пала из кармана.
Я принялась внимательно осматривать низ скамейки, пальцы ощупывали «ногу», вдруг именно ее надо повернуть? Внезапно под руками что-то продавилось, раздался тихий скрип, и обелиск слегка отъехал. Я разинула рот. Вот оно что! В скамеечке скрыт механизм, отодвигающий камень, а я случайно нащупала «кнопку» – один из мраморных кирпичиков, на который просто требовалось нажать.
Подойдя к тайнику, заглянула внутрь. Небольшая, аккуратно отделанная ниша, абсолютно сухая, без признаков паутины. Ясно, что Корзинкин приезжал на кладбище, скорей всего нашел клад. Дедушка прав – такую «хованку» трудно обнаружить случайно. Я вот знала, где искать, да и то сразу не догадалась!
Обратный путь в деревню показался необыкновенно длинным, и, когда вновь возник заброшенный детский сад, я слегка притормозила и с грустью поглядела на выбитые окна. Значит, вот оно, родовое гнездо Корзинкиных, милый отчий дом, знававший веселье свадеб и грусть похорон… Стоит никому не нужный и умирающий, впрочем, как и сам род Корзинкиных. У Сюзетты и Базиля детей нет, и скоро ветвь засохнет.
В деревне за время моего отсутствия не произошло никаких изменений, та же мертвенная тишина, только с двери кажущегося жилым дома пропал замок и поубавилось тряпок на веревке.
Я взобралась на покосившееся крылечко и крикнула:
– Есть кто дома?
– Входи, не заперто, – отозвался бодрый мужской голос.
Я вошла в просторную кухню. Спиной к двери стоял одетый в какую-то рванину мужик. В руках он держал ухват и орудовал им в огромной русской печи.
– Здравствуйте, – пробормотала я.
Мужик повернулся, и стало понятно, что передо мной древний старик, еще крепкий, но невероятно старый. Все лицо хозяина избороздили морщины, и оно походило не на печеное яблоко, а на потрескавшуюся почву пустыни. Темная то ли от летнего загара, то ли от возраста кожа, запавший рот и неожиданно ярко-васильковые глаза под седыми кустистыми бровями.
– Здорово, дочка, коли не шутишь, – громко ответил хозяин, с грохотом ставя черный котелок на подставку. – Вот как угадала, прямо на щи поспела. Садись, хлебни горяченького.
Он порылся в шкафчике, вытащил две тарелки с золотыми буквами «Общепит», алюминиевые ложки и хлебницу с кусками кривого серого батона.
– Уж извиняй, – проговорил дедок, – булки сам пеку. Раньше из сельпо таскал, а теперь тяжело стало. Далеко ходить-то, все десять километров будет, вот муки, крупы, сахару да масла приволоку, и все – сдох коняшка. Раньше, пока жена жива была, здорово у нее хлеб получался, а у меня никак. Вроде кладу все то же, что и она, а выходит – пшик. А еще раньше тут и магазин был, и электричество, и газ… Сейчас ничего, свечку жгу.
– Что ж не уедете?
– А куда? Дитев господь не дал, в дом для престарелых не хочу, пусть уж лучше тут, возле старухи, похоронят, рядом с Авдотьей. Последние мы из горловских остались, все поперемерли, теперь вот один. Я вот как придумал: домовину сколотил и в сарай поставил. А на почте предупредил, как пятого за пенсией не явлюсь, значит, помер. Деньги себе заберите, только меня в гроб положите да заройте. Обещали сделать. Да уж небось недолго.
– Сколько же вам стукнуло? – вырвалось у меня.
– В 1902-м крещен, – ответил дедок.
«Это ж почти сто лет! Как он тут живет один?!» Словно услышав мои мысли, старик сообщил:
– Нормально живу. Колодец хороший, огород сажаю, картошку, капусту, морковку, свеклу выращиваю, куры были, да передохли, заразы, а так все хорошо! Газеты вот куплю раз в месяц и читаю. Глаза видят, уши слышат, мозги варят, чего господа гневить и жалиться? По городам мужики в моих летах давно покойники или инвалиды, а я даже очков не ношу.
Он с завидной скоростью принялся уничтожать перловку. Я зачерпнула крупинки и пожевала – больше похоже на кашу, чем на щи, но необыкновенно вкусно – ароматно и во рту тает. В два счета я умяла тарелку, заслышав, как ложка царапает по дну, дедуля усмехнулся.
– Ну как тебе, дочка, суп из печки?
– Бесподобно!
– То-то и оно, совсем другое дело, не то что на газу или керосине, дух совсем иной.
Он полез в мешочек, висящий на окне, вытащил оттуда горсть самосада, скрутил из газеты козью ножку и со вкусом задымил. Я вынула «Голуаз». Дед неодобрительно крякнул.
– Вот это зря, ты же баба, негоже курить, небось и водку пьешь?
– Нет, только курю, а вы, наверное, помните Корзинкиных?
– Господ? А то нет! Пятнадцать стукнуло, когда кормильцев красноармейцы расстреляли.
– А говорили, крестьяне убили…
Дедок от возмущения аж поперхнулся:
– Чтоб мы, да своих господ? Слушай, как было!
Дед раскраснелся, то ли от съеденных щей, то ли оттого, что внезапно получил внимательную слушательницу. Рассказ его оказался обстоятельным и изобиловал кучей нужных и ненужных деталей.
Корзинкины обитали в Горловке всю жизнь. Во всяком случае, прабабка моего собеседника вспоминала, как ее мать получила от господ на свадьбу избу и корову в приданое. Принадлежали им по прежним временам не только Горловка, но и Сергеево, Костино, Павлово, Марьино да еще штук пятнадцать деревень. Словом, типичные крепостники, угнетатели трудового крестьянства, как писали в моих детских учебниках истории.
Но на деле выглядело по-другому. Корзинкины построили для деревенских детей школу, больницу для своих крестьян, открыли библиотеку и никогда никого не пороли на конюшне. На Рождество, Пасху и в дни именин хозяев устраивали праздники для народа с пряниками, самоваром и раздачей подарков. Приглядывали за бездетными стариками и вдовами…
– Эх, чего вспоминать, – расчувствовался дед, – они были наши родители, а мы все их дети. Забот не знали, только работай честно, ходи в церковь да водку не пей.
Пьянство искоренялось безжалостно, алкоголиков запирали в погребе, если не помогало, доктор лечил любителей горячительного ледяными обвертываниями и какими-то травами, от которых открывались безудержная рвота и понос.
– Мне десять лет исполнилось, – продолжал старик, – когда Марья Антоновна, барыня, царство ей небесное, позвала мамоньку и велела: «Приведи сына Прохора в дом».
Мать Прохора служила в горничных и была наперсницей госпожи. Но нрав имела замкнутый и господских тайн не выдавала.
– Два мальчишки у ей росли, – пояснил Прохор, – Трофим и Николай, погодки. Вот меня и позвали младшенькому, Коленьке, в лакеи. Он, правда, чуть старше меня был, но никогда не обижал. Так и росли вместе, он учится с учителем, и я рядом, он гулять и…
– Погодите, – прервала я деда, – что-то вы путаете, у Николая не было никаких братьев, один рос…
Прохор усмехнулся и глянул на меня своими яркими глазами.
– Эх, дело давнее, никого уж и в живых-то нет. История у господ вышла, любовная…
Старые баре Гликерия да Федор родили двенадцать детей, но в живых осталось только двое – Андрей и Настя. Мальчик чуть постарше. Когда Анастасии исполнилось шестнадцать, родители к своему ужасу обнаружили, что дочь беременна. Из посторонних в доме случился только учитель музыки Елизар Земцов, на него и погрешили, выгнав мужика из дома без жалованья. Но через несколько месяцев, когда ненужный младенец родился на свет, у Гликерии зародились ужасные подозрения. У новорожденного оказались темно-голубые глаза Андрея и огромное родимое пятно между лопатками, точь-в-точь как у «дяди».
Мать заперлась с дочерью в спальне, потом туда призвали отца. Дворня, поняв, что происходит что-то необычное, попряталась по кухням и кладовым. Из комнаты Насти не доносилось ни звука. Потом оттуда вышли господа, у Гликерии был абсолютно безумный вид и мелко-мелко тряслись руки. Горничным объявили, что родильница спит и не велела беспокоить.
Перед обедом приказали заложить бричку, сунули туда наспех собранные вещички и отправили Андрея в Москву, к бабке по материнской линии.
– Нечего ему тут без дела болтаться, – пояснил Федор, – пусть невесту подыскивает на ярмарке…
К ужину Настя не спустилась, за ней послали горничную. Через пять минут женщина с криком влетела в столовую. Она обнаружила девушку в петле под потолком возле печки, в колыбельке лежал задушенный младенец.
Отец и мать старательно изобразили сначала ужас, потом отчаяние и вызвали врача. Доктор только развел руками, и несчастных похоронили за оградой семейного кладбища.
Слуги тихонько шушукались. Марфа, нашедшая Настю, сказала своей ближайшей подруге, что Гликерия и Федор совершенно не удивились, узнав о кончине дочери, даже вроде ждали подобного сообщения.
– Позора побоялась, – произнес отец.
– Господь ей судья, – вздохнула мать.
– Они ее сами и порешили, – плакала Марфа.
На следующий день горничной дали денег, подарили дом, корову и всяческую утварь. Якобы за отличную службу, и отправили женщину жить в село Потапово, расположенное в ста двадцати километрах от Горловки. Несколько дней пути на хороших лошадях.
– Неужели родную дочь убили? – вырвалось у меня.
– Запросто, – ответил Прохор, – грех-то какой – от брата родить! Если случалось такое у господ, так завсегда девчонку или в монастырь определяли, или к дальним родичам сплавляли, а младенцев душили, или нянька чего в рожок подсыпет.
– Господи, зачем?
– Кровь берегли, уродства в семье не хотели. Даже если младенец нормальный получался, то его дети уж точно были бы дурачками.
– А дочь почему выгоняли?
– Ну так сына женить надо, девка начнет козни строить, молодую жену смущать, не дело! И замуж ее никто не возьмет – подпорченный товар! Одно остается – либо грехи замаливать, либо в тетушках у дальних родичей проживать…
– Несправедливо получается, – возмутилась во мне феминистка, – женщина страдает, а мужчине все с рук сходит. В постель-то она не одна ложилась, вместе с братом…
– Он – продолжатель рода, – сурово объявил Прохор, – женится, фамилию сохранит, а девка на сторону уйдет, в мужнину семью.
Андрея Корзинкина продержали несколько лет в Москве, а когда история подзабылась, вернули в Горловку и женили на Марии Вяземской. Но настоящей любви в этой семье не было, хотя у молодой спустя девять месяцев после свадьбы родился сын Трофим. Недели не прошло после родин, как Андрей загулял с соседкой-помещицей, потом завел роман с другой, третьей, короче, вел себя как холостой мужчина. А после смерти родителей вообще потерял всякий стыд и по ночам не приходил домой.