В публичных самооскорблениях еще и дурное кокетство есть. Называя себя недалеким, надеешься, что собеседник развеет скверную мысль и наградит комплиментом в поддержку.
Мой близкий друг имел привычку избыточно часто провозглашать себя пиздатым. И каждый раз печень с селезенкой моей менялись местами, хотелось провалиться весьма ниже земной коры. Эти тривиальные и пошлые панегирики, похоже, помогали товарищу укрепить самооценку, с которой у пубертатов нередко случаются проблемы. Заодно кореш помогал и мне, настойчиво демонстрируя, как надо себя любить.
Просыпаюсь на двухместной кровати в мансарде, в хостеле на восемь коек, в палатке под деревом; полгода живу в коммуне, второбытной общине, иначе – арт-усадьбе в сосновых лесах Подмосковья, в здании бывшей фабрики дореволюционной постройки из темного красного кирпича, на берегу мелководной речушки, у окраины поселка, раскинувшегося вдоль ж/д станции. В столовой готовят гречневую кашу в черном чане, что едва ли руками обхватишь. Я варю кофе в турке, на индукционной плите… Тишина.
В коммуне есть свои правила. Ты либо гость, а значит, платишь, либо волонтер – работаешь, либо мастер – занят ремеслом. Костяк населения состоит из волонтеров: они готовят еду, моют полы, распределяют и убирают мусор, сажают помидоры и огурцы, редьку. Среди мастеров: художники, гончары, хореографы и танцоры, йоги, музыканты-электронщики и фольклористы, адепты хьюман-дизайна, фантазеры и агрономы.
Состав населения регулярно меняется. Волонтеры уезжают от усталости или разочарования, им на смену прибывают счастливые удивленные лица, готовые все изменить. Приезжают, еще не зная, что коммуна – плавильный котел. Если у тебя нет четких намерений и плана, пространство всасывает тебя. Коммуна – единый организм. Все влияют на всех. Люди «фонят»: излучают мысли, состояния, ощущения… Чужие переживания могут прилипнуть к душе.
В глубь краснокирпичного здания ведут парадные и винтовые лестницы. Стены исписаны случайными посланиями, как: «Утро без зачем». С настенной картины в человеческий рост выглядывают почти голые представители африканского племени, или мне это только кажется. Поворачивая, оказываюсь в зале с высокими белыми колоннами, как в древнегреческих храмах, здесь можно бегать 30-метровку или кричать эхом.
За ним – огромное помещение с грязным бетонным полом, разбросанными стройматериалами и свалкой одежды, в центре зала – боксерская груша. Похоже на заводскую заброшку, обжитую сквоттерами. Гетто. Во всю стену помещения растянулась деревянная пристройка – комнаты из ДСП встроены в тело бывшего завода. Здесь тоже живут люди, впрочем, я их здесь никогда не видел.
По бетонным развалинам носятся и скачут пацаны в пожухлых костюмах «Спайдерменов», Саня и Миха, родом из Барнаула и Омска, готовятся на днях провести здесь, в глухом Подмосковье, всероссийский хип-хоп-фестиваль. Спрашиваю, как они до такого дожили.
– Мы танцуем почти двадцать лет. Зацепило в школе, это был 2001-й, – рассказывает Саня, – тренировались в школьных залах, на дискотеках, в подвалах. У нас был сельский клуб, который потом сгорел. Там пьяное быдло на дискотеке, а мы выступали перед ними, крутили гелики (helicopter – вращение на спине. – Авт.). Пережили все виды полов: занозные, ковры, землю, доски, оргалит.
– Я начинал в Омске, – включается Миха, – дело было так: сходили на треню, постояли на руках. Рожи красные, думаем: че-то тяжко. Ну его. Потом втянулись. У меня нормальный зал был. Там местные звезды тренили Junkies Crew. Они в Омске были типа бомондом, понял? Через пару лет я дотянул до полуфинала на всероссийском фесте, вынес шесть чуваков подряд, которые уже по пятнадцать лет месили. Стал известным в тусовке, и тут у меня случился переходный период – подсел на литературу. Начал читать и думаю: ни хуя. Это еще круче, чем танцы…
– Переехал я в Питер, там познакомились с Саньком. Он звонит, говорит, приезжай, потанцуем. Я подумал: на тусу зовут. Считаю свои финансы, понимая, что на тусе алко дорого выйдет. Набухиваюсь сам. Спускаюсь в метро. Спрашиваю, где туса-то будет. Отвечает: какая туса? Здесь будем танцевать. В вагонах.
– Метро стало сценой, в вагонах подземки лабали, – врывается Санек (лабанием он называет импровизированные танцы в вагонах подземки. – Авт.). Делали шоу в костюмах Спайдерменов. Так проще зарабатывать бабки. Денег кидают больше, а ты фигачишь меньше. И на коленочки можно к девочкам присесть. Мы одевались в костюмы везде. Теперь – самые известные спайдермены в стране.
– У нас было свое арт-пространство в Питере – «Ку» (Курская, 28). Целый этаж завода. Танцевальная студия. Мы пополам арендовали и сквотировали помещения. Я туда слил двести литров краски из баллонов, чтобы оформить пространство. Но потом пришли супостаты, повысили цены аренды и нас выгнали за долги. Заварили нам дверь. Я держал эту точку до последнего. Засквотировал вторую половину завода, устраивал тусы подпольные. Дико.
– Я тогда снова к литературе прикипел. Сценарии стал писать, – докладывает Миха. Было дело, выиграл конкурс на сказку, что собирались ставить в Кремле. Должны были играть дети олигархов. Я отказался по итогу, люди с деньгами гнули правила. А я думаю, слишком крутую вещь написал, чтобы размениваться.
Дверь из столовой ведет на просторную террасу, занятую цветами, плетеными ловцами снов, красно-коричневыми коврами, гамаком, подушками и случайными арт-объектами. Широкая стальная лестница спускается в темноту. Там, в глубине коридоров, – разбухшая вибрациями комната. За дверью – в окружении двух гармоней красного и зеленого цвета, джембе и гуслей, похожих на древесный щит, – возвышается на троне Володя. У него худое отрешенное лицо, впалые щеки. Очелье прихватывает его длинные волосы. Он похож на шамана.
Весь его инвентарь еще молчит. Звук тянется откуда-то из межреберной глубины, выпрыгивает из глотки и рассеивается по комнате. Комната – это звук. Люди в комнате тоже звук. Пространство сужается и вибрирует. Когда шаман пересекает комнату размашистыми шагами, бубенцы на щиколотках идущего продолжают его рассказ.
Внимание входящих привлекает свисающая с потолка трехметровая лампа-медуза, что бросает мягкий свет на отстраненное лицо певца. Он похож на отшельника, одиночку: в его глазах и в его голосе пульсирует океанской глубины тоска и смирение с бездной и беспомощностью перед ней.
Звук, что тянется из глубины и выпрыгивает из глотки Володи, задевает во мне струны. Я хочу плакать. Он рассказывает мне об отречении от самого себя, о том, что все, чего я достиг и достигну, – иллюзия и прах. Говорит о тьме, по которой он бродил в одиночестве. О безлюдной и бесчеловечной пустыне, где будут все. Какого черта он там искал, я не знаю.
Завариваю молотую арабику в турке – утро. Август. Небо затянуто тучами, верхушки сосен вдали слегка раскачиваются, как в танце. За ними – деревня, откуда тропа ведет к железной дороге, там сейчас, наверное, гремит поезд. За дорогой спрятано поле, вытянутое и прозрачное, как блюдце. Там в небе рассыпаются крики птиц. Поле, где я сидел в одиночестве и ничего не искал…
Стемнело давно. Была тихая ночь в провинциальном городе. Спящие пятиэтажки смотрели во мрак двориков квадратными зрачками оконных рам и моргали ламповым светом. Там, где за окном горел свет, продолжалась чья-то жизнь, чья-то маленькая интимная история, крошечная квартирная вселенная.
Мне приспичило разоткровенничаться едва знакомой женщине. Кажется, я ей нравился, но это мало меня интересовало в ту тихую летнюю ночь. Я признался ей, что у меня была глупая амбиция: стать гением.
В этой мысли было что-то непоправимо-подростковое, слишком резкое и даже мелководное. Как признаться, что хочешь быть самым желанным и сексуальным, самым альфа-самцом. То же ведь раздутый инстинкт. Хочется доминировать в человеческой стае. Только аргументы другие: вместо физики и химии и самого большого полового агрегата – самый проницательный глубокий и тонкий ум, создающий невероятные артефакты. И чтобы ими все восхищались.
В школе с однокашниками мерились новыми моделями Sony Ericsson, самыми широкими рэперскими джинсовыми «трубами» и самыми запоминающимися днями рождения: с пейнтболом (если у родителей хватало бабла).
Повзрослевшим подросткам втюхивают новые иномарки и квартиры в элитных районах Москвы. Еще нужно завидовать тем, у кого самый захватывающий досуг, самые классные путешествия. Думаю, вы улавливаете мысль, она проста: мы делаем все это, чтобы казаться кем-то, но не быть. Флакон без духов.
Общество больно стремлениями и стимулами, а огня внутри нет. Ницше предвидел der letzte Mensch – последнего человека, не способного на великие дела. («„Счастье найдено нами“, – говорят последние люди, бессмысленно моргая».)
Курсе на втором университета поиски привели меня к книге «специалиста по гениям» Малкольма Гладуэлла, в которой тот свел феномен гениальности до простой арифметики – 10 тыс. часов. Именно столько времени занятия своим делом, по мнению автора, потребовалось гениям, коих он определил таковыми, для рождения знакового труда.
Гете работал над 500-страничным «Фаустом» шестьдесят лет. Ницше наплодил все свои трактаты лет за десять, к сорока пяти он уже сошел с ума, Эйнштейну было двадцать шесть лет, когда он опубликовал теорию относительности, сделавшую его знаменитым. Лермонтов умер в двадцать шесть.
Думаю, вы уже поняли, к чему я клоню. Автор теории «Черного лебедя» Нассим Талеб находил чтение автобиографий успешных людей делом бесполезным. Поскольку все в этих рассказах подчинено единой логике – становления знаменитости. История успешного человека становится мифом, где он полубог, преодолевающий трудности на пути и достигающий цели.
Все другие, кто делали то же самое, в ту же эпоху, в тех же обстоятельствах, но не добились однозначного заметного успеха, упускаются из виду. Этим другим те же самые качества и окружение не помогло или помогло в меньшей степени. Чем тогда является гениальность и успех, как не подарком капризной дамы, общественного мнения?