Однако всего они не предусмотрели. Кто-то вызвал лифт раньше их…
Нина Ильинична жила неподалеку от магазина «Чай-Кофе» или, как его называли старые москвичи, – «Чаеуправление». Когда-то в Москве в ожидании китайского посла, который должен был прибыть на коронацию Николая II, купец Перлов решил перестроить этот дом в восточном стиле, с тем чтобы привлечь внимание высокопоставленного гостя. Таким образом, он надеялся заключить выгодные контракты на поставку чая.
Китайский посол по какой-то причине не смог приехать и, вероятно, много потерял, не увидев здание, соединившее китайский стиль с начинавшим входить в моду стилем модерн. Полутораметровые искусно расписанные фарфоровые вазы, портик, украшенный полудрагоценными камнями, китайские козырьки-пагоды – все здесь радовало глаз. Но… посол не приехал. А творение Карла Гиппиуса, архитектора, пережив две революции, мировые войны, царя, нескольких генсеков, так и остался неотъемлемой приметой Москвы как напоминание о временах, когда само убранство магазина, его праздничный вид, как и наличие продуктов на полках, были само собой разумеющимся.
Свежеобжаренным кофе здесь пахло всегда. Даже когда кофе напрочь исчез из поля зрения. В начале XIX века кофе не был привилегией только образованного сословия. Виссарион Белинский так описывал современные ему нравы и склонности:
Простой народ кроме чая любит еще и кофе и сигары, которыми даже лакомятся подгородные мужики; а прекрасный пол петербургского простонародья, в лице кухарок и разного рода служанок, чай и водку отнюдь не считает необходимостью, а без кофею решительно не может жить.
Исчезновение кофе болезненно почувствовали и у нас в реанимации. Понятно, дежурства тяжелые, к вечеру бригада выдыхается. Правда, на этот случай в ходу был собственный рецепт – «белый кофе». Работает безотказно, когда нужно взбодриться. Как у каждой народной песни рано или поздно обнаруживается автор, так и с «белым кофе» – хотя рецепт уже ушел «в народ», – автор известен. Стоя в очереди, окруженный фарфоровыми вазами и сумрачными обитателями соседних кварталов, а еще и приезжими с рюкзаками – из ближайшего Подмосковья, я тогда с удовольствием думал о том, что через два дня мне предстоит с ним дежурить. И как приятно он удивится, когда вместо его изобретения – «белого кофе» – мы наконец сварим настоящий…
Между тем в магазине происходило какое-то движение. К прилавку выстраивалась очередь – человек пятнадцать из соседних домов уже набежало. Работала мелющая машина, куда из стеклянной воронки затягивало матово-коричневые зерна. От них трудно было оторвать взгляд, а запах, запах…
То ли Софья Власьевна позаимствовала идею у Оруэлла, то ли сама напряглась, но раз в год по государственным праздникам (Великий Октябрь, 8 марта, 1 мая, а также Новый год) трудящимся выдавали платные, так называемые продуктовые заказы: палку копченой колбасы, упаковку печенья «Мария» или вафли «Таежные», а к ним пачку индийского чая «со слоном». Нередко в таких заказах можно было даже обнаружить банку растворимого кофе, почему-то тоже индийского, с каким-то странным запахом, как утверждали знатоки, сухого ослиного навоза. У Оруэлла, как мне помнится, очень возмущало английских трудящихся то, что в конце рабочей недели выдавали всего лишь по 30 граммов шоколада на брата.
Но вот, наконец, стограммовый пергаментный пакетик у меня в сумке, – а больше «в одни руки не полагается», – и под рокот мелющей машины я покидаю уютные стены магазина. К этому времени хвост очереди уже заклинило в тяжелых входных дверях, поскольку народ, непонятно кем оповещенный (мобильных телефонов в то время еще не было), прознав о том, что «выбросили» кофе, ломился в магазин со страшной силой, не дожидаясь скорого светлого и уже такого близкого будущего, которое, по словам вождей, наступит ну буквально вот-вот, со дня на день…
Комната Нины Ильиничны в коммунальной квартире больше походила на обиталище медведя-шатуна, только что вернувшегося в берлогу. Все было в ужасающем беспорядке. Простыни на убитом полосатом матрасе не было, или она куда-то съехала. Нина Ильинична сидела на кровати в той же позе и с тем же картузом на голове, что и вчера в больничной палате. На столе лежали ломти серого хлеба и открытая банка из-под килек в томате со свернутой набекрень железной крышкой. Здесь же стояла объемистая кастрюля с замоченным бельем.
Она попросила меня отнести кастрюлю в кухню и поставить на плиту. Чуть поодаль, ближе к двери, находилась алюминиевая раскладушка, покрытая одеялом, со стопкой чистой одежды поверх него. Очевидно, здесь кто-то ночевал и принес белье из прачечной.
Я обратил внимание на картину, которая стояла на полу, прислоненная к стене.
– Откуда у вас эта работа? Это ведь Фальк?
Нина Ильинична наставила на меня свои выцветшие голубоватые глаза. До этого выражение ее лица было отрешенно усталым. Как будто ее болезнь, пребывание в больнице были нарочно придуманы кем-то, и вот приходится теперь отвлекаться на совершенно пустые и ненужные ей вещи.
Мне показалось, что эту работу я уже где-то видел. Ну конечно, она походила на ту, что была выставлена в Манеже рядом с Кремлем и привлекла внимание тогдашнего генсека на юбилейной выставке московских художников.
На пурпурном одеяле лежала обнаженная натурщица с резкими чертами лица, больше похожего на мужское. Левая рука была заложена за голову, вторая поддерживала зеленого цвета грудь. Объемистые руки, ноги, выпуклый живот.
– Это Фальк? – уже засомневался я.
Она помолчала и с усмешкой сказала:
– Вот, на восьмидесятом году решила учиться живописи.
Я разглядывал могучий женский торс, казалось, слепленный из кусков зеленоватой глины. Свет заката, падавший в окна и на натурщицу, контрастно разбрасывал оранжевые и пурпурные краски. Похоже, это был вызов зефирно-розовым красавицам Ренуара или нежной плоти девушек на полотнах Модильяни. Мощные, как у спортсменки, толкающей ядро, ноги… Я даже подумал – не сама ли это Нина Ильинична в молодые годы позировала художнику?
Интерес к творчеству Роберта Фалька к тому времени уже начал ослабевать, а до этого был непреднамеренно подогрет Никитой Хрущевым. В 1962 году на выставке в Манеже, посвященной тридцатилетию МОСХ, первый секретарь ЦК КПСС шел по залам в сопровождении свиты, как по вражеской территории, узя глаза в ожидании подвоха.
Очевидно, по мнению устроителей выставки, бывшему шахтеру, выбившемуся в первые секретари компартии, эта мужеподобная женщина землистого цвета, отдыхающая после смены в забое шахты, должна была понравиться, поскольку олицетворяла телесную силу женщин новой коммунистической формации.
Вот именно к ней его и подвели, как в колхозе подводят разгоряченного бычка к волоокой корове, задумчиво жующей свой пучок травы.
«Это что за мазня?» – по-простецки спросил Хрущев, оказавшись один на один с олицетворением невиданной женской силы.
«Это «Обнаженная» Фалька», – подсказали из свиты.
«Голая Валька?» – сурово переспросил, не то нарочно переврал на свой лад лидер государства, почесав нос. Дальше последовал его непристойный комментарий, а вслед за тем случилась истерика с саморазогревом, которая теперь случалась с ним все чаще, как бы подводя черту под всеми его реформаторскими начинаниями.
К этому времени Хрущев, что называется, вошел во вкус. Выплеск эмоций, публичные разносы по поводу и без повода. Окончательно разрушил сельское хозяйство непосильными налогами на приусадебные хозяйства – вел таким образом борьбу с «частнособственническими инстинктами». Успешно выступил в Организации Объединенных Наций, где азартно лупил туфлей по трибуне. В родном отечестве запомнился еще и повсеместным внедрением кукурузы, включая Север России, где она никогда не росла да, собственно, так и не выросла, провалив возложенные на нее надежды.
Теперь же в качестве главного эксперта в изобразительном искусстве шел громить работы скульптора Эрнста Неизвестного. По иронии судьбы, именно Эрнст Неизвестный впоследствии поставил ему надгробный памятник на Новодевичьем кладбище из белого и черного мрамора, олицетворявший двойственность его деяний.
Но «Валька» Фалька многим запомнилась. Работы этого художника сразу оказались в центре внимания, в том числе и весьма далеких от изобразительного искусства людей. Как преподаватель ВХУТЕМАСа в 1928 году Роберт Фальк уехал во Францию по специальному разрешению для «изучения классического наследства». Однако задержался и прожил в Париже еще десять лет сверх положенного.
Вернулся в Россию только в 1937 году – не вовремя, а точнее, в самое неподходящее время. Говорил, что его замучила тоска по родине, а Париж уже стал изживать себя.
Фальку повезло. Удивительно, но его не посадили и не расстреляли. Возможно, это было связано с тем, что в 1936 году на приеме в посольстве СССР во Франции Фальк познакомился с легендарным летчиком Андреем Юмашевым. К тому времени Юмашев еще не совершил перелет через Северный полюс, но уже установил несколько мировых рекордов в авиации.
Фальк с Юмашевым предприняли большую поездку по Крыму и Средней Азии. Сохранилось несколько живописных полотен, которые они писали одновременно. Это было в 1937–1938 годах, вещи Фалька еще не вернулись из Парижа, жить ему было негде, и поездка оказалась как нельзя кстати. Благодаря знаменитому летчику после их совместного турне Фальку дали мастерскую, а в 1939-м Юмашев помог художнику организовать первую по возвращении на родину выставку.
Однако на этом все и закончилось. Преподавать живопись, продавать картины Фальку запретили. Выживать помогали друзья.
На выставке в Манеже Хрущев не стеснялся в выражениях. В официальной прессе появились такие перлы, адресованные художникам, доселе не звучавшие с официальной трибуны: «пидарасы», «пидарасы проклятые», «тунеядцы»…
Стоя перед картиной «Обнаженная», он оглядывался по сторонам, пытаясь определить в толпе смутившегося автора, чтобы устроить ему публичную выволочку. Но Роберта Фалька на выставке не было. Хрущеву шепнули: Фальк умер. За четыре года до выставки в Манеже. Вождь был раздосадован. Темперамент требовал немедленного выплеска негативной энергии. И это ему удалось. Весь ее запас в концентрированном виде достался Эрнсту Неизвестному.