Вот и гостиная. Кажется, что здесь он знает все и знает не хуже, чем ушедшие хозяева, а может быть, даже лучше, потому что облазил на коленках, обшарил, общупал все темные углы и закоулки. И все же одну вещь он выпустил из виду, хотя она находится на самом видном месте. Вот ведь как можно переиграть самого себя.
Часы. Старинные часы в медной оправе. Стрелки остановили свое движение на отметке 11 часов 43 минуты. Возможно, вместе с ними остановилась и жизнь Лели Ведниковой. На медных цепях медные гири ромбовидной формы в основании. Какой изощренный ум придумал эдакую, форму вместо проверенной веками цилиндрической? Такое могло породить только загнивающее, исчерпавшее себя барокко,
Петрушин осторожно снял гирю, взял двумя пальцами за ребрышки покрутил на свету у окна и трепетно опустил в полиэтиленовый пакет. Покрутил другую, заметил крохотное бурое пятнышко, подставил под косой свет — проявились два овальных следа с мелкими причудливыми штришками. Эту гирьку Петрушин не знал куда и положить. Метнулся на кухню, взял граненый стакан, опустил туда гирьку так, чтобы ни один штришок не потревожить. Все, больше здесь делать нечего.
— Вера Ивановна, давайте же наконец объяснимся. Муж ваш молчит, вы молчите, а нам что же делать прикажете?
Ведникова, злая и подчеркнуто безразличная, постно поджала губы.
— Я предъявил вашему мужу обвинение в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах. Это серьезно. Может быть, хоть вы что-то поясните?
— Не убивал он, — процедила Ведникова. — Мы взяли свое.
— Что вы взяли? — несколько растерялся Петрушин.
— Мы взяли свое, — упрямо повторила Ведникова. — Я одна у Лели была, значит, все мое.
— Вы поконкретнее можете? — нетерпеливо подгонял Петрушин.
— Поконкретнее, а потом под расстрел?
— Ну, это совсем не обязательно, — успокоил Петрушин как мог.
— Нет уж,—отрезала Ведникова.
— Послушайте, Сапогов действительно не убивал?
— Не убивал. Он взял имущество. Не взяли бы мы—все прахом бы пошло. Вы бы сами и растащили.
— То есть как? — опять растерялся Петрушин.
— Знаем как. В карман положили, и никто не заметил. А потом ищи-свищи.
— Значит, вы признаете, что взяли драгоценности из ящика?
— Взяли. И никого не спросили.
— Так... взяли. Вместе или один Сапогов?
— Я ему сказала — он взял. Так что, считайте, вместе.
«Это любопытно», — подумал Петрушин. При обыске Ведникова была огорошена тем, что в доме обнаружены драгоценности. Эта женщина не умеет играть, у нее все на лице. Значит, она действительно не знала, а сейчас выставляет Сапогова лишь исполнителем своей воли. Здесь не обошлось без советчиков...
— А когда взяли?
— Одиннадцатого, как узнали про убийство. Ключик от ящика в матраце хранился. Достали и взяли.
— Понятно... А чем ваш муж пятого июля занимался?
— Пятого июля он не убивал, а чем занимался — спросите у него.
— Вера Ивановна, надеюсь, вы понимаете, что даже в этом случае вы совершили хищение, кражу в крупном размере?
— Дело ваше, а только имущество это мое, я буду жаловаться прокурору.
— Ну как же ваше? —не выдержал Петрушин. — Ведь вы не заработали эти огромные ценности, вы их взяли даром, палец о палец не ударив. Это что же, справедливо, по-вашему?
— А Леля их заработала? Заработала?! Стало быть, если у нее имелась бумажка, то все по справедливости, а если нет бумажки, то в тюрьму? А Анна Ивановна заработала? Как же, перетрудилась. С мое бы постояла у прилавка в грязи да в гнили. Вы поглядите на мои руки, их уже никакие кремы не берут. «Не заработала»...
— И что же вы хотели делать с этими деньгами?
— Кремы французские покупать! Устраивает?
— Ну хорошо, — невпопад заметил Петрушин, не зная, что и сказать. — Да, а с той брошкой, о которой вы говорили, все выяснилось. Ее ваш муж украл и сознался уже, — сообщил Петрушин не без скрытого злорадства и желания отыграться.
— Дурак, что с него возьмешь,—равнодушно отреагировала Ведникова.
Переснять с гири на дактилопленку обнаруженные следы Петрушин сам не решился, чтобы ненароком не испортить дело. Он принес гирю в лабораторию и попросил эксперта сделать это в его присутствии. На всякий случай следы сфотографировали, потом криминалист опылил их посредством специальной магнитной щеточки и откопировал на темной пленке. Один след вышел нечетко, смазанно, папиллярные узоры прерывались или забивались порошком. Другой получился вроде бы получше, но эксперт никаких гарантий его пригодности для идентификации не дал. Красин, присутствующий тут же, умолял работать аккуратно, угрожал криминалисту какими-то последствиями, если тот все испортит. Предварительное сравнение потребовали провести сразу же, но криминалист воспротивился и выгнал их обоих из кабинета, заявив, что без постановления экспертизу проводить не будет. Правильно, конечно.
...На столе следователя в прозрачном целлофановом пакете лежала медная гиря — та, которая была «чистой» и для экспертизы интереса не представляла. Она была определенным образом прикрыта газетой. Петрушин отошел подальше от стола, присмотрелся внимательно. Что-то ему не понравилось. Он чуть пододвинул гирю к ближнему от него краю стола, еще посмотрел так и эдак, поправил газету. Присел на стул для посетителей, прикинул, еще поправил. Кажется, теперь в самый раз. Гиря должна быть хорошо различима и в то же время не очень мозолить глаза, не создавать впечатление нарочитости. Петрушин готовился.
В дверь постучали. Вошел Михнюк. Он сел у стола и приготовился к очередному допросу. Следователь не торопился, перебирал бумаги, делал какие-то пометки. Михнюк ждал, внимательно рассматривая свои пальцы. Петрушина это не устраивало, и он продолжал весьма неучтиво заниматься своими делами. Наконец, обследовав пальцы, Михнюк стал проявлять признаки томления. Взгляд его рассеянно побежал по кабинету, по голым стенам. Ни за что не зацепившись, перебросился на стол, несколько раздраженно остановился на Петрушине, потом пошел блуждать по разложенным бумагам. Вот, кажется, остановился. Михнюк заинтересовался, но гиря лежала не очень удобно для обозрения. Он незаметно отклонился, пытаясь получше рассмотреть, что там. Раза два зыркнул на следователя, потом опять на гирю, снова немного подался в сторону, чтобы поймать наиболее удобную точку обзора. Поймал и, уже не в силах скрыть интереса, завороженно уставился во все глаза. Петрушин продолжал шелестеть бумагой. Михнюк нервничал уже явно, и пальцы его, как и тогда, выбивали стремительное аллегро. Потянув резину еще минуты три, чтобы окончательно подготовить «клиента», Петрушин оторвался от своих липовых на данный момент дел и уперся в Михнюка долгим взглядом, как бы раздумывая, с чего начать.
— Что это у вас с пальцами? — спросил он словно между прочим. Петрушин не мог отказать себе в удовольствии повториться в эпилоге.
Михнюк не ответил, но, чтобы унять пляску, грубо придавил пальцы ладонью, крепко придавил — до побеления ногтей.
— Я вызвал вас для того, чтобы провести дактилоскопирование на предмет установления вашей причастности к убийству Ведниковой, — официально объявил следователь.
Михнюк молчал.
— Приступим.
Петрушин достал из сейфа бланк дактилокарты, коробочку с поролоновой прокладкой, тюбик с типографской краской, валик. Выдавил на поролон червячок краски, раскатал валиком.
— Начнем с правой руки. Промокните хорошенько большой палец. Так... А теперь давайте я вам помогу.
Петрушин взял палец Михнюка, вдавил в отведенное для него пространство на бланке, покатал с боку на бок. Неожиданно Михнюк с силой вырвал руку. Его заколотила дрожь.
— Не надо этого, не надо, только не это, — панически прошептал он и разрыдался. Петрушин совершенно не ожидал такой реакции.
— Я все скажу, — заикаясь и давясь словами, умолял Михнюк,— только не надо этого... Уберите, я не могу смотреть, уберите скорее! Мне это страшно!
Петрушин убрал дактилоскопические принадлежности обратно в сейф, вернулся на свое место и сел, подперев щеку кулаком.
— Рассказывайте, Михнюк, — разрешил Петрушин, переждав истерический пик.
— Я прошу занести в протокол чистосердечное признание. Я убийца. Я убил Лелю вот этой гирей, убил на кухне.
— Поясните.
— Я попал в трудное положение, безнадежное. Тесть дал две с половиной тысячи на кооператив. Нам очень нелегко было попасть в этот кооператив. И вот, когда надо было платить первый взнос, когда выходил уже последний срок уплаты, я проиграл эти деньги.
— На бегах, — подсказал Петрушин, чтобы продемонстрировать свою осведомленность.
— На бегах. Это был рок. Я не знал, что делать, не мог показаться жене на глаза. Я был загнан в угол, скрывался, хотел покончить с собой...
«Господи, какая старая история, как это скучно и ужасно»,— подумал Петрушин.
— И я решился. Пошел в тот единственный дом, где когда-то мог рассчитывать на помощь. Я умолял Лелю, ползал на коленях. Боже, перед ней на коленях! Я просил одолжить денег всего на полгода. Мне нужна была всего одна брошка из ее музея, одна паршивая брошка из ее вонючего ржавого ящика, из ее могильного склепа с бессмысленно похороненными драгоценностями. И она мне отказала, она стала вспоминать какие-то сорок рублей! Я целовал ей ноги, я предлагал сердце этому... саксаулу, этому... кактусу, этому... перезрелому помидору, — дебелое лицо Михнюка опять пошло пятнами, толстые губы стали мокрыми, обширные залысины покрылись испариной, длинные лохмы волос как-то сами собой свернулись в сосульки.
— Перестаньте, Михнюк, — брезгливо попросил Петрушин, сглатывая подступивший к горлу комок тошноты.
— Нет, не затыкайте мне рот! — закричал Михнюк. — Я имею право говорить! Я имею право быть понятым!
Неожиданно он затих и опять заплакал.
— Она меня пыталась прогнать, как собаку, — скулил он, давясь слезами. — За паршивую, вонючую брошку, которую она сама никогда не наденет и даже не вытащит из ящика. Какая нелепость! Как глупо все устроено! Я не мог простить ей унижения. Ведь и в прошлом мне приходилось унижаться перед ней, заискивать перед этим... пустоцветом, выросшим на жирном черноземе, чтобы угодить Анне Ивановне, чтобы она оставила меня в кружке, чтобы я имел возможность петь, заниматься делом своей жизни...