– Ну, если вас так заинтересовал Фальк… – сказала Нина Ильинична многообещающе во время моего следующего визита.
И речь зашла об Александре Вениаминовне Азарх, родной сестре жены Роберта Фалька.
– У нее кое-что сохранилось из его вещей… Конечно, лучшие работы там… – Она показала рукой в сторону окна, как будто это было окно в Европу, а не в сумрачный двор-колодец. – Он там что-то такое нащупал… некоторые даже говорили, будто ему удалось картиной передать запах весеннего Парижа, – сказала она насмешливо. – Врут, конечно… Ну, не знаю. Здесь-то ему руки выкрутили… Софья Власьевна постаралась…
Здоровье Нины Ильиничны постепенно улучшалось. Она уже передвигалась по квартире, готовила себе еду, но на улицу не выходила, опасалась, что лифт может оказаться неисправным. Теперь, расплачиваясь со мной за купленные продукты, без опаски поднимала убитый полосатый матрас, под которым, как в банке, хранила деньги.
Однажды даже удивила меня своим необычным поварским экспериментом. Попросила купить в магазине «Кулинария», который располагался тогда напротив ее подъезда, десяток полуфабрикатных котлет. Эти розовые котлеты, обваленные сухарями, не стала жарить, а сразу опустила в кипящую воду, добавила вермишель, луковицу – получился креативный суп.
Несколько раз я заставал у нее странного молодого человека угрюмого вида. Видимо, раскладушка принадлежала ему.
– Это мой духовный внук, – вскользь пояснила она, как мне показалось, с двусмысленной улыбкой.
Хотя она обращалась к нему в несвойственной ей манере – чрезвычайно ласково и почти без едкой иронии, «духовный внук» не стесняясь вклинивался в разговор неуместными колкостями и при этом с какой-то обидой. На что – непонятно. На меня почему-то косился с неприязнью. Долго собирался, перекладывал с места на место какие-то вещи. Потом, наконец, ушел. Мне показалось, в их отношениях присутствовала какая-то неприятная тайна, в которой не хотелось разбираться.
В его отсутствие она вновь заговорила о Фальке, рассказывала о его жизни в Париже, упоминала об акварелях и работах гуашью.
Спустя еще какое-то время, когда Нина Ильинична уже перестала опасаться выходить на улицу, мы не спеша отправились с ней в гости к Александре Вениаминовне Азарх-Грановской.
Идти было совсем недалеко – всего лишь в соседний дом.
Александра Вениаминовна полулежала на кушетке, опираясь на локоть. Рядом с ней стоял круглый столик, сервированный для чаепития.
К своим восьмидесяти пяти годам она сохраняла жизнелюбие, веселый нрав. Без жеманства, дружелюбно подала руку, слегка пахнущую духами. Какая-то неопределенность повисла в воздухе. Вероятно, мне следовало в соответствии с этикетом хотя бы символически приблизить ее руку к своим губам. Надо сказать, у нас в семье это не было принято. Возможно, моим родителям это казалось чем-то противоестественным или старомодным, а может быть, опасались нарушить какие-то гигиенические табу. Попросту говоря, подхватить какую-нибудь заразу. Знаки учтивости и расположения выражались дружеским рукопожатием. Прилюдно целовались только близкие люди и то при расставании надолго или при редких встречах.
Я с некоторым замешательством смотрел на протянутую мне руку с запустевшими, голубоватыми венами и редкими коричневатыми пятнами, свойственными коже в преклонном возрасте. Наверно, со стороны это выглядело странно: то, как я ее разглядывал, пожимал и, кажется, даже слегка встряхнул для убедительности.
Когда она опустила руку на диван, казалось, навсегда пересохшие русла вен вновь наполнились. Я наблюдал за этим чудесным превращением пустыни в живые реки уже с медицинской диагностической точки зрения, в то время как Нина Ильинична со стороны с интересом поглядывала на мои неуклюжие движения и от удовольствия даже почесала темя, приподняв свой шерстяной бежевый берет.
Александра Вениаминовна вернулась в Москву после заграничных гастролей тридцать лет назад и возобновила работу в Государственном еврейском театре (ГОСЕТе). Однажды, когда она возвращалась домой после спектакля, нога ее оказалась под трамвайным колесом…
Трудно привыкала к протезу. Но постепенно вернулась в театр, теперь уже к преподавательской работе. Даже выпустила в ГОСЕТе несколько известных спектаклей. Но в последние годы она все реже выходила из дома и все чаще проводила время лежа на диване.
Чай с бисквитами. Неторопливая беседа. Александра Вениаминовна вдруг засмеялась.
– Ты, по-моему, знаешь эту историю? – обратилась она к Нине Ильиничне. – Я тебе рассказывала… Вспомни, у тебя память получше… Когда приезжал Марк? В семьдесят втором… Нет, в семьдесят третьем. Вот за этим столиком мы с ним сидели и смеялись до слез, вспоминали разные истории, связанные с театром.
Нина Ильинична посмотрела на Александру Вениаминовну, потом на меня. Я понял по ее взгляду, что эта история звучит не впервые и на этот раз предназначалась мне.
– Пьесу ставил Грановский, – рассказывала Александра Вениаминовна. – Я сейчас забыла ее название. Помню, что в главной роли там был Михоэлс. А я играла по очереди с Евгенией Эпштейн – то нищую, то проститутку. Однажды прихожу в театр, меня встречает помощник режиссера, взволнованный, бледный, говорит: «Александра Вениаминовна, почему вы так поздно?» Я говорю: «Почему же – поздно? Гримируюсь как раз к своему выходу». – «Нищей? – «Да, нищей». – «А вы что, не знаете? Вы сегодня играете Манку!» Я говорю: «Нет, сегодня Эпштейн – ее очередь». Он говорит: «Слушайте, сегодня будет Станиславский, Грановский распорядился – вам играть Манку». Что тут началось… Женя Эпштейн в слезы, рыдает: «Вот, всюду она… жена Грановского…» А кончилось тем, что Станиславский дал очень хороший отзыв о Михоэлсе, потом очень хорошо отозвался обо мне… Так что это было, да… Марк слушал эту историю, очень смеялся… а потом вспомнил, как расписывал панно для театра… Лежал на полу, а по полотну ходили рабочие, артисты… Опять мы смеялись до слез. А потом плакали, уже по-настоящему… Вы еще молоды – этого не поймете.
– Все он понимает, – философски пробасила за меня Нина Ильинична. – Лечит нас, старых кляч, значит, понимает. А что поделаешь… – а мне коротко пояснила: – Марк – это… – Я кивнул. Я уже догадался, что речь шла о Шагале.
Вечер у Александры Вениаминовны был замечательным. Мы разглядывали акварели и гуаши Фалька. Подобно тому, как в произносимом актером тексте чуть ли не главную роль играет пауза, так в акварелях художника игра красок и их оттенков с незакрашенной поверхностью бумаги придавала им какое-то необычное дыхание свежести, дополняла и оттеняла красочные слои.
Александра Вениаминовна, выслушав мое толкование, посмотрела на акварель, стоявшую на стуле прямо перед ней, задумалась и сказала:
– Да, наверно, отчасти вы правы. Я это тоже так сейчас почувствовала после ваших слов.
Возможно, это было всего лишь проявлением деликатности к мнению гостя.
После я еще несколько раз ее навещал. Слушал рассказы о еврейском театре, где в 1920-е годы работали, помимо Шагала, Александр Тышлер, Натан Альтман, Роберт Фальк – художники, чьи имена не требуют каких-то дополнительных эпитетов и пояснений – они известны сегодня во всем мире.
Спрашивал ее и о Михоэлсе, актере и режиссере, сменившем Алексея Грановского, мужа Александра Вениаминовны. Она знала только, что он погиб под колесами грузовика в Минске, куда поехал выступить перед зрителями, однако говорила об этом очень скупо, и, похоже, ей тяжело было об этом вспоминать. Во всяком случае, его смерть и закрытие театра стали ее личной трагедией. Возвращаться к этой теме ей не хотелось.
Страшные подробности расправы над Михоэлсом я узнал позже из других источников, теперь уже широко доступных.
Михоэлс и его спутник были убиты в ночь с 12 на 13 января 1948 года в Минске в результате организованного покушения и брошены под колеса грузовика, чтобы имитировать автомобильную аварию. Сталин подозревал, что через антифашистский комитет, который Михоэлс возглавлял, на Запад уходит информация о его недугах. Скорее всего, он знал, что лечивший его профессор Вовси Мирон Семенович («Или лечиться у Вовси, или вовсе не лечиться» – ходила по Москве тогда такая шутка) был близким родственником Михоэлса. Кстати, Михоэлс – псевдоним, настоящая его фамилия также – Вовси. Но что мог о здоровье Сталина знать актер и режиссер ГОСЕТа? О параноидальности Сталина еще в 1930-е годы обмолвился известный психиатр и невролог Бехтерев, за что и поплатился – был отравлен сотрудниками специальной лаборатории Ежова. Трудно предположить, что профессор и академик Вовси мог с кем-либо делиться такого рода сведениями… Безусловно, он пострадал бы в первую очередь, если бы это было так. Но с Михоэлсом расправились в 1948 году, а Мирона Вовси арестовали по «делу врачей» лишь пять лет спустя, в феврале 1953 года. К счастью, вскоре после смерти Сталина он был выпущен на свободу.
…Александра Вениаминовна по складу характера была человеком жизнелюбивым, стойким. После смерти родной сестры Раисы, вдовы Роберта Фалька, она не замкнулась в своем одиночестве, как это нередко бывает с пожилыми людьми. Ее дом по-прежнему для многих был открыт. Ей нравилось наблюдать молодую жизнь рядом с собой.
Это был своеобразный полубогемный салон с шумными обсуждениями текущих событий, где царил вольный дух вопреки тошной окружающей жизни брежневской эпохи. Но так случилось, что эта ее открытость обернулась против нее. В 1980 году ее обокрали. Унесли лучшие работы, в том числе и Шагала, среди которых прошла ее жизнь, присутствие которых ее поддерживало.
Вероятно, человек, который совершил это преступление, бывал в доме, хорошо знал, что и где брать. Это было нестерпимо больно. Некоторые полагали, что это проделки все той же Софьи Власьевны, своеобразная месть за вольнодумство. Версия о банальном криминале тоже рассматривалась. Так или иначе, ничего найти не удалось. Несправедливость случившегося и тяжелые переживания стали причиной резкого ухудшения ее хронических болезней, и вскоре она умерла на восемьдесят восьмом году жизни.