Почему-то ходит с перламутровым театральным биноклем, часто вскидывает его, пристально вглядывается куда-то в толпу, как будто кого-то высматривает или не совсем понимает, куда попал.
– Что, мамаша, а гедисочкатвоя почем будет? – балагурит с курбастой[6] теткой, прыскающей водой из бутылки на пучки редиски с белыми носиками, сложенные пирамидкой на постеленной на асфальте клеенке.
– Тебе задаром…(крестится).
– Згя, згя, это твой овеществленный тгут, ферштейн?
Ласково щурится, натурально картавит.
Между тем в тылах ресторана «Прага» на помятой крыше «Жигуленка» в динамике взорвалась лезгинка. Резко и отрывисто, под частую дробь барабана и всплески бубна воинственно вскидывают руки молодые кавказцы. Сверкают глаза, ноги движутся в стремительно нарастающем темпе… Толпа откатила назад, образовав для них пространство. Кто-то пронзительно свистит в такт пляске, заложив пальцы в рот.
Все опять перемешалось – толпа, пляски, музыка…
…На улицах в Амстердаме вдоль каналов местами тоже заторы. Здесь народу не меньше, чем в Москве на Арбате. В какой-то момент нас с тротуара оттесняют на цветную асфальтовую дорожку. Здесь свободно, но прямо на нас по этой специально размеченной полосе асфальта, как солнечные мельницы, сверкая спицами, катят, не сбавляя скорости, велосипеды. Не хватало нам угодить здесь под колеса… Брр-р…
И вот уже мы вновь продолжаем наш неспешный ход вдоль канала в прежнем неторопливом темпе. В человеческом потоке – многообразие лиц с разными оттенками кожи. Попадаются даже с каким-то необычным, зеленоватым отливом. Оказывается, это жители Суринама, бывшей колонии Нидерландов. Теперь, объясняет Татьяна Дас, пришло время отдавать им долги. Какие долги? Ну, как же, эксплуатировали их! Добавляет она это с такой горячей убежденностью, что невольно восхищаешься в который уже раз голландской толерантностью. А неприятный сигарный дым, который распространяется вслед за ними, ну да, так и есть – это запах травы. Да, покуривают. Столетиями их эксплуатировали, теперь могут расслабиться в метрополии.
Вода плещется почти у самых камней мостовой, старая баржа, превращенная в жилище, с клумбой ярких цветов, высаженных на корме, покачивается на волнах от проходящих моторных лодок. Обитатели этих барж сидят за столиками в шезлонгах посреди реки Амстел, и, похоже, их занимают совсем иные проблемы, чем нас, приехавших из России.
Конечно, кульминацией нашей голландской поездки было выступление Анастасии Ивановны в большой аудитории книжной ярмарки. Газеты, радио, телевидение уделили ему немалое внимание. Фотографии, интервью, мне кажется, оставили заметный след в культурной голландской жизни того лета. Насколько я знаю, в нашей стране никаких сообщений на эту тему не было. России в то время было не до того.
Наша жизнь в течение этих пятнадцати дней пребывания в Голландии складывалась из разных бытовых эпизодов и маленьких открытий. После скромной московской еды голландский хлеб и еда восхищали Анастасию Ивановну не меньше, чем пища духовная.
…Каждый день на столе разнообразие фруктов, – писала она в своем путевом дневнике. – Хлеб – о нем нужно сказать особо. Голландский хлеб мало похож на русский – круглой пластинкой, с орехами, изюмом, плотный, но нисколько на русские куличи не похожий. Я могла бы тут одним им питаться. Но очень белого – не видела, скорее – серый, как часто в Швейцарии.
Обед – поздний: суп в широких чашках, навстречу вегетарианству моему – салаты, помидоры, бобы, еще не называемая по-русски изысканность разнообразия, и – голландская селедка необыкновенно нежного вкуса. Говорят, бочонок такой селедки в начале рыболовецкого сезона рыбаки в знак уважения преподносят в дар королеве. Царский подарок!..
Ну, как побывать в Голландии и не увидеть знаменитых коров? Уж если «ловить жизнь за хвост», не лучше ли попытаться сделать это на голландской ферме?
Герда Мейеринк, устроительница книжной ярмарки, пригласила нас поехать с ней в ее родовое гнездо, к родной сестре – увидеть своими глазами, как коровы уже сейчас тестируют на себе электронную амуницию будущего – специальные чипы, сообщающие хозяевам об их самочувствии, их коровьей активности и качестве выдоенного молока. Анастасия Ивановна с радостью согласилась.
В доме, куда мы приехали, присутствовал старинный сельский уют, создаваемый не одним поколением. В гостиной печь и камин облицованы голубовато-синими изразцами с нанесенными на них характерными голландскими сюжетами. Вот островок суши и мельница в виде башни с четырьмя лопастями крыльев, к ней притулился домик под стриженной соломенной крышей; а вот рыбак, а может, крестьянин, копается возле лодки, а неподалеку парусник, наклонившийся от ветра.
Герда ласково поглаживает эмаль изразцов. Технология изготовления делфтского фарфора как будто не очень сложна. Разливают глину по формам, потом запекают в печи, как пирожки, только при высокой температуре, а после покрывают белой эмалью и уже по ней тонко выписывают кобальтом разные сюжеты. Так появляются знакомые нам синие мельницы, тюльпаны, кораблики под парусами.
…А вот еще изразец, Герда говорит: теперь такие уже редко где увидишь. Разве что – в музее.
Действительно старинный – весь в паутинках мелких трещин, особенно по углам. На нем густо-синим очень реалистично изображен дядька в шляпе с выпирающим из-под пиджака животом. Как будто даже слегка навеселе – старается держаться прямо. Подхватив рыбу за жабры, волочит ее хвостом по земле. Жанровая сценка.
Мы разглядываем развешанные на стенах написанные маслом картины с изображениями лошадей и собак, сцены охоты. А когда сели за стол, хозяйка фермы, лукаво щурясь, загадала нам загадку – принесла деревянный ящик с дырками в крышке, похожий на посылочный для фруктов.
Оказалось, в старину, когда еще не было современного отопления, его использовали для обогрева. Ставили под стол, за которым обедали. А внутрь помещали извлеченный из печки глиняный горшок, наполненный горячими углями, и сквозь дырки в крышке тепло распространялось вверх, согревало ноги.
Экскурсия заняла целый день, и я уже обеспокоился тем, что Анастасии Ивановне не удастся отдохнуть, прилечь хотя бы на полчаса, как она это обычно делает в Москве. Последние дни были особенно насыщены встречами, интервью. В зале Международной книжной ярмарки журналисты устремились к ней, но встретиться со всеми просто не было физической возможности. «Они доят меня, как своих коров», – отшучивалась А.И., стараясь по возможности не отказывать очередной даме с блокнотом, магнитофоном и неизменным букетом бледных роз.
После обеда с мясными блюдами, которые она украдкой, чтобы не обидеть хозяев, сгружала в мою тарелку, она переместилась в кресло у окна полюбоваться на идущее вдоль дороги пятнистое стадо, да так и просидела минут пятнадцать, уронив при этом на грудь отяжелевшую голову. После чего открыла глаза и слегка хрипловатым голосом спросила, включаясь в начатый перед этим разговор, так, будто и не засыпала. Хозяйка ответила, а Герда, ее сестра, которая нас сюда привезла, перевела с голландского на английский, что коров – двести, телят – уже не помню сколько, кажется, пятьдесят, еще есть лошади и пони. Четыре человека, включая хозяина и хозяйку, все это обслуживают. Летом, правда, нанимают двух-трех человек в помощь. Работают с рассвета и до заката.
Ближе к вечеру Герда Мейеринк посадила нас в машину, и через несколько минут мы оказались в помещении, сильно смахивающем на крепостной театр Юсупова в Архангельском под Москвой. Только сцена побольше и оформлена в конструктивистском стиле: хромированные трубы, напоминающие спортивные брусья.
Ниже ее в «оркестровой яме» помигивали зелеными лампочками одинаковые настенные приборы с маленькими дисплеями-экранами, бледно светящимися в полумраке.
Почти одновременно с нашим появлением, теснясь в проходе, на помост доильного цеха стали выходить главные героини этого спектакля. Недоверчиво косясь на нас, непривычных для них зрителей, каждая спешила с тяжелой грацией занять свое место в пространстве между отполированными брусьями, иногда отталкивала своих товарок и недовольно мычала, паркуясь при этом задом, как можно ближе к доильным аппаратам.
Тем временем, этажом ниже, в «оркестровой яме», два человека в зеленых, похожих на реанимационные, халатах принимаются за дело: обмывают им вымя теплым душем, крепят присоски доильной установки.
Коровы умиротворенно затихают и, кажется, – мгновение, и зазвучит сентиментальный вальс Чайковского или музыка из поднадоевшего «Лебединого озера». А может быть, она уже и звучит, только я внезапно отвлекся и как-то выпал из общего разговора… То ли вид этих ухоженных животных, то ли пара рюмок вина, выпитого за обедом, но меня как-то неожиданно повело и даже перенесло в родную Курскую губернию (в те времена – область), в сельскую участковую больницу, где мне пришлось пахать счастливые три года после института. Расскажи я сейчас моим спутницам, они бы сильно удивились и сочли за выдумку, узнав, что в богатом черноземом крае, в замечательные советские времена к весне коров уже нечем было кормить, приходилось сгребать с крыш солому и запаривать вместе с хвоей… Доярки с дюпюитреновскими контрактурами[7] не выдерживали, матерились, выдаивая чуть ли не до крови последние капли…
На мгновение даже мелькнул перед глазами поблекший от дождей и солнца транспарант на крыше коровника с ошибкой в слове «пятилетка» и жарким призывом перевыполнить план «по яйцу и молоку». И главное, руки, руки этих женщин с натянутыми, как струны, сухожилиями через всю ладонь… Секундное видение двадцатилетней давности.
Герда говорит негромко, словно мы находимся в операционной. Но я уже уловил паузу в ее пояснениях, вопросительный взгляд… Нет, нет, всё в порядке! Всё опять стало отчетливым. Навозная хлябь курского коровника так же неожиданно исчезла, как и появилась. Под ногами – прочный пол, а вокруг серо-зеленый кафель доильного зала.