Заграничные поездки императрицы Александры Федоровны шокировали прагматичных европейцев. Русская царица умела жить на широкую ногу и вошла в историю как королева средиземноморских курортов. В Палермо до сих пор помнят щедрую «императриче», которая угощала всех невской водой из бочонков. А уж Ницца и вовсе обязана своим престижным статусом именно супруге Николая I, потратившей здесь громадные суммы.
«Избалованный ребенок»
Что примечательно, в детстве будущая императрица совсем не была капризной. Принцесса Шарлотта родилась в 1798 году в семье короля Пруссии, который потерпел сокрушительное поражение от Наполеона и скитался по всей Европе, нуждаясь в самом необходимом. Положение было тяжелым как нравственно, так и материально. Шарлотта навсегда запомнила это отчаянное чувство нищеты и неприкаянности, которое сопровождало ее годами. В двенадцать лет принцесса потеряла мать, и это стало самым сильным ударом в череде несчастий и бед.
Потом жизнь потихоньку стала налаживаться. С Наполеоном заключили Тильзитский мир, прусский король вернулся в Берлин, детям наняли хороших гувернаток. Когда Шарлотте исполнилось 15 лет, она познакомилась с великим князем Николаем Павловичем, будущим императором Николаем I, и через три года вышла за него замуж.
Николай боготворил свою супругу, восхищался ее строгой величавой красотой с оттенком вечной грусти. Он был готов на все, чтобы увидеть на болезненном лице жены сдержанную улыбку. Сам государь был предельно скромен в быту – зато для Александры Федоровны он организовал сказочное окружение.
Так, например, когда императрица жила в Петергофе, она любила разнообразить павильоны для утреннего кофе, и прислуга до последнего не знала, где сегодня накрывать завтрак. Как вспоминает фрейлина Тютчева, «по данному сигналу фургон мчался во весь опор к павильону, назначенному для встречи. Ездовые с развевающимися по ветру черными плюмажами скакали на ферму, в Знаменское, в Сергиевку предупредить великих князей и великих княгинь, что императрица будет кушать кофе в Ореанде, на «мельнице», в «избе», в Монплезире, в «хижине», в «шале»… – словом, в одном из тысячи причудливых павильонов, созданных для развлечений и отдохновения императрицы баловством ее супруга, который до конца жизни не переставал относиться к ней, как к избалованному ребенку»[196].
Палермо
В 1844 году семью императора постигло большое несчастье. В возрасте 19 лет при тяжелых родах скончалась Адини, младшая дочь Николая. Императрица с трудом переносила трагедию. Великая княжна Ольга Николаевна писала: «Здоровье Мама́ становилось все хуже. Оно трепетало как пламя свечи, грозящей погаснуть, и сделало необходимым консилиум врачей. Они все требовали скорого отъезда на юг, не ручаясь в противном случае ни за что. Папа́ был в отчаянии при мысли о долгой разлуке, но в конце согласился»[197].
Николай отправил жену на Средиземное море, где ей сразу стало лучше. Императрица два года жила в Палермо на вилле под названием «Оливуцца». Как рассказывала старшая дочь Ольга, «в саду нашей виллы росло все, что только есть в Италии: олеандры, пальмы, сикоморы, бамбуки и густые кусты мимоз, на клумбах – фиалки и розы, в изобилии. Любимая скамейка Мама́ стояла под кипарисом. Оттуда можно было видеть через цветы и зеленые газоны маленькое возвышение со стоящим на нем небольшим храмом, по правую руку синело море»[198].
Жизнь императрицы в Италии была романтичной, но при этом – чрезвычайно затратной. Так, например, из России в Палермо выписали печников вместе со строительными материалами. Мастера возвели в Италии печи, в которых выпекался любимый хлеб императрицы. Разумеется, вместе с набожной Александрой Федоровной прибыл и православный хор во главе со священником.
Историк Игорь Зимин пишет: «При Александре Федоровне в Италии ежедневно накрывались столы на несколько сотен человек, а гости могли унести с собою весь прибор, в том числе и серебряный стаканчик с вырезанным на нем вензелем императрицы. Все это могла себе позволить только Александра Федоровна, которой Николай Павлович не отказывал ни в чем, и императрица Александра Федоровна мало в чем себе отказывала»[199].
Когда императрица покидала Италию, местные жители кричали: «Адио, ностра императриче!». Им было жаль расставаться с расточительной царицей. В ее честь даже выпустили сборник песен и стихов на итальянском языке «Оливуцца: Память о пребывании русского императорского двора в Палермо»[200].
Пожалуй, лучше всего охарактеризовала государыню фрейлина Тютчева: «Александра Федоровна была добра, у нее всегда была добрая улыбка и доброе слово для всех, кто к ней подходил, но улыбка и это доброе слово не выходили за пределы небольшого круга тех, кого судьба к ней приблизила… Если она слышала о несчастии, она охотно отдавала свое золото, если только что-нибудь оставалось у ее секретаря после расплаты по громадным счетам модных магазинов, но она принадлежала к числу тех принцесс, которые способны были бы наивно спросить, почему народ не ест пирогов, если у него нет хлеба»[201].
Пил кофе с Айвазовским. Неожиданный факт из жизни Николая I
Высокомерный бюрократ, педантичный солдафон с «глазами гремучей змеи» и даже «взлызистая медуза с усами»[202] – как только ни называли Николая Первого современники! Особенно расстарался Герцен. Про «змею» и «медузу» – это он придумал. С его легкой руки мы считаем Николая Павловича скучным и мстительным чиновником. Но в этот образ абсолютно не укладывается страсть царя к искусству. Он вытащил Айвазовского из нищеты; построил Эрмитаж для народа; принимал экзамены в Академии художеств и неплохо рисовал сам. Николай не был идеальным императором; но из него вышел отличный искусствовед и меценат.
Начало большой дружбы
Иван, а точнее, Ованнес Айвазовский родился в Феодосии в семье разорившегося армянского купца. Свои первые рисунки он делал углем на стене дома. Денег в семье не было настолько, что даже такую элементарную покупку, как карандаши и бумага, приходилось планировать заранее. Уже с раннего возраста Иван устролся в местную кофейню на подработку. Времени у гимназиста не оставалось ни на что, в том числе и на учебу, но он все-таки умудрялся рисовать на кухне, где его окружали надраенные кофейные джезвы.
Один из его эскизов случайно попал в руки графини Нарышкиной, симферопольской светской львицы, которую хорошо знали и в Петербурге. Работа неизвестного мальчишки так понравилась графине, что она захватила эскиз с собой в столицу и показала его президенту Академии художеств. У рисунка началась беспокойная жизнь, ему буквально не давали отдохнуть. Президент Академии показал его министру Императорского двора, князю Волконскому. А тот, в свою очередь, представил эскиз самому царю.
Итак, пока Иван в южной кофейне старательно натирал воском полы, его рисунок в далеком городе на Неве внимательно рассматривал самый могущественный человек империи. Как сообщают биографы Айвазовского, «высокий покровитель отечественных талантов с полной благосклонностью отнесся к первым опытам юного художника»[203], и 23 августа 1833 года бедный симферопольский мальчишка был зачислен в Императорскую Академию художеств в Санкт-Петербурге в класс профессора Воробьева. За казенный счет.
Ссоры и примирения
Николай относился к Ивану как строгий, но любящий отец. Бывало, и наказывал за несоблюдение правил Академии, но потом всегда смягчался и буквально засыпал Айвазовского интересными заказами и заданиями. Так, например, отправляя своего 9-летнего сына Константина в первое плавание по Финскому заливу, император поручил третьекурснику Айвазовскому сопровождать великого князя. Что это было за путешествие! Как пишут историки Вагнер и Григорович, «в поездке великий князь и художник находились до осени и прошли хорошую школу: Федор Петрович Литке, ученый-географ и мореплаватель, проводил с ними занятия по астрономии, навигации, устройству кораблей и их управлению. Айвазовский давал великому князю уроки живописи, при этом сам каждый день старался писать новые картины и делать эскизы. На осенней академической выставке он представил семь морских видов, написанных в этом путешествии. Все картины были куплены императором за 3000 рублей»[204].
За всю свою жизнь Николай потратил на картины Айвазовского целое состояние. Иван же покупал на эти деньги новые впечатления – он активно путешествовал по миру, сравнивая оттенки морей в разных частях света. Как признавался сам художник, «только покровительство русского царя могло дать мне столько средств к ознакомлению с водной стихией и разнообразнейшими ее типами в двух частях света: видеть лазурные воды и небеса Неаполя, прибрежья Адриатики, посетить две колыбели древних искусств, Рим и Византию, берега Леванта, острова Архипелага, скалы Афона – местности, с которыми так неразрывны воспоминания о первых веках христианства»[205].
Впрочем, порой царская дружба – нелегкая ноша. Николай слишком хорошо разбирался в искусстве, чтобы отмалчиваться, если видел на холсте небрежность. Вот тут-то и начинались горячие споры. Николай всегда был прямолинейным, Айвазовский – вспыльчивым. Ни один не хотел уступать другому в вопросах живописи. Как рассказывал художник, «помню, как государь, осматривая одну из оконченных мною картин, изволил заметить, что изображенные на ней волны и всплески от ядер, падающих в воду, не совсем согласны с действительностью, а потому его Величество желал бы, чтобы я сделал некоторые исправления. Я позволил себе отозваться, что предпочитаю, вместо исправлений, написать новую картину. Князь Петр Михайлович Волконский, строгий блюститель экономии по министерству двора, поспешил предупредить меня, что вторую картину я обязан написать без всякого за нее вознаграждения. Даже без этого предварения я, конечно, и сам не упомянул бы о вторичной плате, но покойный император Николай Павлович, со свойственной ему истинно царской щедростью, приказал выдать мне и за вторую картину точно такое же вознаграждение, как и за первую»[206].
«Мой адрес – всегда в Феодосии»
Вольному Айвазовскому не нравился сырой официозный Петербург. Он все время рвался домой – к другому, теплому морю. Император никак не хотел его отпускать, ведь в столице Айвазовский имел все возможности для документально точного творчества – Адмиралтейство предоставляло художнику чертежи кораблей, рисунки оснастки судов, вооружения. Николай всегда внимательно следил за подобными деталями на картинах. Для большей достоверности император позволял Ивану присутствовать на морских маневрах. Как с гордостью сообщал Айвазовский, «для доставления мне случая видеть полет ядра рикошетом по водной поверхности государь повелел однажды произвести при мне, в Кронштадте, несколько пушечных выстрелов боевыми зарядами»[207].
Но Айвазовский все равно уехал в солнечную Феодосию. Перед отъездом император вызвал его к себе и сказал со вздохом: «Ты изленишься, будешь там сидеть сложа руки… А впрочем, живи где хочешь, только пиши и не ленись. Ты – по пословице: сколько волка ни корми, а он все в лес глядит»[208].
Потом Николай часто приезжал к другу в Крым – выпить кофе из блестящей джезвы, наслаждаясь морским рассветом; обсудить живопись, новые военные корабли, покупки для Эрмитажа… У императора всегда были самые свежие и любопытные новости из мира искусства, потому что он обязал российских послов в Европе присылать ему еженедельный дайджест самых нашумевших культурных событий.
И разумеется, друзья никогда не упускали случая в очередной раз покорить стихию. Живописец Кирилл Лемох, ученик Айвазовского, так описывал морские прогулки своего учителя с русским императором: «При путешествии по морю на колесном пароходе царь брал с собой и Айвазовского. Стоя на кожухе одного пароходного колеса, царь кричал Айвазовскому, стоявшему на другом колесе: «Айвазовский! Я царь земли, а ты царь моря!»[209]
«Держи все»
Николая не стало в 1855 году – он ушел на пять лет раньше своей супруги, вечно жаловавшейся на хрупкое здоровье. Престол занял цесаревич Александр. Впервые за долгое время передача власти в России произошла мирно и без каких-либо эксцессов. Николай I был превосходным инженером – и, в отличие от своих многочисленных предшественников, сумел обеспечить бесперебойную работу династического механизма.
Фрейлина Тютчева вспоминает: «Незадолго перед концом императору вернулась речь, которая, казалось, совершенно покинула его, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: «Держи все – держи все». Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко»[210].
Но слабый характер не позволил Александру II выполнить завет отца. Это пошло на пользу государству… Но не самому Александру.