— А ну-ка, постойте, — скомандовал блюститель закона.
— Зачем? — дружелюбно спросил один из нарушителей.
— Не видишь, красный горит?
Парень кивнул.
— Вижу. Но ведь полицейских поблизости нет.
— Как нет? А я?
Мастеровой повернулся к приятелю.
— Слышь, Ринус? Этот малый утверждает, что он полицейский.
— Да ну… — нехотя протянул Ринус.
— Полицейские ведь ходят в черном? — спросил первый — А этот в голубом и весь в серебре.
— Он небось из духового оркестра или вроде того, — предположил Ринус.
— Нет, ему же не на чем играть, — сказал первый парень. — Я вот подумал, что в порту иностранное судно. А может быть, здесь проводятся учения иностранных армий.
— Но он ведь хорошо говорит по-голландски, — возразил Ринус.
Полицейский, который явно не так давно состоял на службе, покраснел и в сердцах крикнул:
— К вашему сведению, я все-таки полицейский! У нас новая форма.
— У них новая форма, — пояснил первый своему приятелю.
— Не мешало бы и сообщить об этом, — заметил Ринус. — А они знай себе помалкивают.
Мимо быстрым шагом прошел священник.
— Взять, к примеру, его, — сказал первый. — Предположим, он говорит: «Плати штраф!» Я отвечаю: «Извините. Я думал, вы священник». А он: «Нет, просто у нас новая форма». Где же тут справедливость?
— Они теперь все меняют без нашего ведома, — заявил Ринус.
Вокруг собралась толпа, и полицейский вконец растерялся, не представляя себе, как утихомирить этих типично амстердамских насмешников. По всей вероятности, он был нездешний и перебрался в наш город совсем недавно, а потому не обладал врожденным даром поддерживать разговор в той же тональности.
— Об этом писали во всех газетах, — серьезно сказал он.
— Я газет не читаю, — отрезал Ринус. — Кто читает газеты, платит налоги.
— А я вообще не умею читать, — вставил второй. — Меня воспитывали по дешевке.
— Так ведь… — начал молодой полицейский, по горло сытый этим происшествием.
— Гляди! — воскликнул первый парень и показал на проходившего мимо полицейского средних лет, облаченного в старую форму.
— Форма-то у них и впрямь черная, — сказал Ринус. — Твоя правда!
— А как же, — похвастался первый. — Что я, псих, что ли?!
И он дружески помахал рукой.
— Пока, полицейский!
Вилли
Когда я после похорон шел через кладбище к выходу, меня окликнула толстуха в черном, сидевшая на скамеечке у одной из могил:
— Здорово! Как поживаешь?
Я узнал ее по голосу и удивленно воскликнул:
— Вилли!
Она была приходящей работницей в доме моих родителей. Элегантная красотка, всегда веселая, хотя для веселья у нее не было ни малейшего повода: ее муж, каменщик, за четыре года безработицы совершенно озлобился, а дочурка с неизлечимой болезнью лежала в каком-то заведении. Вилли, не унывая, зарабатывала свой хлеб. У нас она появлялась в девять утра, успев до этого сделать уборку где-то в конторе, ибо ее энергия не знала границ. Уходя от нас в полдень, она старательно переодевалась и в безупречном виде ехала домой на своем сверкающем велосипеде, которым очень гордилась. По вечерам ей бы хотелось погулять, сходить в кино или в кафе, но ее брюзгливый каменщик для этого не годился.
«Он такой зануда», — жаловалась она утром моей матери и тут же, напевая, принималась за дело. Испортить ей настроение было попросту невозможно, хотя обстоятельства старались изо всех сил.
После моей женитьбы Вилли два раза в неделю приходила к нам. Она прониклась глубокой симпатией к моей жене и делилась с ней на кухне своими сердечными проблемами. С каменщиком она развелась и теперь вовсю крутила романы. Когда началась война, она стала погуливать с немцами, сперва с офицерами, потом с солдатами, и день ото дня вела все более беспутную жизнь. На первых порах она еще являлась к нам точно в срок, но работа валилась у нее из рук, так как зачастую она приходила пьяной после ночной попойки с оккупантами. И если моя жена отчитывала Вилли на кухне, взывая к ее патриотическим чувствам, она заливалась слезами и клятвенно обещала исправиться. Но вскоре она вовсе перестала ходить к нам, так как ее образ жизни уже никакой критики не выдерживал. Тяжелый труд наконец-то сменился развлечениями. Порочными развлечениями.
Через несколько лет Вилли превратилась в профессиональную проститутку и разгуливала по улице неподалеку от нашего дома. Завидев меня, она подмигивала мне по особенному, не профессионально. Но когда я однажды под хмельком ввалился в бар, где Вилли сидела в уголке с клиентом, она набросилась на меня с криком: «Ах ты, негодник! Сейчас же убирайся к жене и ребенку!»
Она сделала это из добрых побуждений. Кругом засмеялись, а я пулей выскочил на улицу. В этот бар я навсегда забыл дорогу. Так что в определенном смысле ее цель была достигнута.
Как-то раз вечером мы с женой ненароком столкнулись с Вилли. Она остановилась и сипло сказала: «Здравствуйте».
На ней был красивый меховой жакет, но лицо стало синюшным и одутловатым.
«У тебя по-прежнему хорошая фигура», — сказала она моей жене. Она не называла ее на «вы», как раньше. Эмансипировалась.
«А как ты живешь?» — поинтересовалась моя жена.
«Зарабатываю я хорошо, — ответила Вилли. — Но жизнь не веселит».
Жена кивнула. Разговор был явно исчерпан. Вилли окинула нас печальным взглядом, в котором проскальзывала некоторая доля ненависти. Извечной ненависти «дна» к бюргерам с их благопорядочными профессиями.
«Пока!» — резко попрощалась она и ушла, профессионально вертя бедрами.
Теперь на кладбище я спросил:
— Умер кто-то из родственников?
Она покачала большой круглой головой.
— Нет, я просто сижу здесь и жду. Вдруг удастся подцепить какого-нибудь вдовца. Хочется постоянства. Конечно, я всегда была гулящая, но теперь я слишком стара для такой жизни.
И с легкой нежностью в голосе спросила:
— А как поживает твоя жена?
— Прекрасно, — ответил я.
Она посмотрела на меня с явным презрением и заметила:
— Тебе повезло. Ты хоть знаешь это?
Я кивнул и распрощался. У калитки я на миг обернулся. Вилли так и сидела у могилы в ожидании.
Надеюсь, она подцепит какого-нибудь вдовца. Ему с ней повезет.
Из сборника «Сегодня хорошая погода» (1965)
Геррит
Поутру, когда я раздвинул гардины в спальне, день нагло осклабился мне навстречу, словно заросший щетиной детоубийца. Самое естественное было бы плюхнуться назад в постель, но всяческие дела требовали моего личного присутствия в других местах. Поэтому, преодолевая отвращение, я оделся и потащился из дому. Дождь сыпал мягко, но ощутимо, так некоторые люди портят воздух: не слышно, однако заметно. Незадавшийся, гнусный день, когда ухо надо держать востро, а не то пиши пропало.
В трамвае один пассажир сказал другому:
— Вчера по телевизору опять целый вечер показывали сплошную муру. Я его, как всегда, выключил. Нет, лучше ужи пялиться на собственную жену.
Второй мрачно кивнул. — Им бы побольше показывать чего-нибудь этакого, с девочками. А не одну болтовню. Вот именно — этакого с девочками.
Говоривший был флегматичный человек лет пятидесяти, и весь его вид говорил, что одной ногой он стоит в могиле, но целиком отправляться туда пока не расположен. Остаток пути я размышлял о том, что за «этакое с девочками» могло бы его развеселить. Не иначе как шуточки про тещу, вставные челюсти и отхожие места, да еще изложенные остряком, который для пущего веселья спустит с себя штаны.
Я вышел из трамвая и пересек улицу. По-прежнему накрапывал этот подлый дождик. У магазина женского белья, мечтательно углубившись в созерцание витрины, стоял средних лет мужчина в непомерно длинном пальто. Когда я с ним поравнялся, он со вздохом оторвал взгляд от выставки и уставился на меня глазами, полными ужаса.
— Чтоб я сдох! — вскрикнул он, хватаясь за сердце. Его качнуло из стороны в сторону.
— Вам нехорошо? — спросил я.
— Да нет, но мне надо очухаться, — ответил он. — Вам известно, что вы как две капли воды похожи на моего брата Геррита?
— О, — сказал я.
Ну что еще скажешь в подобной ситуации?
— Разрешите я еще погляжу? — спросил мужчина. — Ну да, точь-в-точь. Вылитый Геррит.
— Считайте, что теперь у вас два брата, — удачно сострил я.
Мужчина покачал головой:
— Нет. В прошлом месяце Геррит умер. Совершенно внезапно. И такой плохой конец. Попал под трамвай. Номер шестнадцать. Или нет, погодите, кажется, двадцать четвертый. А может, все же шестнадцатый?..
И он погрузился в размышления на эту тему.
Лично мне было бы все равно, какой номер трамвая. Трамвай есть трамвай, верно? Я порылся у себя в душе, пытаясь отыскать какое-нибудь емкое и содержательное выражение сочувствия. Но ничего подходящего не нашел.
— Все-таки шестнадцатый, — сказал человек с облегчением, будто разрешил сложную проблему. — Неосторожно перешел улицу. Был немного выпивши. Он вообще любил это дело, Геррит, я имею в виду. Но не злоупотреблял, знаете ли. А вот жену свою четыре раза до больницы доводил.
Я кивнул.
Чем больше он сообщал новых сведений, тем меньше я радовался, что похож на Геррита.
— Хотя должен сказать, — продолжал мужчина, — отсидевши последний раз, он немного поутих. Не то чтобы она свидетельствовала против него, нет. Она не больно-то и рвалась. Он, Геррит, был не так уж плох, понимаете. Скорее без царя в голове. Мол, не трожь-ка ты меня, дядя, а то схлопочешь. Он такой был, без руля и без ветрил. Прямо большой ребенок. И ему еще повезло, не больно-то долго сидел. Один раз четыре месяца, один раз — шесть, и еще этот год. Я вовсе не хочу сказать, что это хорошо. Но брат, знаете, есть брат. А когда он слышал слово «работать», его прямо в пот бросало. Эх, Геррит, Геррит. Вы вот сейчас стоите руки в карманы — ну вылитый он.
Я посмотрел на часы.
— К сожалению, мне пора.