епродажи на иранском рынке. Лишь небольшая часть его ассортимента произведена в Иране: вязаные женские зимние шапки и обшитые шерстью кожаные шапки-кубанки, как у казаков. «Russian hats», как обозвал их молодой торговец.
На беглом английском он пояснил, что продает на рынке шляпы из Китая уже пять лет. Для первой закупки товара сам отправился на восток и привез оттуда мешки шляп и пару селфи на фоне шанхайских небоскребов. Больше в Китай не мотается, просто заказывает товар в приложении.
Рассказывая про свои немногочисленные заграничные поездки, парень упомянул Ирак, где посещал исламские святыни, был впечатлен и не заметил никаких опасностей. В подтверждение зачем-то продемонстрировал кадр, на котором иракцы зарабатывают чисткой обуви.
В Исфахане останавливаемся в хостеле «Hermitage», заселенном почти исключительно европейцами. За круглой барной стойкой в центре внутреннего дворика тусуются немцы, итальянцы, турки, азербайджанцы и шумная группа испанцев, добравшихся сюда на груженных походными сумками велосипедах. Миф об Иране как изолированной стране в моих глазах рухнул.
Среди пестрой публики мне повстречался говорящий на русском, английском и персидском голубоглазый азербайджанец с бородой как у ирландского викинга. В ответ на вопрос, как он оказался в Иране, викинг сказал, что «вернулся сюда спустя три года после первой поездки, по итогам которой здесь женился».
Викинг под гитару исполнял азербайджанские и турецкие песни, в перерывах заправляясь ядреной бесцветной настойкой, добытой где-то в подполье: алкоголь в Иране полностью запрещен, в магазинах не отыскать даже пива.
Зато почти разрешено петь – голоса Исфахана собираются под 14-метровыми каменными арками средневекового каменного моста Хаджу, переброшенного через временно пересохшую реку Зайендеруд. Гремят народные иранские спевки – без инструментов, а капелла. Запев раздает седовласый иранец в рубахе, его подхватывают собравшиеся в круг, хлопая в ладоши и пританцовывая.
Женщины молча стоят поодаль от певцов. Им публично петь соло при мужчинах запрещено, только хором или «на подпевках», чтобы голос среди других не выделялся, а если все-таки соло, то исключительно для женской аудитории[70].
Такой закон принят в 1979 году, сразу после Исламской революции. Обходить «голосовой» запрет иранским артисткам помогает интернет: сотни тысяч зрителей следят за ними в соцсетях и SoundCloud, а документальный фильм про персидских певиц собрал полмиллиона просмотров на YouTube и стал поводом для организации фестиваля в Берлине – «Женский голос Ирана» (The Female Voice of Iran)[71].
– Собх бехейр! – приветствуем улыбчивых иранок в спорткостюмах по пути на вершину почти четырехтысячника Точал – домашней горы тегеранцев.
– Hello! – голосят девушки в ответ, спуская с голов платки.
Вслед за ними на вершину скачут юные атлеты в коротких шортах и футболках. Спущенные платки их не интересуют. Интересует, кто быстрее окажется наверху.
Похоже, в горах привычные для иранцев нормы целомудрия – женщины с покрытой головой и запрет на демонстрацию неприкрытых ног для обоих полов – перестают действовать до спуска с вершины. А вершина у активных тегеранцев всегда под боком, тропа на Точал берет начало прямо в спальном районе столицы. Город, будто донце тарелки, окружен высокими краями – горными хребтами.
У начала горной тропы дежурят таксисты в ожидании утомленных туристов. Мимо прилавков со сладостями дорога петляет наверх, к высокогорным деревням. Здесь я приметил караван современных иранских женщин в платках и с сумочками западных брендов.
Делая вид, будто фотографирую статую альпиниста, я наставил объектив на заинтересовавших меня милых дам… Сзади окликнули:
– Сэр, что это вы фотографируете?
Ко мне направляется мужчина в зеленой форме с нетипично для иранцев светло-зелеными глазами. Он точно заметил, что я снимал на камеру женщин. Помня, что это запрещено, я не могу оценить серьезность угрозы и ее последствия и прокручиваю в голове различные сценарии, как по пути в полицейский участок избавиться от флешки в фотокамере и что делать с мобильником, забитым фотографиями иранских людей, даже полицейских.
– Хотел фото железного альпиниста... – мычу в ответ.
Сотрудник предлагает мне передать ему камеру, чтобы он сфотографировал меня на фоне статуи альпиниста. Я понимаю, что он хочет найти способ пролистать сделанные мной снимки.
– Спасибо, но у меня такой кадр есть.
Такой ответ его не очень удовлетворяет, но молчаливая реакция позволяет медленно ретироваться в горы…
На обочине запыленной грунтовки хозяева кормят мулов, что тащат грузы в высокогорные деревни. Здесь же им меняют подковы, прибивая новые железки к копытам гвоздями.
Впереди – ряды одноэтажных каменных построек, обвитых деревьями и растительностью. Под навесами, в тени фонтанов и цветов, вразвалку сидят иранцы на накрытых красными коврами топчанах – широких деревянных столиках со спинками. Пьют чай с арбузными дольками.
Заказываем гранатовый сок. Погруженный в себя немногословный паренек с длинными волосами, собранными в хвост, – его можно спутать с экспатом-айтишником – степенно прокручивает рычаг соковыжималки в одну сторону и в другую, фиксируя ручку при каждом окончании движения, будто выполняя асаны из йоги.
Оставляя позади горные деревеньки, мы выходим на крутую каменную тропу с провисшими перилами. Придерживаясь за канаты, шагаем с набитыми едой, одеждой и спальниками рюкзаками, взбираемся и карабкаемся наверх по острым камням с кое-где вбитыми железными ступенями, похожими на педали для смыва в сортирах в старых электричках.
На высоте 2,7 тыс. метров среди осыпавшихся, выжженных солнцем грязно-рыжих хребтов расположился трехэтажный горный приют из камня, где мы останавливаемся на ночевку. В столовой знакомимся с поджарым иранским пенсионером с внимательными глазами. Он в синей беговой ветровке. Его зовут Али.
До пенсии он работал учителем, теперь каждые выходные проводит с палаткой в горах, даже зимой. Говорит, в холода на Точале бывает опасно: из-за плохой видимости люди теряют тропу и каждый год погибает два-три человека. Из-за этого на вершине даже соорудили убежище – желтую пластико-металлическую юрту.
Али немного знает русский, научился ему в Болгарии у «подруги». Знает по фамилиям всех генеральных секретарей СССР, включая одногодок Андропова и Черненко. Говорит, в Иране тоже действовала своя коммунистическая партия, но исчезла вместе с крахом Советского Союза:
– Коммунизм не работал, поэтому развалился.
На соседней полочке вместе с советскими генсеками и развалом коммунизма в памяти Али хранятся фамилии русских литераторов: Достоевского, Толстого, Пушкина, Чехова и даже Максима Горького с его романом «Мать». Говоря о России, Али к месту и не к месту вспоминает о Распутине, который у него попадает во все списки: политических деятелей, творческих гениев и литературных героев.
– Это был очень могущественный человек! – Али представляет приближенного к царской чете Романовых крестьянина таким тоном, будто говорит о запрещенном к произношению во вселенной «Гарри Поттера» Волан-де-Морте. В его пересказе Распутин становится то ли Дон Жуаном, то ли агентом 007 или супергероем из американской саги Marvel:
– Он любил женщин, имел любовь с женой императора Николая II. Царская семья ненавидела его и желала его смерти. Когда он взял двух девчонок, они его отравили, но не это убило его. Его расстреляли, а он все еще оставался живым… Таким сильным он был. Его тело бросили в воду и утопили.
Заслушав басню Али, подготовились к отбою. Спать решили в спальниках прямо на смотровой площадке приюта, с видом на звездное небо.
Подъем на Точал был подготовкой к восхождению на высшую точку Ирана и всего Ближнего Востока – спящий стратовулкан Демавенд высотой 5610 метров. Путь к его вершине занимает три дня: из Тегерана микроавтобус забирает нас в горную деревню Полур, джипы забрасывают к подножию вулкана. Оттуда предстоит подняться 1,2 тыс. метров пешком, пока наши набитые и распухшие рюкзаки повезут потомки коней и ослов – мулы.
Первая остановка – приют федерации альпинизма. Его отличительная черта – наличие душа, которым можно воспользоваться за 30 тыс. туманов или 70 рублей. Правда, хостел не слишким приспособлен для пребывания женщин: четыре туалетные кабинки для мужчин и всего одна женская.
Отправляемся за продуктами в деревню Полур, что растянулась вдоль автотрассы, в долине реки, окруженной со всех сторон зеленоватыми горными склонами. Вдоль дороги раскинулись магазинчики и продуктовые ларьки, заставленные 10-литровыми канистрами с маринадом из оливок, чеснока и неизвестных мне сиренево-бордовых плодов. Стеллажи забиты сливовым, абрикосовым и гранатовым вареньем, на вкус все отдают непривычной смесью избыточной солености, лимонной кислоты и уксуса.
У прилавков громоздятся полторашки и пятилитровки, наполненные белесым кисломолочным напитком, популярным в соседней Армении, – айраном. Целые стеллажи магазинов заняты пачками печенья, но нигде не найти кофе, продавец отсыпал нам его из своей личной банки.
В одном из продмагов над холодильниками с молочкой и газировкой вздыбилось полутораметровое чучело дикого безоарового козла с длинной жидкой бородкой. Узнаю в нем демона Бафомета. Вероятно, хозяин отпугивает им назойливых покупателей.
На трассе возле одной из лавок сгрудилась кучка наваленных бараньих туш. Здесь же иранцы при помощи небольшого столового ножа отсекают им головы, сдирают шкуру и выскребают внутренности, затем подвешивают туши на крюки.
Разделкой заняты двое: невысокий, но крепкий усатый мужчина лет сорока, похожий на Саддама Хусейна, и молодой горец в шапке-кубанке с ястребиным взглядом, торчащим из-под сросшихся галочкой бровей.