Однажды, в начале 80-х, на Спасской, когда А.И. сидела в своем любимом кресле в излучине инкрустированного ценными породами дерева небольшого кабинетного рояля, купленного в память о матери, я спросил, читала ли она «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Накануне почти сутки напролет я глотал самиздатовскую рукопись книги с наплывающими друг на друга фиолетовыми строчками – пятая или шестая копия. Несколько страниц там было посвящено «буревестнику революции». Они сильно разнились – Горький Солженицына и тот, которого знала и с восхищением описала в своих «Воспоминаниях» Анастасия Цветаева.
Близко к солженицынскому тексту я пересказал ей эпизод приезда Горького в 1929 году на строительство Беломорканала, как там ждали его заступничества невинно осужденные. Упомянул о четырнадцатилетнем мальчике, чьи родители были раскулачены и уничтожены. Этот подросток не побоялся попросить Горького остаться с ним один на один. Он и открыл писателю глаза на ужасы лагерной жизни. Горький, всю ночь проплакавший над его судьбой, понимал, не мог, как считает Солженицын, не понимать, что грозит человеку, рассказавшему ему страшную и к тому же опасную правду. Был только один способ спасти его: забрать с собой. Но Горький этого не сделал.
Анастасия Ивановна слушала эту историю недоверчиво. Пожав плечами, сказала:
– Кто может утверждать, что было на самом деле? Может, это и выдумка. Знаете, сколько вокруг Горького ходило таких легенд?
Теперь, когда я наконец прочитал пропущенную мной главу в ее «Воспоминаниях», многое увиделось в ином свете. Но в тот день я был разочарован тем, как она восприняла в моем изложении солженицынское повествование.
Не знаю, повлиял ли на нее этот разговор или просто так совпало, но в тот же день А.И. протянула мне толстую папку с тесемками, вмещавшую разномастные машинописные страницы. На папке стояло размашистое «AMOR».
– Хотелось бы знать ваше мнение, – сказала она лаконично.
Позже, когда в середине 80-х роман был напечатан отдельной книгой, в предисловии к нему Анастасия Ивановна написала: «Он рос, как одинокий костер в лесу, с конца 1939 года и был вчерне окончен в первые дни войны, в 1941-м… Писала его на Дальнем Востоке, в зоне, на маленьких листах, настолько мелко, что прочесть его не смог бы никто кроме автора, да и то лишь по его близорукости. За пределы зоны он попадал через вольнонаемного, в письмах».
«Жизнь Ники» – самая живая, самая захватывающая глава в «AMORе», скорее даже повесть внутри романа.
Нике, alter ego автора, нелегко сразу взять правильный тон, она в раздумье, с чего начать, как пересказать свою жизнь. Но постепенно поезд повествования разгоняется. Вот Ника и Глеб (Анастасия и Борис Трухачев) ранним утром отправляются в путешествие по Франции. На все дни разостлавшееся настроение – безделья; ласковое безразличие к тому, день ли сейчас или вечер. Запах сигар, запах фиалок. Бесцельность денег в щегольских портмоне, скучающие фигуры у витрин…
А позже…
…в Москве, вечером, зимой, в домике на Собачьей площадке я спускалась по крутой каменной, мокрой и темной лесенке, ведущей в светлую и жаркую кухню. На мне черное платье из бархата, круглая бриллиантовая брошь и кольцо с бриллиантом. Выйдя от тепла вечно горящего камина, я куталась в боа и дрожала от холода. Я шла сказать что-то об ужине. И вдруг – я остановилась на ступеньках. У камина, в комнате Глеба, сидели у огня несколько человек и, увидев меня, уже приготавливали мне место. Я поглядела на них острым, внимательным и широким взглядом и молча села у огня. Меня укрывала мамина бархатная шуба. Юные лица всех нас были ярко освещены.
Бросается в глаза явная театральность происходящего: бархатное платье, дорогие украшения, ярко освещенные лица, притихшие в предчувствии надвигающегося тектонического разлома в их судьбах, в человеческих судьбах, в судьбе страны.
Как же стремительно меняется жизнь Ники!
Это на свой лад «Титаник». Драматизм его крушения не только – и даже не столько – в том, что богатые спасались, а низшие сословия так и не смогли прорваться к шлюпкам. По сути, это урок гибельности человеческого высокомерия и гордыни. Повелители судеб, прислушайтесь: в днище уже хлещет вода, и наиболее проницательные из пассажиров смутно догадываются о надвигающейся катастрофе.
Еще один поворот сцены. Возвращается с войны Глеб с параличом руки и лица. Все тесно переплетено: хаос революции, разрушения, смерти близких. Корабль окончательно идет ко дну. Ника остается в голодном Крыму одна с двумя детьми. Вскоре младший, Алеша, умирает.
Во втором издании (1991) роман «AMOR» сильно и в лучшую сторону изменен по сравнению с тем, машинописным, – все вещи названы своими именами. Тут впервые я прочитал то, что слышал в скупых устных рассказах А.И. во время наших встреч.
Жизнь в тюрьме… Один следователь – нос с дворянской горбинкой, читал Герцена, другой – менее грамотен, ошибки поправляла ему в протоколе. Какой-то ее ответ вынудил у него восклицание: «Стерва!»
– После таких слов прекращаю отвечать на вопросы.
Ее заперли в одиночную узкую камеру. Настолько узкую, что сесть невозможно. А стоять не было сил, потому что допрос продолжался много часов.
Через некоторое время вновь повели на допрос. И опять повторилось запирание в узкий, похожий на шкаф, бокс.
– Что вам от меня нужно? – не выдержал следователь.
– Я бы хотела понять, что вам от меня нужно…
– Хотите, чтобы я извинился, что ли?
– Вы напишите в протоколе, после какого слова я отказалась отвечать.
– Что я, дурак? – простодушно захохотал следователь.
И я тоже засмеялась…
Обвинение выстраивалось вокруг ее причастности к «Ордену Розенкрейцеров». Дело по тем временам нешуточное – речь шла о подрыве государственных устоев.
Еще в 1933 году, когда розенкрейцеры оказались под подозрением, А.И. была арестована, провела под следствием два месяца, после чего ее выпустили. Как потом оказалось, помог ей освободиться из застенков ОГПУ не кто иной, как Максим Горький. Об этом периоде нашей истории Анна Андреевна Ахматова как-то заметила, что это были еще «вегетарианские годы».
В 1937-м с «вегетарианством» было покончено. После нового ареста Анастасии Ивановны следователь не без ехидства заметил: «Теперь он за вас не заступится».
В самом деле, в 1936 году Горького не стало.
Читая недавно открытые секретные материалы допросов, приговоров, судебных постановлений, наглядно видишь, как сооружалось очередное дело, и можно только диву даваться, какая гильотина нависала над любым, даже самым безобидным инакомыслием.
А.И. мне рассказывала, как сутками ее мучили следователи, сменяя друг друга, не давали ей спать. Несменяемой была только яркая лампа, направленная в лицо, и монотонно повторяемые вопросы: «Какая разведка вас завербовала?..» Как теперь видно из этих самых «материалов», даже в нечеловеческих обстоятельствах ей удалось выстоять и при этом никого не оговорить.
Сегодня, спустя более чем восемьдесят лет после этих событий, о розенкрейцерах можно свободно прочитать на сайтах в Интернете. Они исповедовали странное единение мистики и науки. Почитали сплетение Розы и Креста как символов единства Жизни и Смерти. Розенкрейцерам в средние века приписывалось исключительное могущество, власть над природными силами и людьми, способность воскрешать мертвых и создавать в алхимических лабораториях искусственных людей, так называемых гомункулусов. Членами общества были такие ученые и предсказатели, как Парацельс и Нострадамус, а позднее и Фрэнсис Бэкон. К началу XX века розенкрейцеры представляли себе человечество как единый организм, вырабатывающий нравственные и культурные ценности.
В России идеи розенкрейцеров стали особенно популярны после революции в кругах интеллигенции, верившей в возможность существования ноосферы, выход человечества за пределы земного пространства, освоение иных миров. Наиболее ярким представителем и руководителем розенкрейцеров в России называют Бориса Михайловича Зубакина.
Помню, как в одно из первых посещений квартиры Анастасии Ивановны я обратил внимание на нечеткую фотографию в рамке, видимо, переснятую с маленькой и увеличенную. На ней был изображен человек, которого можно было бы принять за прямого потомка Шекспира, – так схожи были их черты.
Взяв фотографию в руки, она стерла ладонью несуществующую пыль, некоторое время пристально разглядывала ее, после чего сказала:
– Необыкновенный, удивительнейший был…
Я заинтересовался этим человеком, но Анастасия Ивановна назвала только его фамилию и от более подробных расспросов уклонилась.
Это был Борис Зубакин.
…Какой-то пронзительно-яркий день, кажется, конец февраля. Солнце освещает перья лука в банках на подоконнике в кухне на Садовой-Спасской. Анастасия Ивановна рассказывает о своей книге «Королевские размышления», написанной ею в двадцать лет, и о том, как эта книга – по сути атеистическая – была воспринята Василием Розановым.
Те, кто хотя бы немного знаком с биографией Анастасии Ивановны, знают, что в возрасте двадцати семи лет ее взгляды резко, если не сказать диаметрально, переменились. Она фактически дает обет безбрачия. Отказывается от лжи. Далее – вегетарианство, отречение от любого рода излишеств. Атеизм улетучивается, ему на смену приходит глубокая вера в Бога, сохраняющаяся почти до самого конца ее долгой жизни.
Меня всегда интересовало, что именно послужило причиной такой перемены ее мировоззрения. Был ли какой-то внешний толчок? В тот день в кухне на Садовой-Спасской я спросил ее об этом.
Отношения с любимыми людьми, ответила А.И., объясняя произошедший в ее душе перелом, порой складываются таким образом, что ты либо вынужден лгать, либо, говоря правду, причинять страдания другому человеку. И то, и другое для нее стало невозможным.
Позже я начал понимать, что всего она мне не сказала. А может, в те первые годы нашего знакомства и не доверяла мне полностью – в советские времена такого рода вопросы настораживали.