— Ничего я не считаю, — прервала ее я.
— Ну не ты, так Гриша. Он говорит: любовь — предрассудок, нельзя любить одного человека, когда миллионы трудящихся томятся в тисках капитала. Поэтому надо подавлять в себе все посторонние чувства и уметь ставить общественные интересы над личными.
— Да, — сказала я. — Он всегда так говорит.
— А я с ним и не спорю, — покорно отозвалась Валя. — Я всей душой за общественные интересы, за мировую революцию, но разве… — Она замялась. — Разве нельзя быть революционером и любить какого-то одного человека?
В наступивших сумерках глаза ее казались блестящими, словно от непролитых слез.
— Вот Ленин. Он же был самый великий на свете человек, и он любил Крупскую, он всю жизнь ее любил.
Я спросила ее:
— Зденек любит тебя?
Она задумалась. Должно быть, впервые ясно и трезво представила себе отношение к ней Зденека, не сочиняя его, как обычно, не обволакивая придуманными чертами.
— По-моему, он никого не может любить, — сказала она. — Не может, и всё! Знаешь, есть такие люди, они всё принимают, но дать ничего не могут.
— Он такой, — согласилась я с нею. — Именно такой.
— Ну и пусть! — воскликнула она. — Пусть так! Я-то люблю, и для меня в одном этом уже радость, я благодарна ему не только за эти стихи, а за то, что он есть и я его люблю. Люблю, и точка! И я знаю, он написал эти стихи не потому, что любит меня, а потому, что я люблю его. И ему теплее жить оттого, что его любят. И пусть будет теплее…
Вот такая она была, моя подруга, толстая, неуклюжая Валя, лучшая наша ученица, главный редактор «Нескучного сада»…
Я перелистываю журнал дальше. Каждая страница связана с каким-то давним, непогасшим воспоминанием.
Вот очерк самой Вали о московских улицах и переулках, о том, почему они называются так, а не иначе, вот мои рисунки, а вот стихи Лешки. Он очень стеснялся показывать их. Он тайно от всех давно уже писал стихи и прислал их по почте в школу, в адрес нашего журнала, подписав по примеру Зденека псевдонимом.
Псевдоним он избрал себе очень громкий — «Пламенный».
Мы прочитали эти стихи на редколлегии и решили не публиковать их. Тем более, что автор был нам неизвестен.
Но однажды, дня за три до выхода журнала, Лешка подошел ко мне и, надрывно кашляя, стал расспрашивать, какие материалы появятся в журнале.
Я сказала ему, что у нас будут стихи, очерки и рассказы.
Лешкино лицо оживилось. Он сразу перестал кашлять.
— Чьи стихи? — выпалил он. — Пламенного?
Я посмотрела на его пылающее лицо и неожиданно для себя ответила:
— Да. Пламенного.
Мы немного поспорили с Валей. Ей стихи Лешки решительно не нравились, и потом она считала, что просто уже поздно помещать их — номер вот-вот должен выйти.
Но я уговорила ее. Мне было очень жаль Лешку, и в конце концов даже в настоящих журналах очень часто помещают плохие стихи. Пусть их потом нещадно ругают, но все-таки их же печатают…
А Лешкины стихи, хотя и неуклюжие, написаны от души, очень искренне, и нельзя Лешку отбивать от журнала. Ведь даже у самых лучших поэтов первые стихи зачастую получались неудачными. И Лешка, кто знает, может, когда-нибудь распишется, и покажет себя, и станет великим поэтом. И тогда спросят:
«Кто первый напечатал его?»
И он скажет:
«Школьный журнал».
И все будут говорить, что мы первые, еще в школе, угадали в Лешке великого поэта…
Одним словом, я потратила пуды красноречия и добилась-таки своего: стихи были опубликованы.
Это были плохие стихи. Все, кто читал их, понимали, что они из рук вон плохие, и только Лешка не понимал ничего. Он полагал, что никто не разгадал его псевдоним, и с равнодушным, отсутствующим видом подходил к читавшим журнал, спрашивая небрежным тоном:
— Интересно?
— В общем, неплохо, — ответил ему как-то Зденек. — Есть даже просто интересные вещи.
— Какие? — спросил Лешка, с трепетом ожидая ответ.
Зденек бросил на него медленный взгляд из-под ресниц.
— Разные. Стихи вот только очень неудачны…
— Какие? — упавшим тоном спросил Лешка.
Зденек рассмеялся.
— А ты не догадываешься?
Псевдоним Лешки ни для кого не остался секретом.
Даже самые маленькие дразнили его:
Мы с вами, товарищи за границей,
Которые будут с буржуями биться.
Это были заключительные и еще не самые плохие строчки Лешкиного стихотворения.
Больше Лешка не давал нам свои стихи. А когда Зденек как-то спросил его, пишет ли он стихи, Лешка с важностью ответил:
— Для такой ерунды у меня нет времени.
— Врешь! — неумолимо сказал Зденек. — Просто у тебя ничего не получается…
Не найдя что ответить, Лешка предпочел обидеться.
16
Однажды, это было в Сокольниках, Гриша Четверг сказал, что уезжает от нас.
Помню золотой, октябрьский, не по-осеннему теплый день. Мы бродили по просекам Сокольнического парка. Роберта не было — он работал в первую смену и обещал приехать от двух до трех на Оленью Просеку.
Он приехал в половине четвертого. Приехал не один — с Гришей.
— Здравствуйте и прощайте! — с места в карьер сказал Гриша.
— Почему «прощайте»? — спросили в один голос я и Валя.
— Объясню, не спешите.
Он прилег на траву, пахнувшую тлеющими осенними листьями, заложил руки за голову.
— Так куда же ты уезжаешь? — спросила Валя.
— На строительство железной дороги в Среднюю Азию.
— Вот оно что… — пробормотал Лешка.
— Не могу долго на одном месте, — сказал Гриша. — Мне в райкоме сказали, там люди очень нужны, вот я и решил… Филармония…
Он сощурил свои выпуклые серые глаза.
— Сегодня шел из райкома и думал о себе. Обычно как-то нет времени о самом себе думать, а тут иду и думаю: вот прожил на свете двадцать семь лет, сумма солидная, как-никак разменял тридцатку, а что я сделал? Чем помог революции?
— Ты же строил Комсомольск-на-Амуре, — сказал Лешка.
— Строил. А до этого еще в Полесье жил, избачом работал. Кулаки в меня стреляли. Только им, как видите, не повезло.
Лешка осторожно взял его за руку.
— Не уезжай, Гриша…
Он сказал серьезно:
— Надо. Я не поеду, другой откажется, а кто строить будет?
Он был прав, и все-таки было очень жаль расставаться с ним. Мы привыкли к нему, привыкли к его голосу, к бесчисленным пьесам, к любимой поговорке «филармония».
Казалось странным, что больше не придется видеть всегда чем-то взволнованного, чудаковатого, немного смешного, удивительно доброго и бескорыстного нашего друга.
Он уехал через несколько дней. Уехал радостный, счастливо возбужденный, уже далекий от нас. В его чемодане, обвязанном шпагатом, наверное, кроме книг, не было ничего. Впрочем, он забрал с собой все свои пьесы.
Мы провожали его. Мы бежали за вагоном. Он стоял на подножке, махал рукой и кричал нам какие-то слова, которые заглушались стуком колес.
Таким он запомнился нам: веселый, стоит на подножке вагона, ветер треплет его черные жесткие волосы, и он кричит что-то неслышное, уносимое ветром.
17
С Нескучным садом связаны многие годы моей жизни.
Когда я была совсем маленькой, эти два слова «Нескучный сад» казались мне сияющими, окрашенными в веселый, золотистый цвет. Нескучный сад! Там всегда радостно, бьют фонтаны, цветут цветы, летают чудесной окраски птицы.
Вместе с друзьями я бегала здесь на лыжах, и встречный ветер свистел в ушах, и с деревьев слетала снежная пыль. Я каталась летом на лодке мимо Нескучного, и знакомые деревья как бы кланялись издали: «Не забывай нас».
И осенью мы собирали здесь букеты из листьев: красных, желто-лимонных, зеленовато-коричневых, царапавших руки сухим, жестяным прикосновением. И в первые весенние дни, едва только лед сходил с Москвы-реки, мы прибегали в Нескучный сад. Деревья стояли еще голые, пахло талым снегом, прошлогодней травой. И все время хотелось петь оттого, что скоро лето…
Однажды мы решили встречать Новый год в Нескучном.
Ровно в одиннадцать мы вышли на лыжах на Москву-реку и пошли друг за другом по направлению к Нескучному саду.
Было морозно. Даже звезды в далеком небе словно бы поскрипывали и дымились от мороза.
Острые тени ложились по обе стороны лыжни. Мы вышли на берег, дошли до Нескучного. Тихие деревья, щедро обсыпанные снегом, расступились, давая нам дорогу.
Мы воткнули палки в снег.
— До чего хорошо мы придумали! — сказала Валя. — Взяли да и пошли на лыжах. Все люди сидят в духоте, жрут, пьют, кричат всякие глупые тосты, а мы один на один с природой…
Зденек посмотрел на свои часы. Единственный из нас он носил на руке часы: его отец переделал старые карманные часы на ручные и подарил их сыну.
— Хотя ты и не любишь глупых обычаев и тостов, однако время, — сказал он. — Без трех минут двенадцать…
Мы невольно взглянули на небо. Кто знает, может быть, в этот самый миг, в канун Нового года, небо должно вдруг стать иным, не похожим на себя.
Нет, все было так, как всегда. Мы подняли палки кверху и ударили одна о другую, как бы чокаясь. И этот негромкий деревянный стук внезапно нарушил тишину: громко каркнула одинокая ворона, ей отозвалась другая, третья…
— С Новым годом! — заорал Лешка.
— А теперь давайте, — сказал Роберт, — давайте будем желать друг другу все хорошее.
— Да, так полагается, — сказала я.
Зденек облокотился о палки.
— Что было бы, если бы сбывались все пожелания?
— Какие? — спросила Валя. — Плохие или хорошие?
— Всякие.
— Если будут сбываться хорошие, тогда все люди будут счастливыми, — резонно сказала Валя.
Зденек иронически посмотрел на нее.
— До чего будет скучно жить…
— Почему? — спросила я.
— Потому что все будут счастливы, больше желать уже нечего, стремиться не к чему, тоска зеленая…
Лешка нагнулся, слепил снежный шарик.