Почему же она отторгала Набокова?
Думаю, ей не близка была скандальная набоковская «Лолита» с ее монструозно-комедийным Гумберт Гумбертом да еще и с насилием над девочкой-подростком, пародийные сцены погони в американском стиле (неслучайно Набоков, завершив роман, забросил его подальше, а после, наткнувшись на него и перечитав, и вовсе решил сжечь и, вероятно, сжег бы, если бы не практичная Вера Евсеевна, жена его). А может быть, ее раздражала словесная игра, вычурность стиля Набокова? Но – «Другие берега»… Эти потрясающие по изобразительности и авторской изобретательности страницы… По сути, другой Набоков, постичь которого не дано, какие бы лекала мы ни примеряли. Может быть, к ее неприятию отчасти примешивался подспудный страх связываться с нелегальной в те, еще доперестроечные, времена литературой.
К тому же она была уверена, что окружающая жизнь настолько богата проявлениями различных человеческих чувств, всевозможных их оттенков в разных сочетаниях неожиданно возникающих обстоятельств, что искусственность его построений, казалось ей, отдает фальшью.
Неприязнь писателей к сочинениям собратьев по перу широко известна. Набоков в этом отношении тоже не был исключением. Хемингуэя он называл шутом, а Фолкнера надутым мошенником. Может быть, так проявляется инстинкт охраны «своей территории»? Опасения попасть под влияние иного стиля? Удивительно, но Анастасия Ивановна, много лет дружившая с Борисом Пастернаком, довольно резко написала ему, что разочарована его книгой «Доктор Живаго». При этом восхищалась его повестью «Детство Люверс». Возможно, к ее оценке в какой-то мере присоединялся страх, въевшийся в кожу и плоть, – последствие сталинских лагерей.
Как я узнал после, читая письма Набокова, его отношение к «Доктору Живаго» было сходным, но по другой причине. Там явно просматривалась политическая подоплека. Набоков почему-то непререкаемо был убежден в том, что рукопись «Доктора Живаго» советские власти сознательно передали итальянскому издателю коммунисту Фельтринелли исключительно для того, чтобы зарабатывать на ней валюту.
О Цветаевых Набоков знал не понаслышке. Глебу Струве он писал по поводу вышедшей в Мюнхене в 1957 году книги «Лебединый стан» благодарность от себя и от жены «…за интересный сборник Марины Цветаевой…». Имеются и другие письма, где Набоков писал о ее поэзии с «задатками гениальности». Но читал ли он «Воспоминания» Анастасии Ивановны? Свидетельств этому я не нашел. Думаю, прочти он эту книгу, оценил бы ее разве что, наверно, за исключением глав, посвященных Горькому. С Горьким он был не в ладах. В своих лекциях для американских студентов он упоминал о нем, но при этом отмечал его «невысокий культурный уровень и, главное, обделенность остротой зрения и воображением», – теми необходимыми чертами, без которых большой писатель, по его мнению, не может состояться.
У Анастасии Ивановны отношение к Горькому было иным. Горький – официальный «пролетарский писатель», был обласкан властями и, по-видимому, был единственным, к кому можно было обратиться за помощью. Возможно, в те трудные времена она рассчитывала на его покровительство – не знаю. Могу только предполагать. Но если даже так, кто ее упрекнет в этом? Горький ходатайствовал о ее освобождении после первого ареста в 1934 году. А много позже она сама признавалась, что главы о ее поездке на Капри и встречах с Горьким, как паровоз, вытащили её «Воспоминания» в советскую печать. Это был тяжелый состав для окололитературных чиновников и цензоров, груженный опасными воспоминаниями о жизни семьи, недопустимо ярких событиях и встречах в дореволюционной России.
Как и у Набокова, у нее был свой особый, неповторимый стиль. Она стремилась «дать», как она выражалась, читателю сложного многомерного человека со всеми его противоречиями. Для этого, по ее шуточному замечанию, «жизнь надо ловить за хвост». С Горьким у нее это не получилось.
У Набокова было сходное отношение к мастерству писателя. Двадцатипятилетний Владимир писал матери, как сам удивляется сотворенным им персонажам:
…Я знакомлюсь с ними все ближе, и уже мне начинает казаться, что мой Ганин, мой Алферов, танцовщики мои Колин и Горноцветов, мой старичок Подтягин, киевская еврейка Клара, Куницын, госпожа Дорн и т. д. и – least but not last – моя Машенька – люди настоящие, а не выдуманные мной. Я знаю, чем пахнет каждый, как ходит, как ест, и так хорошо понимаю, что Бог – создавая мир – находил в этом чистую и волнующую отраду. Мы же, переводчики Божьих творений, маленькие плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное…
Какой искусственный интеллект или нейронные сети в состоянии сотворить живого Лужина или Пнина? – думаю я сейчас, перечитывая набоковские строки.
В субботу на машине Сандры с Дани за рулем мы отправились в путешествие. Швейцария раскрывалась перед нами во всей своей разнообразной красоте. Проехали более ста километров вдоль зеленых долин предгорий, небольших городков и отдельно стоящих домов, основательно срубленных из толстых стволов, под черепичными крышами, с обязательной ярко-красной геранью на подоконниках и оказались, наконец, у подножья огромной пирамидальной горы с заснеженной вершиной и говорящим названием Les Diablerets (дьявольской). Здесь оказалось много людей, экипированных по-зимнему, с горными лыжами и санками. Все они топтались возле касс и подъемника, дожидаясь своей очереди.
Колеса в два человеческих роста в диаметре, как колеса судьбы, крутились, натягивали тросы с прикрепленными к ним стеклянными кабинками. Озираясь, как во сне, мы вошли внутрь по слегка покачивающемуся полу, осязая зыбкость нашего положения. Дверь со стуком закрылась, и мы поплыли над верхушками деревьев.
Ощущение – будто висишь над пропастью, и в случае чего никакого спасения не будет в этой хрупкой шкатулке. И ответные приветствия, посылаемые возвращающимися в таких же кабинках, так же болтающихся над бездной, только усиливали этот затаившийся страх.
На одной из промежуточных площадок мы вышли из кабинки и оказались в кафе, где нас дожидался горячий капучино со взбитой пенкой. А рядом – можно дотянуться рукой – крутилось такое же огромное, блестящее смазкой колесо, на него продолжали неустанно накручиваться гудящие от напряжения тросы.
…И опять мы лезем в пришвартовавшуюся уже привычную кабинку и поднимаемся еще выше, еще на 300 метров, а оттуда уже без бинокля можно различить отдельные человеческие фигурки размером с муравьиные на фоне слепяще-ярких на солнце скоростных лыжных трасс.
Скулы гор сплошь в снегу, наш зеленый обитаемый мир людей и бабочек остался где-то там, далеко внизу. А Дани, разложив на коленях карту, блестя глазами, сообщил:
– Отсюда, по ту сторону горы, если верить карте, примерно сорок–пятьдесят километров до Монтрё.
Именно тогда мне пришло в голову, что где-то там, на зеленеющих склонах, в шортах с сачком в руках выходил на охоту Набоков. После Вера Евсеевна Набокова подтвердила, что, действительно, именно там он и прогуливался в поисках бабочек. И там же сорвался со скалы.
– Кстати, чуть не забыл, – Дани проехал ладонью по лбу. – Доминик Петипьер передает вам привет, вчера он дозвонился в Монтрё Дмитрию, завтра к двум часам дня мы можем приехать. Они нас будут ждать.
В этот момент наша кабинка, плывущая над бездной, на мгновение остановилась. Трос дрогнул, как мне показалось, от сильных ударов моего сердца. Но через несколько секунд тросы вновь заскрипели, вся машинерия пришла в движение, и наша кабинка продолжила свой путь к заснеженной пирамиде дьявольской горы.
В одном из своих интервью Владимир Набоков говорил, что писателя нужно оценивать с трех точек зрения: как рассказчика, учителя и как волшебника. Крупный писатель, по его мнению, совмещает все эти качества.
Каким он был в жизни? Обладал ли он сам такими свойствами?
Нередко можно услышать про высокомерие Набокова. Был ли он высокомерен на самом деле?
Вот одна из сцен с живым Набоковым.
В горах штата Юты. Тяжело груженная углем машина, задыхающаяся, как астматик, стоит с разинутым капотом. Время от времени ей дают передышку, чтобы охладить двигатель. Шофер – студент Джон Дауни, подрабатывающий на летних каникулах, неожиданно увидел спускающегося с горы человека в шортах с сачком в руке. Он поприветствовал его и спросил, каких насекомых он ловит в этих местах. Человек с сачком только пристально глянул на незнакомца и молча продолжал свой путь. Джон крикнул ему: «Я тоже коллекционер! Собираю бабочек». В ответ прохожий только приподнял бровь. Как раз в этот момент над дорогой пролетела красивая бабочка с ярким окрасом крыльев. «Что это?» – спросил он вдруг строгим голосом. Студент-биолог и шофер по совместительству от неожиданности замешкался и назвал бабочку неправильно. Пролетела еще одна, такая же. И еще одна. Тут уж он напряг изо всех сил память, чтобы не ошибиться в названии. К его удивлению, странный человек с сачком, услышав правильный ответ, остановился, подал руку и представился: «Владимир Набоков».
Эта история с бабочками и шофером-биологом имела неожиданное продолжение.
Брайан Бойд, биограф и исследователь творчества Набокова, в своей великолепной книге «По следам Набокова» рассказывает, что в 40-х годах писатель, завершив свою монографию об открытой им разновидности бабочек-голубянок, подарил черновики своей работы этому самому Дауни, с которым судьба свела его на горной тропе. Это помогло молодому человеку определиться со своей специальностью. А его последователи в память о Набокове давали вновь открытым разновидностям голубянок имена набоковских литературных персонажей: Гумберт, Лолита, Лужин, Пнин, Ада… Легко представить бабочку «Лолита», перепархивающую с цветка на цветок. А бабочки Пнин, Лужин? Это уже, скорее, какие-то жуки с бронзовыми доспехами. Гумберт – и вовсе слепень, выкусывающий мгновенно лунки в коже…
Волшебство и Набоков. Это проглядывает даже в его «Письмах к Вере»