Павлу понадобилось много, очень много терпения, чтобы дождаться своей коронации. Он стал императором в 42 года – и немедленно принялся за преобразования.
Неудобный правитель
Прежде всего Павел разобрался с долгами своей матери. Екатерина Великая оставила величайшие прорехи в бюджете страны. «Потёмкинские деревни» и царские подарки бесчисленным фаворитам опустошили казну настолько, что Павлу пришлось переливать в монеты золотые и серебряные дворцовые сервизы!
Затем император взялся за укрощение распустившейся элиты. Он вернул телесные наказания дворян, отмененные Екатериной в 1785 году. Аристократов, как простых крестьян, секли розгами за убийство, разбои, пьянство, разврат и служебные нарушения. Кроме того, Павел ввел достаточно болезненные налоги для верхушки общества – дворяне начали платить в бюджет регулярные денежные взносы, сумма которых определялась количеством земли и численностью крепостных.
Придворные погрузились в глубокое уныние. «С Екатериною закатилось для них блистательное и благотворное солнце XVIII века»[133], – писал публицист Николай Иванович Греч. Недовольство в высших слоях общества нарастало. Аристократия не могла простить Павлу антиолигархических нововведений. Император был обречен.
Однако оппозиции нужен был лидер. И этим лидером стал старший сын Павла – великий князь Александр, оторванный от отца в младенчестве, воспитанный царственной бабушкой в полусказочном мире и, кажется, потерявший всякую связь с реальностью. Великий князь плавал в сладком тумане осознания собственной исключительности, обожествления своего предназначения на этой земле и бесконечного презрения к Павлу, которое передалось ему от Екатерины.
«И ты, Брут?»
В 1801 году Александру было 24 года, он чувствовал, что готов управлять государством, между ним и троном стоял только один человек – жалкий отец, которого к тому же все вокруг ненавидели.
Если Павел I – русский Гамлет, то великий князь Александр предстает героем другой трагедии Шекспира. Перед нами Брут, поднявший руку на Цезаря – собственного отца[134].
Профессор Джанет Хартли сообщает: «Не опасаясь какой-либо прямой угрозы со стороны сына, Павел стал более подозрительным. Когда он увидел, что Александр оставил экземпляр вольтеровского «Брута» открытой на странице, описывающей убийство Цезаря, он приказал, чтобы его сыну был представлен экземпляр истории Петра Великого, открытый на странице, описывающей смерть царевича Алексея за измену»[135].
Вокруг Александра собрался кружок заговорщиков. Обсуждали они прекрасное будущее России без Павла. Встречи молодых друзей – самому старшему было 35 лет – кипели благородными страстями, воодушевление пьянило, как хорошее шампанское. Вот небольшой отрывок из письма великого князя наставнику Лагарпу, с которым он делился самым сокровенным:
«Мой отец, стараясь занять трон, хотел переделать все. Начало, правда, было многообещающим, но то, что следовало далее, не оправдало никаких ожиданий. Все вмиг оказалось поставлено с ног на голову… Вы всегда были знакомы с моими идеями покинуть страну. В этот момент я не вижу никакого смысла исполнить их; кроме того, неудачная ситуация, в которую попала моя страна, заставила меня полностью изменить свои взгляды. Я считаю, что если когда-нибудь придет мое время править, то вместо того, чтобы оставить мою страну, я лучше примусь за работу, чтобы сделать ее свободной, уберечь от рабской роли в будущем и не позволить ей стать игрушкой для сумасшедшего… Теперь, раз уж мое время приходит, будет необходимо работать, шаг за шагом, чтобы создать образ нации, в которой будет свободная конституция, после чего моя деятельность полностью прекратится; и, если Провидение поможет нам в наших делах, я удалюсь в какое-нибудь уединенное местечко, где я смогу жить счастливо и в удовлетворении, наблюдая и наслаждаясь благосостоянием моей страны. Вот моя идея, мой милый друг»[136].
Как похоже на трагедию Шекспира! Марк Антоний говорит о Бруте:
«Он римлянин был самый благородный
Все заговорщики, кроме него,
Из зависти лишь Цезаря убили,
А он один – из честных побуждений,
Из ревности к общественному благу.
Прекрасна жизнь его, и все стихии
Так в нем соединились, что природа
Могла б сказать: «Он человеком был!»[137]
Итак, Александр дал добро на свержение собственного отца. Из каких побуждений – не так уж важно. Главное, что его решение обернулось еще одной черной страницей в истории династии. Для Романовых восемнадцатый век ознаменовался убийством сына отцом, а девятнадцатое столетие началось с убийства отца сыном. Мы видели страшный финал жизни царевича Алексея; настало время страшного финала жизни императора Павла I.
«И ваше высочество здесь?»
«Мы против духа Цезаря восстали, а в духе человеческом нет крови. О, если б без убийства мы могли Дух Цезаря сломить! Но нет, увы…»[138]
Говорят, что Александр, планируя заговор, просил исполнителей сохранить жизнь отца; он собирался бросить его в Петропавловскую крепость, как когда-то Петр I – царевича Алексея. Однако граф Пален лишь усмехнулся в ответ: «Господа, вы же знаете, что для того, чтобы приготовить омлет, необходимо разбить яйца»[139].
Многие историки уверены, что, высказывая подобную просьбу, великий князь вел себя лицемерно: «Александр не мог не сознавать, чем могло закончиться все дело, чем оно вообще кончалось в России, тем более что его дед Петр III был убит заговорщиками, сторонниками Екатерины, спустя всего лишь восемь дней после свержения с престола… Заметим, что Александр сам настоял на том, чтобы исполнение заговора было перенесено с 10 на 11 марта. Дело в том, что 10-го числа в карауле Инженерного замка, где обитала вся царская семья, стоял батальон гвардейского Семеновского полка, который был предан Павлу. 11-го же марта на дежурство должен был заступить эскадрон Конного полка, которым командовал Константин. Великий князь назначил вне очереди начальником караула преданного себе человека, полковника Н. А. Саблукова, об этом не мог не знать Александр»[140].
Заговорщики ворвались в спальню императора в полночь 12 марта 1801 года. В темноте Павел принял одного из нападавших за сына и отчаянно воскликнул: «И ваше высочество здесь?»[141] Но «Брут» в этот момент был наверху, над покоями отца, полностью одетый и бодрствующий. Великий князь ждал исхода дела, пока на нижнем этаже, прямо под его ногами, вооруженные и хмельные исполнители расправлялись с его родным отцом – жестоко ударили табакеркой в висок, затем задушили.
Ранним утром к Александру вбежал раскрасневшийся, разгоряченный убийством граф Пален и крикнул: «Все совершилось!». «Что совершилось?» – спросил Александр в полуобморочном состоянии. «Ваше величество, всё совершилось», – повторил Пален. И тут Александр стал понимать, что к нему обращаются как к императору – «ваше величество». Он разрыдался, на что граф Пален сказал: «Хватит ребячиться, ступайте царствовать!»[142]
Новоиспеченный император вышел на балкон, к народу, и дрожащим голосом объявил: «Все при мне будет как при бабушке». И он выполнил обещание. «Дней Александровых прекрасное начало»[143] стало концом по-настоящему народных реформ павловской эпохи и возвращением к архаичному абсолютизму Екатерины II. Какой контраст с юношескими либеральными мечтаниями Александра!
Тень отца Александра
В отличие от Брута, в финале трагедии Шекспира бросившегося на меч со словами: «О Цезарь, успокойся! // Тяжеле было мне твой век пресечь, // Чем в самого себя вонзить свой меч!»[144], Александр правил Россией долгие годы.
Однако тень отца преследовала его и других сыновей Павла на протяжении всей жизни. Великий князь Константин отрекся от трона, заявив: «Меня задушат, как задушили отца». Император Николай II, которому на момент свержения отца было всего лишь четыре года, также тяжело переживал это событие – даже спустя полвека. Так, например, когда в 1852 году в Гатчине открыли памятник Павлу I, хладнокровный и сдержанный государь не смог сдержать слез: «Покровы сняли, но верёвка осталась на шее статуи и державный сын, увидя это, заплакал. Всех поразила эта случайность»[145].
И все же хуже всего пришлось главному заказчику и бенефициару преступления – Александру. Чувство вины отравило ему все удовольствие от власти. Князь Адам Чарторыйский, близкий друг Александра, вспоминал: «Великий князь предался самой сильной скорби, самому острому отчаянию… Мысль, что он был причиной смерти отца, была для него ужасна; он чувствовал, словно меч вонзился в его совесть, и черное пятно, казавшееся ему несмываемым, навсегда связалось с его именем… Целыми часами оставался он один, молча, с угрюмым неподвижным взглядом. Это повторялось ежедневно; он никого не хотел тогда видеть подле себя»[146].
Первое время Александр думал, что остался наедине со своей страшной тайной и невыносимыми мыслями. Официальной причиной ухода из жизни Павла I был объявлен апоплексический удар. Любые публикации, где был намек на насильственную смерть императора, пресекались цензурой. И конечно, в России никто не осмеливался напоминать новому государю о том, каким путем он получил трон. Напротив, дворяне, освобожденные от павловского давления, были готовы носить Александра на руках: «Это одно из тех воспоминаний, которых время никогда истребить не может: немая, всеобщая радость, освещаемая ярким весенним солнцем. Возвратившись домой, я никак не мог добиться толку: знакомые беспрестанно приезжали и уезжали, все говорили в одно время, все обнимались, как в день Светлого воскресенья; ни слова о покойном, чтобы и минутно не помрачить сердечного веселия, которое горело во всех глазах; ни слова о прошедшем, все о настоящем и будущем. Сей день, столь вожделенный для всех, казался вестовщикам и вестовщицам особенно благополучным: везде принимали их с отверстыми объятиями»[147].
Настоящим шоком для Александра стало осознание того факта, что весь просвещенный западный мир осуждает его, клеймо отцеубийцы осталось с ним навеки, и за границей все знают о его преступлении. Вспоминает публицист Николай Иванович Греч: «Когда, после сражения при Кульме, приведен был к Александру взятый в плен французский генерал Вандам, обагривший руки свои кровию невинных жертв Наполеонова деспотизма, император сказал ему об этом несколько жестоких слов. Вандам отвечал ему дерзко: ”Но я не убивал своего отца!” Можно вообразить себе терзание Александра. Он не мог излить справедливого негодования на безоружного пленника и велел отправить его в Россию. Его привезли в Москву, где он, как и все пленные французские офицеры высших чинов, жил на свободе. Глупая московская публика, забыв, что видит пред собою одного из палачей и зажигателей Москвы, приглашала его на обеды, на балы. Государь, узнав о том, крайне прогневался, велел сослать Вандама далее, кажется, в Вятку, а москвичам сказать, что они поступали безрассудно и непристойно. Ни труды государственные, ни военные подвиги, ни самая блистательная слава не могли изгладить в памяти Александра воспоминаний о 12 числе марта 1801 года»[148].
Как же нужно было воспитать цесаревича, чтобы он стал преступником?