Боже, помоги.
Дотронувшись до рельсов, я обожгла пальцы. Только что тут прошел товарник.
— Паша! — истошно звала я. — Пашка!
Семка нырял под пирон, обшаривал кусты и ямы.
— Паша! Паша!
Пройдя несколько метров, перед моими глазами предстала пугающая картина. Сначала показалось два рванных кроссовка, а следом и тело, уткнувшееся лицом в шпалы. Пашка лежал на железнодорожных путях и, кажется, не дышал.
Ноги подкосились, но Сема снова поймал меня.
— Спокойно, — сказал он. — Подожди здесь.
Усадив меня на рельс, сам он ринулся к Павлику.
Я закрыла глаза. Было страшно открывать. Было страшно слушать вердикт. Было страшно все. Даже жить.
— Матрос, твою мать! — выругался Сема, и я замерла. — Попрощайся со своими ушами!
— Ай, больно! — взвизгнул Паша и смогла разлепить веки.
Соколов держал его за ухо, практически приподнимая над землей. Целого и невредимого. Живого и чумазого. С фингалом, но такого родного.
— Придурок мелкий! — ругался Семен. — Какого лешего ты тут загорать прилег?
Он жив. Жив. А я…
Лихорадочно ощупав почву, я приподнялась на ноги и, спотыкаясь, пошагала по шпалам. Подальше от них.
— Я хотел быть смелым! — скулил он. — Они все меня трусом называют, а я не такой! Поезд пролетел надо мной, а я целехонький, вишь? Я не трус!
— Придурок, вот ты кто! — рычал Сема, не щадя его ушей. — Маленький, эгоистичный придурок!
Их голоса превратились в глухое эхо. Казалось, мне в уши вставили пробки. Стресс или что-то еще, но выпала из жизни. Наверное, так бывает, когда душа покидает тело. Как-будто после долгих мучений, ты получаешь долгожданное облегчение.
Он жив. Мой брат жив.
— Златка! — меня остановил Пашка, он вцепился в мои колени и стал поливать их слезами. — Златка, прости! Я больше так не буду! Я всего лишь хотел быть смелым! Совсем как ты, Зось!
Моргнув, я посмотрела на брата.
— Я знаю, что ты под поезд прыгала. В школе все об этом говорили. Вот и я решил. Я тоже хочу быть смелым, Зось.
Один его глаз прикрывало фиолетовое веко, а другой утопал под слоем слез.
— Прости меня. Пожалуйста, прости.
Не в силах больше держаться, я спустилась к ему и крепко обняла. Пропахшие мазутом волосы щекотали мой нос, а маленькие ручонки душили. Впрочем, как слезы, которых, кажется, во мне больше, чем крови. Я целовала Пашку в лоб, в нос, уши — везде, куда только дотягивались мои губы. Дрожащие руки сжимали его так сильно, что был слышен хруст суставов. А следом затрещали и мои — Семен. Он присоединился к нам.
— Знаете, Цветковы, у меня чокнутая семейка, тут не поспоришь. Но, вы однозначно нас уделали. Однозначно…
Время остановилось. Прекрасно, ведь я так сильно этого хотела. Мне нужны были эти мимолетные секунды, чтобы отдышаться.
Группа ВК: https://vk.com/club167796669
Глава#23
Однажды, возродившаяся в твоем сердце любовь становится ядом и тогда все, что раньше трепетало от нежности, сгорает. Любовь плавит твои внутренности, прожигает воспоминания и разъедает душу, превращая ее в крупное сито. А человек, который напоил тебя этой отравой, наконец, снимает маску. Его прикосновения оставляют ожоги на твоей коже и синяки на запястьях. Тебе больно смотреть на него и больно — не смотреть. Тебе просто больно. Всегда.
Сильный ветер ломал верхушки деревьев, поднимал дорожную пыль, кружил листву и мелкий мусор, но меня спасал плотный капюшон толстовки, который прикрывал большую половину лица. Непогода на улице отчетливо отображала мое внутреннее состояние. Я была расстроена — слабо сказано, сгорала от ненависти — в самый раз.
На школьной площадке толпились беззаботные ученики: кто-то хвастался новыми брюками, кто-то распускал очередные сплетни, кто-то, не дождавшись обеда, жевал черничный пирог и вытирал руки о выглаженную форму. Самой большой проблемой этих подростков — была письменная ручка, чернила которой закончились во время важной контрольной. Я завидовала им, а они даже не догадывались, что в моей душе столько чернил, что хватило бы на весь учебный год. Как жаль, что я не могла поделиться с ними. Я эгоистично решила, что они заслуживают это больше моего.
Неугомонный ветер завывал в ушах и трепал волосы, а я мечтала об урагане, который сметет с лица Земли эту школу, этих малодушных людей и этого самодовольного подонка, который добавил дегтя в мою чистую душу. В мою практически безоблачную жизнь.
— … и молитве моей не мешай соловей, — напевала я себе под нос, чувствуя, как острое лезвие перочинного ножа карябает мою ногу. Я пришла не с пустыми руками, а точнее, не с пустыми карманами.
— … просвисти нежно ей, как я болен душой, — подпевал мне ветер.
Соколов старший стоял у входа в школу, как всегда, с уверенно поднятым подбородком; как всегда, с засунутыми в карманы руками; как всегда, в окружение своих «братьев». Заметив меня, он неторопливо откинул окурок в сторону и принял расслабленную позу — пожалуй, это последнее его действие, которое я могла видеть отчетливо, так как мой разум окутал красный туман.
Не сбавляя шаг, я приближалась к своему обидчику. Я шагала настолько уверено, напролом, подобно танку, который размажет его по асфальту. Но, когда между нами осталось незначительное расстояние — остановилась.
Я дала себе несколько секунд, чтобы заглянуть в его ни о чем не сожалеющие глаза, а потом отвесила обжигающую пощечину. Такаю сильную, что заныли пальцы. Но, похоже Соколова это ни капли не смутило. Он даже не дрогнул. Зато, все остальные побросали свои дела и, раскрыв рты, уставились в нашу сторону.
Такое же действие я повторила со второй его щекой, на что парень расплылся в ехидной улыбке. Мои губы ответили ему тем же. Все походило на особый «разговор» двух безумцев. Впрочем, так оно и было.
Я, не моргая, смотрела прямо перед собой: мятый воротник рубашки, расстёгнутые пуговицы, сухие губы, кадык и резкий запах табака.
Саша приподнял бровь.
— Полегчало? — холодно спросил он.
На моем лице заиграла юродивая улыбка.
— Еще нет.
После многочисленных пощечин, я вцепилась в его лицо ногтями. Царапала. Била. Кричала. И снова царапала. Мне хотелось изуродовать его нахальную физиономию — так же, как он изуродовал меня.
Соколов не попытался защитится, даже руки из карманов не вытащил. Он позволял бить себя, словно это доставляло ему удовольствие. Что ж, если это так, то я испытывала аналогичные чувства. Мне хотелось вгрызться в его шею, разорвать грудную клетку, достать его холодное сердце и прыгать, до тех пор, пока от бесчувственного органа не останется и мокрого места.
— Я ненавижу тебя! Я ненавижу тебя, Саша!
От Соколова меня оторвали чужие руки. Слишком грубо. По-хамски. Тот, кто это сделал, явно был не на моей стороне.
— Ты чего творишь, Заразная? Совсем уже из ума выжила? — рычал Рыбин, сжимая руками мой живот. Так, что не хватало воздуха. Так, что к горлу подступала желчь. Он всячески уворачивался от моих когтей и едва удерживал меня на месте.
— Убери от меня свои руки, урод! — орала я не своим голосом. — Не трогай меня! Отпусти, сволочь!
— Отпусти ее, — смеялся Саша. — Пусть выскажется.
На его лице красовались взбухшие поломы, виднелись кровоподтеки, волосы были взлохмачены — неизменной оставалась только улыбка. Дерзкая и вызывающая. Холодная и нераскаивающаяся.
— Мы пошли тебе навстречу, забыла? — кряхтел Рыбин, ломая мои ребра. — Мы не трогали тебя, а ты сама нарываешься? Скучно жить стало?
— Пусти меня, ублюдок! — брыкаясь, я плюнула Рыбину в прямо лицо, отчего тот шарахнулся от меня, как от заразы.
Проведя ладонью по лицу, он поморщился.
— Ты влипла, Цветкова, — Его глаза вспыхнули яростью. — Крупно влипла. Я тебе на куски порежу.
Мои пальцы коснулись ножа — смогу ли я опередить Рыбина в его планах и, наконец, восстановить справедливость? Ведь он заслуживает дырки в брюхе как никто другой…
Потасовка могла перейти в кровавое месиво, если бы не учителя, которые разогнали нас, как стаю мух. Не сомневаясь в истинных зачинщиках, директор пригласила братство «V» на воспитательную беседу. Я же осталась стоять на месте, катая в пальцах частички чужой плоти и чувствую на себе десяток ошарашенных взглядов.
— Чего уставились? — прорычала я, и испуганный народ поспешил убраться. А мне пришлось еще раз убедиться, что этот несложный вопрос обладает какой-то необъяснимой магией.
— Записываем тему урока и начинаем изучать материал, — волевой бас Жанны Анатольевны без труда подчинил учеников. Их головы прилипли к учебникам, а карандаши задрожали в руках. Учитель была рада такой дисциплине. А еще она была безумно рада тому, что Семен остался сидеть с Ниной. Она была готова усадить его к себе на колени, лишь бы он был вне досягаемости от меня.
И пусть это был уже четвертый урок, мои подушечки под ногтями продолжали пульсировать болью. Растрепанные волосы спадали на лицо. По телу выступили красные пятна. Расчесав письменной ручкой свои ноги, я с грустью осознала, что не надела колпачок. Теперь мою юбку украшали синие полосы.
Встретившись с Семеном взглядом, я слабо улыбнулась — изображая тигрицу, он поцарапал пальцами воздух. Новость о потасовки быстро разлетелось по школе, но такая популярность не особо радовала меня.
— Соколов! — Удар указки об стол вернул Семена в исходное положение. — За работу! А свои кривляния оставь при себе!
Первым от директора вернулся Лагута. Не изменяя традициям, он положил мне на стол мятый клочок бумаги. Братский «почтальон» даже не попытался сделать это незаметно.
Я развернула записку, только уже без страха. Мои руки не дрожали, как это было прежде. Теперь это была обычная бумажка и, с внушительным количеством ошибок, текст.
Собака спит с нАжом в спине,
Пусть гАрит она в огне,
Кровь бИжит с нее ручЪем,
Спит собака мертвым сном.
Мое веко задергалось, но нет от нервов, а от слезливого смеха, который вырывался наружу. Я попыталась притормозить его ладонью, но не вышло. Дикое ржание нарушило гробовую тишину.