Зубы чищу в горной реке, набирая в ладони леденящую прозрачную воду, выхлебывая и обдавая лицо свежестью.
Туманная морось скрывает набухшие горные вершины Хибин, как кофточки и лифчики прячут наспевшую женскую грудь. Долина реки Кунийок. Хвоя лесов и чернота земли промокли под трехдневным дождем.
Отсыревшие дрова непригодны для розжига. На дне влажной кучи древесины удается нащупать пару сухих палок. Обстругиваю худые бревнышки топором, снимая с них бересту, – ей вместе со щепками и парой салфеток предстоит вспыхнуть огнем.
Гаснут спички, истлевают бумажки, скатываясь в маленькие почерневшие сгустки.
Юрий, бывший военный летчик и действующий садовод, припас кусочек сухого розжига, внешне похожего на кубик сахара. Я подкладываю его под горстку веток. Ему удается сохранять еле заметное пламя около минуты. За это время хвоя с берестой берутся огнем. Спасибо тебе, бог костра.
Над пламенем вешаю два котелка: в одном будет томиться каша, в другом – пыхтеть вода для чая.
После завтрака решаем продолжить путь. Молимся, чтобы морось не стала дождем.
Рюкзаки повисают на позвоночниках, толкаемся в путь. Пока – по грунтовке, что вскоре окунется в речной поток.
До противоположного берега – метров пять по скрытым бегущей водой валунам. Перехожу босой, гляжу на мерзнущие стопы, дышу глубоко.
Через полчаса дорогу снова преграждает река, надо бродить. За вторым бродом следует третий. Кажется, никто уже не утруждается разуванием и обуванием. Это бессмысленно.
– Это водный поход, полные ботинки воды, – засек Иван, тоже бывший военный, – о его прошлом напоминает камуфляж.
Тропа виляет по берегам речки, заставляя продираться сквозь набухшие влагой кусты лесотундры. Лямки набитого 90-литрового рюкзака стягивают плечевые суставы и давят на мозг – раздражают.
Выйдя из леса мокрыми и задолбанными, оказываемся на широкой каменистой тропе у черно-серых склонов, с них струйками катятся ручьи. Последняя остановка.
Закидываемся сухофруктами, запивая полуостывшим чаем. Впереди – мрачное безлесое ущелье, которому не видно конца, можно спутать с входом в Мордор – Кирит Горгор (в переводе с киплинговского синдарина – «Ущелье ужаса»).
В ущелье лютует ветер, близкий к штормовому. Толкает в спину, со свистом и шипением забираясь под куртку, кусая кожу. Ущелье – аэродинамическая труба естественного происхождения.
Останавливаемся, чтобы собрать группу, скучиваемся у каменной глыбы. Инструктор Лера, может в шутку, предлагает использовать тактику пингвинов для согревания: замерзшие особи прут к центру стаи, вытесняя наружу подсогревшихся. Циркуляция не прекращается ни на секунду.
Согреться не удается. Холодный ветер прорывается к намокшим конечностям, становится опасно. От холода у меня начинает ломить колени, черствеют пальцы ног.
Люди идут, не останавливаясь на стоянки, не пьют воду, не гадят. Ничего не остается, кроме как идти, чтоб не отморозиться. Расталкивать пальцы ног, приподнимая и сжимая их в сыром, холодном ботинке.
Я дышу, когда делаю шаг. Дышу, чтобы успокоиться, чтобы держать темп. Тропа то холмится, подкидывая на подъеме, то растягивается в линию. Даже самые медленные участники теперь обгоняют, надеясь быстрее пересечь перевал.
Кружит в глазах от камней под ногами. В голове набухает пустота, надуваясь, как гелиевый шарик. Считаю шаги. Пялюсь в искривленный холмистый горизонт. Тошнит. Усталость рвотой подпрыгивает к горлу. Дерьмо.
Впереди зеленится речная долина, над ней триумфальной аркой в полнеба вздыбилась радуга. Кажется, вот-вот дойдем до стоянки и рассыплемся по спальникам – греть одеревеневшие конечности.
Замученный усталостью, поднимаюсь на опушку низкорослого леса. Лежать бы на земле, облизывать и обсасывать желтистые шершавые мхи.
Тропа заворачивает в хвойный лес. Инструктор Лера кружит по лесной опушке, пытаясь понять, где мы находимся, и осознать наличие ближайших стоянок. Говорит, была здесь зимой, пейзажи не схожи. Ее навигатор обещает 700 метров до ближайшей стоянки и два-три километра до «шоколадной».
Идем на резервных силах. Я вообще не вдупляю, кто идет спереди, а кто сзади. Мне давно плевать, где упасть, не плевать только на застывающие, слипшиеся пальцы ног.
Натыкаемся на лесную полянку. Я шмякаюсь весом тела с рюкзаком в лоснящийся бугорок мха. Люди тоже поскидывали поклажу и разобщились по опушке.
Лера говорит, это не та стоянка, до подходящей – еще километр.
– Да срать вообще. Три километра, три километра… Да уже десятку прошли, – выбрасывает Илья, избавляясь от наспинного груза.
– Кто остались полуживые – дойдут и поставят костер. Полумертвым – кутаться по палаткам, – командует гид.
Я нахожу себя полумертвым и встаю под рюкзак, только чтобы дойти и там лечь. Морочусь следом за идущими.
До «шоколадной» стоянки дошаркивают пока не все. Но мне срать. Я бросаю поклажу и судорожно сочленяю палатку с дугами и тентом. Проваливаюсь внутрь, падаю на туристический коврик перед рюкзаком. Вскрываю зиппер, вышвыриваю вещи, нащупывая на дне спальник, и обнаруживаю, что он со всех сторон сырой.
– Сука!
Я в отчаянии. Раиса вытаскивает свой спальник – еще сырее, чем мой, полный воды. Я не понимаю, что делать. Думать нет сил.
В панике хватаю бумажные салфетки и начинаю истерично натирать снаружи и внутри спальник, насквозь промокший в ногах.
Ситуация экстренная, но решение должно быть. Вспомнил про химические телогрейки, что таскаю с собой в походы уже несколько лет. Кажется, настал их час. Выуживаю и защитное термоодеяло, предназначенное для спасения замерзающих людей. Стелю его по всей внутренней поверхности спальника и бросаю внутрь грелки. Не все срабатывают, но часть явно дают тепло.
Снаружи полуживые мужики повесили тент от дождя и столпились под ним. Александр, светленький парень, эмигрировавший из Петербурга в Нью-Йорк и на пару месяцев воротившийся на родину, – наверное, чтобы понять, почему свалил, – сегодня дежурный. Его черед готовить ужин, и я ему не завидую. Он наклепал пару десятков бутербродов с сыром и колбасой, пока на газовых горелках доходили гречка и горячий чай.
Я впрыскиваю в себя темный кипяток и обжигаю десны. Чтобы не околеть – приседаю, глотая жгучую воду. Веду счет.
Инструктор командует разжечь костер, видимо чтобы люди смогли согреться. Но те, кто до усрачки околел от холода, уже попрятались по палаткам, чтобы не сдохнуть, и им точно насрать на костер. Разве что для галочки – мол, действуем штатно, по плану.
Сготовленную гречку с тушенкой разнесли по палаткам, мы свою захватили внутрь резинового домика.
Заглотив ужин с полуостывшим чаем, забрались вдвоем в один полусухой спальник, как звери в конуру, и стали ждать сна.
В сыроватом спальнике жмемся плечами и коленками, не находя рукам свободного места. В нашем убежище тесно, как в московском метро в час пик, но зато почти сухо и вроде тепло. Чтобы развернуться, приходится вытянуть руки над головой и проделать вращение, будто шашлык на шампуре, заваливаясь то на один бок, то на другой.
Сна не было – как на боковой полке плацкартного вагона, где я пролежал две ночи по пути в Апатиты. Солнце тогда почти не садилось, и я наблюдал за светлой гладью озер размером с футбольное поле и выпуклыми сопками, густо покрытыми лесом. Тайга.
Свет, проникающий в палатку, становится невозможно игнорировать. Кажется, это первый теплый день в Хибинских горах. Народ развешивает отсыревшие вещи по периметру: на натянутых между деревьями веревках, хвойных ветках и каркасе деревянной постройки, зачем-то названной баней. Сушимся.
Рядом струится и рыхлится горная речка. Если несколько минут сидеть у воды, однообразный шум ее течения удается фрагментировать, улавливая, где поток проходит, едва касаясь, а где с силой врезается в камни.
Уже неделю нет ни связи, ни интернета. Не докучают сообщения в мессенджерах, и никто не может прервать мерный и величественный, ненавязчивый шепот леса и рокот горных рек. У всего есть свой ритм: речного течения, шуршания опадающей листвы, дыхания и биения сердца.
Припасть бы к сочным желто-салатовым мхам и прислушиваться. Беспокойство уходит, в голове не зудят мысли, не дергает недотрах. Поток воздуха щекочет мое лицо, притрагиваясь к ресницам. Я здесь – на опушке хвойного леса, посреди лесистых горных хребтов. В молчании леса я вспомнил о себе:
«Ты один на этом острове посреди океана, ты – на вершине вздыбленной горы, поросшей многорукими ползучими кустарниками и листопадными каштанами и дубами. Ты один в лесу, один на тропе. Здесь никого нет, кроме твоего страха. Ты боишься неизвестности, боишься идти по неназванной пыльной дороге к горизонту. Что ждет тебя там – ты не знаешь и не имеешь в распоряжении подсказок. Ты – пульсирующая вена на висках, ты – стук сердца. Ты напуган.
Ты ждал, что услышишь стук, войдет человек, что знает о тебе больше, чем ты, или он встретился тебе на шумной площади у вокзала, на пересечении людских потоков, где за спиной сигналят, пробивая привокзальный полумрак фонарями, гудящие в пробке авто, а сверху гремит проходящая электричка. Где ты его встретил?
Ты ждешь, когда закипит молотый кофе в турке, сканируешь глазными яблоками облака, странное пересечение столичных улиц, блеск куполов ХХС из нержавеющей стали, кукольные зеленоглавые башни Кремля. Ты ждешь, когда тебя отпустит дремота и по позвоночному столбу к макушке побежит чистая энергия. Ты чего-то ждешь.
За стеклом плацкарта раскатываются безлесные поля, заросшие или засеянные, их пересекает худая линия автодороги, по ней скользят игрушечные машинки. Ты все еще не веришь в себя и ждешь человека, который скажет тебе, что ты готов, что пора действовать. Этот некто небрежно вваливается в вагон, в котором ты, замерев манекеном, тупишь, пялясь в окно.
– Бросай эту дичь, – сообщил некто, и ты его понял. Но так и не решился вообще ни на что, и день просто прошел, как проходит каждый твой день