– Помидор? – не понял Леха.
– Как это правильно сказать? Овощ, да? Вот Семен таким помидором стал. Ничего не соображал под лекарствами. Меня не узнавал. Только когда мой пирог пробовал, что-то в его глазах мелькало. Узнавал. Руки мне целовал. Это страшно, на самом деле, когда умный человек ведет себя как младенец – писает в кровать, ест руками, то смеется, то плачет. Семен скоро умрет, я это чувствую. Они его добьют. Ему в библиотеку надо, там его место. Ему там хорошо, и никакие таблетки не нужны. Я хотела принести ему книги, но кто мне разрешит? А воровать я не могу. Если бы они позволили хотя бы книги ему иметь под рукой, читать. Ничего не разрешают. Семен себя убьет. Потому что читать не может, писать. Для него это смерть. И кто будет виноват? Никто. Ничего не докажешь. Так что я решила быть здесь. Помогу Юрику, Нике, чем смогу. И пока смогу.
– Замглавного, то есть Юрик, сказал, что вы здесь уборщицей работали, – вспомнил Леха.
– Да, полы мыла, пока мой Жорик не мог работу найти. Но я думала, что не переломлюсь, если еще один туалет помою. А Жорик мой мог переломиться. Он хотел шедевры делать, а не просто набойки ставить. Мы с ним много ругались. И что оказалось? Конечно, я оказалась права. Мой дорогой Жорик хотел создавать шедевры, а зарабатывать приходилось на простых набойках. Он мог взять одну пару и месяц ее реставрировать. Не хотел ни на что отвлекаться. Творил. Он был похож на них.
– На кого? – не понял Леха.
– На творческих – Юрика, Нику, Семена. Мой Жорик тоже хотел искусства, – пожала плечами тетя Валя.
– Куда ушел замглавного? Юрий? То есть Юрик, – спросил Леха.
– Искать Нику. Только зачем его искать? Он там, где всегда. Вот возьми. Отнеси ему завтрак. Скажи, тетя Валя передала, а то не станет есть или забудет. Всегда голодный ходит. Горе на мою голову. Сколько ни пытаюсь, никогда до конца не доедает. Я говорю, надо есть, а он не может. Болен. Скажи Юрику, что Нику надо в больницу отвезти, обследоваться. Болит у него все внутри. Может, от жизни, может, от других проблем. Пусть его положит. Друзья все-таки.
– А где дядя Жорик? Он так и чинит обувь? – спросил вдруг Леха.
– Ой, дорогой, ты сейчас мне такой комплимент сделал, как сам не думал. Мой дорогой Жорик умер восемь лет назад. Хорошо умер – много людей пришли с ним проститься, – ответила с улыбкой тетя Валя.
– И кто сейчас обувь чинит? – удивился Леха, думая, что сходит с ума. Или еще не протрезвел от домашней настойки.
– Как кто? Жорик! Сначала искали по объявлениям, но никто не умел хотя бы наполовину так чинить, как он. Потом по знакомым спрашивали. Но это тоже сложно – кто из матерей скажет, что сын ленивый или просто в город вырваться хочет? А если плохо работать станет и учиться не захочет, как его уволишь? Родственники не поймут, разговоры пойдут. Одно время помогал Ника, потом Юрик. Сейчас работаю я одна, но сестра обещала прислать племянника. Говорит, хороший мальчик, старательный. Нам надо сохранить бизнес, эту мастерскую. Что бы обо мне муж подумал, если бы я не смогла сберечь его дело? Очень плохо подумал. Все ведь так и ходят сюда по старой памяти, к моему Жорику. Так что приходится соответствовать, – улыбнулась тетя Валя.
– То есть никто не знает, что дядя Жорик умер? – уточнил Леха.
– Кто-то знает, кто-то нет, – пожала плечами тетя Валя. – Мастерская есть. Репутация и после смерти работает, если ты понимаешь, о чем я говорю.
– Вы чините обувь вместо мужа? – удивился Леха.
– Да, а что? Кто сказал, что, если я женщина, не могу делать набойки? Да чтоб ты знал, я за мужа половину заказов делала, когда он над своим дизайном месяцами сидел. – Тетя Валя возмущенно уперла руки в боки.
– Тяжело вам пришлось, – поспешно ответил Леха.
– Всегда тяжело. Когда легко было? Я не помню. Каждый год тяжело, – ответила тетя Валя с удивительным спокойствием и смирением. Будто считала, что нужно быть покорной судьбе и нести свой крест.
– То есть вы работаете под именем мужа и прячете здесь Коляна? – спросил Леха.
– Дорогой, я не знаю, о чем ты сейчас спрашиваешь, но мне не нравится, как ты об этом говоришь, – строго ответила тетя Валя. – Прояви уважение к этому дому. Ты у меня в гостях, веди себя как мужчина. Достойно. Говори со мной как с женщиной. Я не сотрудница редакции, не подчиненная.
– Простите, я не хотел.
– Знаю, дорогой, просто на будущее запомни. Нельзя в чужом доме вести себя неприлично, нельзя с женщиной в таком тоне разговаривать. Что о тебе подумают родители, которые на тебя сверху смотрят? Сейчас они тобой совсем не гордятся.
– Откуда вы знаете, что мои родители умерли? – тихо спросил Леха.
– Дорогой, ты такой маленький, такой бедный, что это сразу видно, – пожала плечами тетя Валя. – Недокормленный ты. Никто тебе подушку на ночь не взбивал, одеялом не укрывал. Зачем мне знать, если я чувствую? Поэтому не обижаюсь. Ты не виноват, что так говоришь.
– А кто виноват? – спросил Леха.
– Никто, дорогой, никто. Жизнь и судьбу нельзя винить. И Бога, если в него веришь, тоже не вини. Если легче от молитв, молись. Мне не стало, хотя я все монастыри на коленях проползла. Всем святым молилась, но никто не откликнулся. Видимо, были заняты. А теперь и в судьбу я перестала верить. После Семена, которого в психушку отправили. Не судьба его туда заточила, а люди. Так бывает. Хочешь бороться с людьми, борись. Не каждый может. Наш Юрик может. Всегда это делал. Тяжело ему. Он как двуликий Янус – один на работе, другой с нами. Не знаю, как он выдерживает. Мой Жорик не смог, сломался. Инсульт, потом инфаркт. Но после инсульта он сам захотел умереть. Врачи успели – голова работала, ходил. Только левая рука отказала. Не мог даже ложку держать. Я говорила – ты правой рукой все шьешь, чинишь, зачем тебе левая? И только тогда узнала, что мой Жорик – левша, переученный. Тогда в школах всех левшей переучивали на правшей. Заставляли писать правой. Моему Жорику левую руку бинтами к телу приматывали, чтобы он не мог ею даже двинуть. Так он научился работать двумя руками. Но когда его никто не видел, шил, приклеивал, строчил, делал набойки только левой. Тогда получалось идеально. Вот возьми, пирог тебе положила. Поешь потом, – сказала тетя Валя, тут же меняя тон и выдавая Лехе еще один пакет. – Только постарайся накормить Нику. Он такой худой стал, что я на его кости смотреть не могу. Разве тетя Валя не может накормить? Очень может и очень хочет. Заставь его поесть. Сиди и смотри, как он ест. Уговаривай. За папу, за маму, за кого хочешь. Но пообещай мне, что не уйдешь, пока он не поест. Он иногда не чувствует голод. То ли из-за лекарств, то ли из-за устройства его головы – я не знаю. Но может ходить голодным два дня и не чувствовать, что не ел. У него желудок такой маленький стал, как у младенца. Я ему суп тыквенный сварила, там, в стакане. Перетерла, как маленькому. Пусть хоть попьет. Такой мальчик умный, такой талантливый, но очень хрупкий. Некому было о нем позаботиться. Как и о тебе. Иди, дорогой. Пора тебе. Дорогу сюда ты знаешь. Всегда приму как родного.
– Где мне искать Коляна? – спросил Леха.
– Ника, зови его Ника. Ему нравится, когда я его так называю, – ответила тетя Валя. – Тогда он тебя впустит.
– Куда впустит? – удивился Леха.
– Так в свою комнату, – удивилась тетя Валя, – я Юрику ключи дала. Он там. Мой Жорик был прав – надо было Юрика усыновить и ему передать мастерскую. Он чувствовал кожу, каждый шов, каждую нитку. Не журналист он, прирожденный сапожник. Иногда приходит сюда, свои ботинки чинит, каблук новый приклеивает. Я уже умоляю его – выброси ты эти ботинки, они уже все в заплатках. Но он все еще чинит. Ботинки ему мой Жорик подарил. Сам сделал, считай – от подошвы до последней дырки для шнурков. Вот Юрик и не может с ними расстаться. Он хороший мальчик, очень добрый. Только не всегда понимает, что ему будет хорошо. Вот про Кэти свою не понимает. Дурак, да? Но вы все мужчины такие. Дураки. Когда надо глаза открыть, вы их зажмуриваете.
– Это точно, – хмыкнул Леха.
– Я захожу в мастерскую и каждый раз за сердце хватаюсь – мой Жорик сидит. Его спина. Его руки. Юрик очень на него похож. Не родной… А вот как такое бывает? Даже ходит как мой Жорик. Идет по коридору, а я плачу, будто мой Жорик ко мне идет. Юрик… он благородный, как мой Жорик. Хороший мальчик вырос, правильный, верный. Выписал мне пособие, вроде пенсии, да и оставил здесь. Никто с проверками не приходит, я как бы под защитой вашей редакции, а на самом деле Юрик нас защищает. Ты проследи за ним. Очень за него беспокоюсь. Вроде как уже мужчина, а еще нет. Не может свою жизнь построить. Кэти эта, которую он к нам привел, милая девушка, с ней он будет счастлив. Скажи ему, что я ее одобрила. Знаю, он на меня сердит. Его жену я не приняла. Чувствовала, что она ему не пара. А Кэти – его, по судьбе. Так и передай. Он меня не послушает. Решит, что я специально так говорю. Но его жена – она его не чувствует, и она злая по натуре. А Кэти – добрая, искренняя. Она ему плохого не сделает. Скажи, пусть придет, я его благословлю. Пусть разводится и женится на Кэти. Как она, кстати?
– Плохо вчера стало. В обморок упала. Я ее домой отвез, – ответил Леха.
– Бедная девочка. Очень она страдает. Надеюсь, у Юрика хватит мозгов ее не отпускать. Все, иди уже. Не могу больше. Только накапай мне лекарства в рюмку. Знаешь, руки дрожат, сосчитать не могу. А вот как за нитки сажусь или за обувь, все делаю. Тремор прекращается. Как так бывает?
– Спасибо вам, тетя Валя. – Леха подал ей рюмку с каплями.
– Иди с богом, Али, дорогой. Тебе здесь всегда рады. Приходи в любое время.
– Спасибо, – ответил Леха, чувствуя, что ничего не соображает. Хотелось только вернуться в комнату, где он провел ночь, лечь на перину, зарыться в подушки и проспать столько, сколько возможно. И слушать рассказы тети Вали о прошлом. Уснуть под ее голос.
– Алихан, Али, дорогой, тебе плохо? Давай потихоньку… вот сюда ложись, – слышал он сквозь дремоту, не понимая, то ли это во сне, то ли наяву.