С темнотой подкрадываемся к океану. Бредем по схваченному морозом песчаному берегу под угольно-черным небом. Колею дороги просвечивают красные лампочки китайского продмага.
Мне приглянулась праздничная фоторамка окна в спальной трехэтажке – навожу объектив. Окликнул местный в камуфляже, оглядываюсь… Хрясь! – засадил мне бутылкой в челюсть.
Два силуэта скрывались в темноту, второй, оборачиваясь, шепнул:
– Вы извините его…
Догоняет тошнота, кажись, сотряс. Вызываем в отель фельдшера, тетенька замеряет мне все, что умеет: пульс, давление, температуру… Не исключает перелом. Ночью меня забирает бригада врачей. Заползаю в карету и ложусь на черную кушетку. Раскачивает, как рыбацкое судно на волнах. Скорая спешит со мной в мурманскую районку…
Рентген показывает ушиб мягких тканей. К медучреждению подъезжает полицейский. Приглашает на переднее уазика рассказать о нападении в Териберке. Разузнав обстоятельства происшествия, намекает, чтоб я написал отказную, и я пишу.
– Где, думаешь, мы его искать будем? Там таких полпоселка – камуфляжных бухих упырей.
Лето застало меня сбитым к углу комнаты, стряхивающим окурки на пол. Я кочевал из одного СМИ в другое в надежде найти лучшее место, но ничего не менялось. Я не решался озвучить свои желания быть документалистом и продолжал до некоторой степени делать то, что не любил, в будущее чего не верил, и готов был свернуть с этой дороги в любой момент.
Шло время, я теперь ни черта не понимал про свою жизнь. Работать стало трудно, как вода в кастрюльке на огне, испарялись душевные силы. Исписал десятки листов с темами фильмов, что казались важными. Я становился похож на перебродившее домашнее вино, уставшее ждать, – требовались решительные действия…
Я взял паузу в компании и через день убедил себя, что хочу снимать документальное кино. Снимать решил про Чечню. Уговорил соседа по квартире Антона Селиванова поехать со мной на Кавказ в качестве видеооператора с его Blackmagic. Мы терялись в строгинских двориках Москвы, распуская дым от самокрутки возле окон белобрюхих панелек П-44, и я, как иногда со мной случается, в маниакальном порыве стал убеждать его, что необходимо собирать чемоданы, брать видеоаппаратуру и драть на самолет в Грозный. Я был готов ехать на последние 30 тыс., бросая текущую работу и новую – в тот момент моего выхода ждали в крупном медиахолдинге.
Но вдруг не выдержал диалог со своим шефом и добрым другом в одном лице, в ответ на предложение отпустить меня на месяц в Чечню снимать фильм без сохранения зарплаты и купить его, если понравится, он ответил категорическим отказом.
– Я тебя не понимаю, Андрей. Эта тема мне неинтересна. Что с тобой вообще происходит?!
Я рассыпался и стекал каплями по квартирным замасленным стеклам. За день я сменил маниакальное возбуждение на глубокую стадию депрессии. Пять дней я почти не вставал с дивана, разве чтобы помочиться и сгонять на бесплатную сессию к психологу, который отказался выдать мне направление на покупку антидепрессантов под предлогом того, что я выглядел улыбчивым, мать его.
По итогу тогда я все равно потерял работу, причем сразу две: ту, с которой собирался уйти, и ту, куда собирался выйти, – на финальном этапе я соскочил, решив остаться на прежнем месте.
Прежнее место прекратило существовать на следующий день. То, от чего мне не хватало сил уйти, ушло само… И я отправился на север. Автостопом до Териберки – проветрить мозги мурманским ветром… Это было временное решение. Куда поворачивать по жизни, я тогда так и не понял. Кажется, зная, чего хочу, но не веря в это и не делая этого…
В полумраке по трассе до Мурманска,
без подсветки
За тобой марширую по слякоти, мимо разметки.
Кроме нас – никого. Ночь в лесу, до города —
километры.
Пальцы мерзнут в ботинках, в голове нет идей,
а в кармане – синей таблетки.
Глава 2За полярным кругом
На исходе июня я снова оказался в центре Кольского полуострова в окружении горбатых малахитовых хребтов, похожих на многоэтажных спящих китов с каменистыми плавниками.
В Хибинских горах, за полярным кругом, третий день дождь. Прячемся в палатке, закутавшись вдвоем в один спальник. Тела слипаются в коленях, толкаются пальцы ног. Розовые косички Раисы, заплетенные ею, чтобы не мыть голову в походе, раскатываются по моей груди. Сейчас 3:00. Но свет уже заполнил внутренность палатки и заползает в глаза. Тьма, кажется, даже не наступала. Это называется полярный день, или белая ночь.
Капли воды рассыпаются по куполу палатки. Постукивает. Звук рассеивается от центра к периферии, волнообразно. Облако мороси повисло в холодном воздухе над хвойным лесом и посыревшей черно-серой землей.
На десятки километров во все стороны – нет ничего, кроме сумрачной низкорослой лесотундры, темно-синих, цвета индиго, озер и скалистых бурлящих ручьев. Города спрятаны по ту сторону хребтов.
Хибины – горный массив в центре Кольского полуострова. Добраться сюда можно на поезде Москва – Мурманск за полтора дня, далее – автобусами до Кировска, заложенного в 1930-х годах у склонов горы Кукисвумчорр. В черте города расположен рудник, где из шахт, пробуренных в горе, круглосуточно вывозят апатито-нефелиновые руды, из которых затем производят удобрения для сельского хозяйства[32]. Составы с минералами с грохотом двигаются по железной дороге на юг.
Срытые горные хребты, осыпавшиеся почти до основания, – как яркое свидетельство губительного воздействия человека на природу. По соседству – многоэтажная свалка отработанных камней, смешанная с твердыми бытовыми отходами. Однако именно добыча руд десятилетиями обеспечивала людей рабочими местами и оправдывала сам смысл существования города в этих краях, среди мрачно нависающих горных хребтов, где редко бывает сухо и тепло.
Город – беспорядочно разбросанные грязно-красные облупленные панельные пятиэтажки, безнадежно и безмолвно озирающиеся дырами оконных рам, безучастный лай ржаво-серых собак, кривые ряды железобетонных гаражей и зудящие красно-бурые линии ЛЭП, паутиной охватившие город. Здесь чувствуешь себя пойманным в ловушку. Привкус металла во рту, тошнота обволакивает десны и язык. Больно любить этот безысходный, замшелый урбан и почти невозможно остаться к нему безучастным.
Испытываю облегчение от бегства из города-зоны. Микроавтобус забрасывает в лесистую горную долину, где лицо тут же облепляет мягкая, свежая морось. Дальше пешком – 130 километров по лесотундре и каменистым перевалам с забитыми снарягой и тушенкой рюкзаками.
Первый подъем – перевал Географов. Это нижняя точка в гребне горы. Каменистая тропа ведет туда по лысому склону, под подошвой влажнится желто-бежевый мох и вьются прижатые к земле худые, проворные деревца-стланики.
Наверху – узкий, заваленный камнями проход, зажатый между черными почти отвесными стенами породы. Ветрено. Но это не может заставить одеться Дениса, крепкого мужика из Саратова, почти весь поход идущего в майке и шортах.
– Зачем тебе забитый столитровый рюкзак, что носишь? – спрашиваю.
– Все как положено: куртка теплая, штаны. Я здесь, за полярным, не был, погоду не знаю, – штатно рапортует Денис.
Погода его явно не удивила. Обдуваемые проскальзывающим к коже пронизывающим ветром перевалы он проходит в той же майке, редко заменяя ее футболкой, разве что в дни непрекращающегося дождя-косохлеста. Ветровку накинет единожды, после девятичасового марша под градом водных пуль в поисках непродуваемой стоянки для ночлега.
Денис учит меня колоть дрова не лезвием топора, а обухом – обратной стороной. Засаживаешь колун поглубже в древесное тело и с разворота хреначишь его об стоящее под ногами пнище.
После пары десятков раскрошенных палок и обрубков бревен чувствуешь себя великолепно – как после хорошего секса. К тому же альтернативы в условиях палаточного городка нет: правилами группы интимные отношения с участниками запрещены…
Обустраиваем жилище среди низкорослых берез. Крючья прокатной палатки, крепящиеся к дугам, оказываются поломаны, загнуты. Приходится разгибать подножным камнем. Еще одно открытие: заполярная береза тугая и слабо дается топору, или же финский топор – говно.
На второй день переносим провиант с лагерем к горной реке Малой Белой, минуя ущелье Рамзая, в котором я бывал в январе. Тогда это была заваленная снегом ловушка, белесая бесчеловечная пустыня, где не было никого, кроме хлестающего по рукам со свистом штормового ветра – под 20 м/c. Отсюда налегке пойдем к высшей точке Хибин – горе Юдычвумчорр, всего-то 1200 метров над уровнем моря. Вершина ее – длинное и плоское, будто вспаханное поле, но не земли, а камней.
В тумане юношеского мытарства я бредил и тупел от ожидания экстрамомента, меняющего все замерзшее и закисшее бытие. Будто наступит день, и ты сможешь проявить себя. В ожидании на берегу столбенеешь, дряхлея. Ожидание выматывает. Удача приходит то ли с аппетитом во время еды, то ли с приключениями в пути. Стартуешь из оглушенной декабрьским вихрем белесой пустоты, молчания снегов.
Твои первые шаги, крошечные лисьи шаги, едва заметны в толще снежных масс, едва уловимы даже зорким глазком. Расчищая завалы, оказываешься мальца легче и бодрее, слегка умелее и быстрее, чуть талантливее и ловчее. А в остальном так же бредишь в ожидании чуда, только несешь болезнь мечтателя не стационарно, но на ногах своих.
Выкапываюсь из глубины спальника, как животное из конуры. Выбираю между сырыми носками и не очень сырыми. Разницы нет, ботинки все равно насквозь мокрые еще с позавчерашнего дня. Из сухого – только флисовая кофта, в которой я сплю и бодрствую, минус только один – сквозит забродившей вонью.