И вот Татьян и меня подводят к рабочему, который следит за экраном прибора, там внутри что-то журчит. Что может журчать на молочной ферме? Над головой розовым облаком колышется вымя с гильзами подрагивающих присосок и трубок. Каждый миллилитр учитывается. Цифры набегают с нарастающей скоростью и, кажется, сейчас хлынут с экрана, как сбежавшее с плиты молоко.
Тем временем из пояснений Герды ухо неожиданно выхватывает знакомое слово: seeds – семена. Оказывается, они добавляют эти самые seeds в корм для жирности молока, если приборы показывают, что она недостаточно высока. Интересно, что же они добавляют, не коноплю ли? Тут все может быть – сказочная страна…
Вижу, как после моего вопроса лица моих спутниц вытягиваются в недоумении. Переглядываются. Что-то не так? Потом все вдруг начинают улыбаться, понимающе подмигивают мне.
Оказывается, это была шутка.
Сдержано смеются даже голландские мужики, правда, при этом не отвлекаясь от своих приборов. Вот так пошутил! Ну надо же, разбирается…
Между тем вечерний спектакль в этом пахнущем парным молоком зале подошел к концу, коровы, помахивая хвостами, с выражением достоинства и выполненного долга покидают доильный цех, и только одна – молодая и любопытная – не торопилась уходить. Наклонив голову, искоса, словно из-за кулис, разглядывала нас, вслушивалась, как будто хотела получше разобраться, о чем там говорят.
Когда мы вышли на улицу, увидели, как стадо медленно растворяется в золотистой дымке. За ним галопом, задрав хвост и поднимая пыль, неслась любопытная коровенка. Грузовик с серебристой цистерной мчал в противоположную сторону, торопясь к сыродельному заводу. И вся эта идиллия, включая удаляющийся грузовик с цистерной, казалось, уже многократно была запечатлена на полотнах старых мастеров.
…Анастасия Ивановна с нами не ездила, но после с интересом слушала подробности посещения доильного театра. А вечером, как обычно, записывала свои впечатления в блокнот, проложив между чистыми листами копирку.
Не помню точно, в какой из дней мы оказались в гостях у Хони Люберс или просто – Хони, как ласково называли ее Татьяны, а мы с Анастасией Ивановной – вслед за ними.
Хони переводила Маринины письма для голландского издания, того, которое нам бросилось в глаза на книжной ярмарке.
Ее дом в пригороде Амстердама с кошками и кроликами, похожими на овечек – с опущенными книзу ушами, – Анастасия Ивановна описала в своем очерке «Моя Голландия».
По сути это часть большого трехэтажного сооружения, состоящая из нескольких секций. Та, что принадлежит Хони, состоит из гостиной и кухни на первом этаже, двух спален на втором и кабинета со скошенной крышей на третьем.
В небольшом зеленом дворике, примыкающем к дому, я сделал несколько фотографий. На одной из них Анастасия Ивановна вместе с Хони сидят под деревом в садике рядом с домом. На дереве на разных уровнях расположилось несколько кошек, которые до фотографирования носились по веткам как угорелые, а тут вдруг, словно почувствовав значимость момента, замерли, позируя. Их чрезмерную активность А.И. объяснила консервированным кошачьим кормом, тогда еще мало известным в России. На другом снимке, сделанном ближе к вечеру, Анастасия Ивановна сидит в своей обычной шапочке крупной вязки и сосредоточенно пишет то ли письмо, то ли свои дневные впечатления в большом блокноте.
В очерке «Моя Голландия» неожиданно наткнулся на упоминание А.И. об успешном излечении сына Хони, девятилетнего мальчика. По правде сказать, никаких особых усилий не понадобилось. Мальчик кашлял, и довольно долго. Местный врач, видимо, заподозрив бронхит, а может быть, и пневмонию, назначил антибиотики, которые, судя по всему, особого эффекта не давали – сухой кашель продолжался и усиливался. Я осмотрел его, пневмонии не услышал. Как мне показалось, причиной кашля могла стать шерсть кроликов или безумных кошек, с которыми он спал в одной комнате, а порой даже брал к себе в постель. К счастью, в моей походной аптечке нашлись нужные таблетки. К утру многодневный кашель у мальчика прекратился. Вот, собственно, вся история исцеления. Но Хони была очень тронута. За завтраком это горячо обсуждалось.
Выехали довольно рано. Маленький «Фиат», с трудом вместивший нас, вела приятельница Хони, женщина с выдающимися формами, тесно обтянутыми спортивным костюмом, – приехала на несколько дней из Италии.
Слева и справа вдоль шоссе тянулись канавы, заполненные водой, отгораживая островки земли с уже знакомыми пятнистыми коровами, меланхолически жующими траву. Бесконечно плоская, местами вогнутая земля Голландии с редкими деревьями своим однообразием убаюкивала, навевала какое-то необычное ощущение монотонности.
Но вот откуда-то стали выезжать на обочину феерические ветряные мельницы. А впереди все как будто сдвинулось, вогнутость пропала, земля вернулась к изначальному плоскому состоянию. Убаюканные движением, мы не заметили, как оказались в самом центре города. Машина вдруг резко затормозила – встала у самого постамента, на вершине которого человек с упрямо-сосредоточенным лицом и топором в руке склонился над носом лодки.
– А там правее – домик, где он жил, – подсказала с заднего сидения Татьяна Дас.
Скромный домик Петра Первого оказался торжественным красного кирпича сооружением с фронтоном, с зеркальными окнами по фасаду и медальонами, где было написано, что здесь останавливался русский царь-реформатор.
Вскоре, однако, все прояснилось. Сооружение служит лишь внешней оболочкой, своеобразным футляром для сохранности действительно небольшого мемориального деревянного дома.
В текстах, собранных А.С. Пушкиным в разных архивах для написания «Истории Петра Первого»[8], можно найти удивительные вещи о поездке молодого царя по европейским странам, в том числе и по Голландии, куда он особенно стремился.
Петр, даже учивший для этого голландский, отправился в Европу под вымышленной фамилией Михайлов в составе так называемого Великого посольства, – говоря современным языком, официальной делегации, им же посланной к европейским дворам с дипломатическими целями. Русский царь впервые покидал пределы своего государства и к тому же так надолго – на полтора года!
Великое посольство отправилось за рубеж в марте 1697 года, а возвратилось в сентябре 1698-го. Ни до, ни после в российской истории подобных примеров столь длительного отсутствия государя на троне не было.
Почему Петр решил не афишировать свою личность? Существуют разные предположения. Некоторые историки полагают, что неопытный в европейских церемониях царь опасался во время официальных встреч с главами государств нарушить принятый этикет. Иные утверждают, что Петр хотел лучше понять, как устроена жизнь страны изнутри, поработать на верфи, своими глазами увидеть, как строятся корабли и отливаются пушки.
Как бы то ни было, его инкогнито не было ни для кого секретом. Встречавшие высокопоставленные сановники и правители иностранных государств по пути следования русского посольства отлично знали, кто скрывается под этим псевдонимом.
Согласно официальному отчету того времени, вместе с ним туда отправились
…тайный советник Федор Алексеевич Головин и статский секретарь (думный дьяк) Прокофий Богданович Возницын. При них 4 секретаря; 40 господских детей знатных родов (в том числе и Меншиков) и 70 выборных салдат (орфография того времени) гвардии с их офицерами, всего 270 человек. Петр скрылся между дворянами посольства. Посольство отправилось из Москвы 9 марта 1697.
Возглавлял делегацию генерал-адмирал Франц Якоб Лефорт, имя и поныне хорошо известное в Москве, – любимец Петра, свободно владевший голландским и обучавший этому языку Петра. Появлению посольства в Соединенных Штатах Нидерландов (не отсюда ли впоследствии пошли Соединенные Штаты Америки?) предшествовал долгий путь из Москвы. В архивных материалах приводятся интересные, хотя порой и противоречивые подробности этого путешествия. Так, например, буквально написано:
…Путь лежал через Лифляндию, принадлежавшую тогда Швеции. Королю дано было предварительное известие о путешествии <…> государя с требованием безопасного проезда без церемоний, подобаемых его сану.
То есть – с одной стороны – государь путешествует инкогнито, но при этом шведскому королю сообщается о «путешествии государя».
Шведский двор понял эти слова так, как ему было удобно, и принял государя и русское посольство весьма прохладно, в буквальном смысле без церемоний, подобающих его сану. Им не отвели квартир, везде, где только можно, чинили препятствия. Доходило до того, что в крепость для покупок провианта разрешалось входить не более шести представителям русской миссии одновременно и то под присмотром военных людей и с тем, чтобы они к валам и к укреплениям близко не подходили. Оставаться в городе более двух часов не разрешалось.
Однажды даже остановили Петра и собирались в него стрелять, когда он поехал в коляске зафрахтовать корабль для переезда в Голландию. А чуть позже стало известно, что губернатор Лифляндии намеревается его задержать.
Петру ничего не оставалось, как тайно перебраться в Кёнигсберг. Послы сначала не знали, куда девался государь. Но через какое-то время, очевидно, когда он был уже в полной безопасности, за ним последовала вся миссия. Надо сказать, в Кёнигсберге, в отличие от Лифляндии, русское посольство принимали весьма дружески. Как сообщает историческая хроника, «их приняли с пушечной пальбою, дана им аудиенция», т. е. с пушечным салютом и официальным приемом августейшей особы, в данном случае курфюрста – местного князя, наделенного правом участвовать в выборах императора. На шапках русских послов сиял бриллиантовый герб. Курфюрст, почтительно сняв шляпу, слушал приветствие гостей и даже спросил их «о здравии государя (стоявшего от него в нескольких шагах). Послы отвечали, что оставили его в Москве в добром здравии».