-- Зря ты болтаешь об этом, Кирилла! -- сказали они. -- Это ваше дело семейное и никого мешать сюда не следует...
Мамаша на них набросились:
-- Почему зря? Что за семейное дело? Как нам, родителям, не мешаться в такое дело родной дочери?.. Молчи, пожалуйста, если ничего не понимаешь!.. А я сейчас пойду к Любке. Я у нее дурь из головы выколочу, чтобы она меня не срамила. Уж я с ней поговорю по-своему!..
Метнулись они было к дивану за шалью, да папаша вдруг как ударят по столу кулаком, да как крикнуть на них во весь голос, красные, с налитыми кровью глазами:
-- Не смей!.. Не позволю!..
Так Варвара Ивановна и сели на диван...
И стыдно тогда вдруг стало мне перед папашей за мою слабость: понял я, что совершил мерзость против Любови Ивановны. Ведь, мамаша теперь их замучают, совсем изведут, а мне от этого легче не станет. Только Любовь Ивановна презирать меня начнут, и мне тогда и на глаза им уж нельзя будет показываться. Что это я наделал, Господи Боже мой...
Бросился я с ноги мамаше, возопил не своим голосом:
-- Богом прошу вас, мамаша, не говорите Любови Ивановне ничего! Папашенька правду сказали -- это дело наше семейное. Уж мы сами как-нибудь сладимся. А нет -- так пусть я один пропаду!
IX.
Из разговора с папашей и мамашей, как и следовало ожидать, ровно ничего не вышло. Получилась только скверная история для Любови Ивановны, потому что мамаша стали их каждодневно урезонивать, кричали на них, ругались; а мне так уж и совсем стадо плохо. Любовь Ивановна, конечно, догадывались, откуда это пошло, но ничего мне не говорили, ни разу не попрекнули меня, только глазки у них стали совсем как у раненой голубки, и когда они смотрели на меня -- я не знал, куда девать себя от стыда и жалости к ним.
В конце концов, я не выдержал и покаялся им. Любовь Ивановна слушали меня, опустив глазки, тихие, бледные, и по щечкам у них бежали слезы. И они, ангел кротости, мне же, подлецу, ласково улыбнулись и тихо промолвили:
-- Это ничего. Не огорчайтесь так, Кирилла Иваныч. Я больше виновата перед вами и за свою вину еще мало терплю. Я вас не виню, знаю, как вам тяжело и больно...
И простили они меня, низкого, подлого, и отлегло немного от сердца у меня. Стало как будто легче дышать. Радовался я тому, что Любовь Ивановна оправдали меня, не подвергнули презрению...
Да недолго это продолжалось. Скоро я опять принялся за старое. Снова схватило меня за сердце мучение, любовь моя безответная, ревность проклятая, как когтями железными, -- и не видел я больше для себя никакого спасения. А тут еще мамаша подлили масла в огонь... Как простили мне Любовь Ивановна мой низкий поступок против них захотелось мне им отблагодарить, избавить их от мамашиных криков и брани. Пошел я к Варваре Ивановне и сказал им, что мы, дескать, с Любовью Ивановной уже поладили и что не нужно больше урезонивать и наставлять их. А чтобы они поверили моим словам -- я еще поблагодарил их за помощь. Мамаша обрадовались, обняли и поцеловали меня и потом сказали:
-- Ну и слава Богу!.. А я думала, что у ней все эта дурь в голове сидит!..
Меня точно обухом ударило по голове.
-- Какая дурь? -- спрашиваю, и весь затрясся, а сам делаю вид, что совсем спокоен.
Но мамаша заметили, что я взволновался и спохватились.
-- Да нет, говорят, это я так... Не стоит об этом говорить.
А у меня в сердце уж так и сосет, так и сосет. Однако, я сдержался и как будто равнодушно спросил:
-- Отчего же, например, не стоит?..
-- Глупости, детские шалости! -- отвечают мамаша, и вижу я. что у них от раздражения уж кончик носа покраснел.
"Нет, думаю, это не глупости!.." И не унимаюсь, опять спрашиваю, с самым невинным видом:
-- Какие же это шалости, мамаша?..
Тут уж они вскипели и прикрикнули на меня:
-- Не приставай! Чего придрался к слову?.. Тоже допросчик выискался!.. Ступай лучше к своей жене -- небось, соскучилась! А у меня и без тебя дела много!..
Так и не добился я у них объяснений. Ушел я, только не к себе домой, а прямехонько в трактир. Тоска ваяла меня за сердце такая, какой я еще отродясь не испытывал. Так вот разорвал бы себе грудь! Да вырвал оттуда сердце, чтобы от тоски этой избавиться!..
Так, ведь, оно и выходило, как я думал: у Любови Ивановны была зазноба!.. Да кто ж он есть такой, который стал у меня поперек дороги?..
Сидел я в трактире, пил, разговаривает с приятелями, а как вспомню -- так кулаки сами и сжимаются и зверем смотрю.
-- Чего ты? -- спрашивают меня.
-- Не ваше дело, -- говорю,
И опять пью и разговариваю, как ни в чем не бывало...
Был среди нас один насмешник, зубоскал, молодой паренек, приказчик со Старого базара. Поглядев на меня, засмеялся он и говорит, скаля зубы:
-- Не иначе, как у жены Кириллы любовничек завелся!..
Потемнело у меня в глазах, невзвидел я свету Божьего.
-- Не смей, -- кричу, -- о моей жене такие слова говорить!..
Да как дам ему кулаком по лицу, так он и покатился из-за стола, обливаясь кровью.
А сам я выскочил на улицу и, как был, -- без шапки -- домой побежал...
Было уже за полночь, Любовь Ивановна давно спали. Не посмел я зайти к ним в спаленку, а постучал в дверь, разбудил их.
-- Кто там? -- спрашивают они сонным голоском.
-- Я, -- говорю, -- выйдите ко мне, Любовь Ивановна, поговорить нужно...
-- О чем, Кирилла Иваныч? -- спрашивают они, и голосок задрожал у них от беспокойства.
А у меня в сердце обида так и бурлит. Не мог я сдержать себя, да и пьян еще был вдобавок. Говорю грубо:
-- Невозможно через дверь разговаривать. Выходите, тогда скажу!..
-- Ну, хорошо, -- говорят Любовь Ивановна, и голосок у них уже роется от страха: -- Подождите только немного, я оденусь...
-- Можно и не одеваться! -- говорю я злобно: -- Кажется, не чужой вам, свой!.. Ну, да все равно, только поскорее!..
Скорешенько, кое-как, оделись они, вышли ко мне бледные, как стена, дрожащими пальчиками торопливо застегивают блузку на груди. А я без проволочек прямо и отрубил им:
-- Вот, Любовь Ивановна, говорят, что у вас любовничек есть!.. А мне-то раньше и невдомек это было!.. То-то я вам так не мил и в супруги не гож!..
Задрожали они, как листочек древесный, ручки на груди молитвенно сложили, глазками жалкими испуганно уставились на меня.
-- Что вы, -- говорят, -- Кирилла Иваныч? Христос с вами... Богом клянусь вам, никогда не было и нет...
-- А не любовничек, так зазноба! -- говорю: -- Уж не отпирайтесь, Любовь Ивановна! Знаю!..
Покачали они тихо головкой.
-- Нет, -- говорят, -- Кирилла Иваныч, ошибаетесь вы. Скажу вам правду, как перед Богом -- есть у меня один человек, о котором я всегда думаю, только это не зазноба, потому что мне нельзя его любить и даже видеться с ним. Женатый он, семейный...
-- Кто? -- спрашиваю, и за ручку даже схватил их.
А они опять головкой покачали, да так грустно-грустно:
-- Зачем это вам, Кирилла Иваныч? Лучше не спрашивайте...
-- А я хочу знать! -- говорю: -- Кто?..
И ручку их сжал посильней, чтобы больно им сделать, потому что сильно озлобился на них.
У Любови Ивановны даже губки побелели, а все стоят на своем:
-- Не скажу. Не надо, Кирилла Иваныч. Хуже будет, если будете знать...
И слезы у них из глазок брызнули...
А мной словно бес какой овладел; и уж и жалости к ним не чувствую, а одну злобу, тяжелую, ненасытную. Сжимаю их ручку и все спрашиваю:
-- Кто?.. Скажите, кто?..
Заплакали они и взмолились:
-- Мне больно... Пустите...
-- Не скажете?..
Качнули они головкой -- и тихонько плачут. И ничего больше не говорят. Видно, решили терпеть...
Постояли мы так, постояли, -- и понемногу отошел я; выпустил их ручку, ушел в свою комнату. Лег и заплакал...
И отчего бы, думаете, плакал я?.. Не от ревности, не от тоски и обиды, а от жалости к их маленькой ручке, которой я сделал больно!..
X.
С той ночи и пошло, и пошло... Что ни вечер -- о у нас и разговор с Любовью Ивановной. Прихожу из трактира пьяный, совсем не в себе, стучу в дверь к ним, требую, чтобы они вышли и все спрашиваю:
-- Кто?.. Хочу знать -- кто?..
Точно, если они назовут мне имя -- так все сразу и решится и окончатся все мои мучения. Совсем человек ума решился. Все мысли к одному обратились: узнать во что быта ни стало -- кто стоит между мной и Любовью Ивановной и сердце их отвернул от меня. Уж я и требовал, и просил, и грозил, к плакал -- ничего не помогало. Они оставались непреклонны, только плакали и одно повторяли:
-- Не к чему это, Кирилла Иваныч. Уж вы лучше побейте меня, прогоните из дома на улицу, только не спрашивайте. Все равно не скажу...
И занес я однажды, помутившись от злобы, на них руку. А они как будто обрадовались, что я хочу их ударить, и даже нарочно поддались вперед, чтобы верней удар принять.
Посмотрел я на них -- и рука у меня опустилась. Отвернулся, стыдно стало.
-- Вот, -- говорю,-- до чего вы доводите меня, Любовь Ивановна!..
А они взяли ту самую мою руку, которую я было занес на них, и поцеловали ее. И потом сказали:
-- А вы бы ударили меня, Кирилла Иваныч. Может, вам от этого легче бы стало...
-- Эх, -- говорю, -- Любовь Ивановна! Не бить я вас собирался, когда брал за себя. Знаете вы это... Да об этом теперь говорить не приходится... Я и сам не знаю, что со мной делается. И люблю вас, и ненавижу!.. Запирайте вы на ночь дверь свою ключом и задвижкой железной и не открывайтесь, сколько бы я ни стучал, и не выходите ко мне, сколько бы я ни звал вас. Не ровен час -- могу я вас убить. Так уж вы хоронитесь от меня, чтобы беды какой не приключилось...
А на другой день пьянствовал я в трактире пуще прежнего. Пропадай жизнь моя пропадом! Только бы задурманиться, залить вином тоску смертную!..
Да не заливалась тоска, не дурманивалась голова. А сердце сильней разгоралось ревностью, закипало злой обидой. Тут еще товарищи опять дразнить начали. Один сказал, подливая мне вина: