Откинувшись в кресле, пытаюсь уловить момент отрыва. Открываю глаза и вижу, что мы уже в воздухе и, кажется, ничего не отвалилось – крылья на месте, закрылки в нужном положении, фонарик на крыле исправно мигает, а человек, который только что продирался по проходу, действительно сидит рядом со мной и вязаной шапочкой утирает мокрый от пота скошенный лоб. При этом смотрит на меня изумленно, словно пытается понять, почему я его не узнаю.
Самолет уже сделал круг, и сквозь сизую дымку облаков под нами открылся Париж в парче иллюминации. В центре, как драгоценная заколка, переливается огнями Эйфелева башня.
Ищу глазами еще какие-нибудь ориентиры, может быть, увижу Сену… Вижу, вижу ее… Пытаюсь отыскать Лувр и хрустальную пирамиду в центре его, но, кроме светящейся башни Жана Эйфеля, куда, по преданию, Мопассан забирался обедать, только бы не видеть, как он считал, ее уродства, никаких других достопримечательностей различить не могу.
Очнулся от легкого тычка в бок. Сосед раскладывал столик для подноса.
– Сейчас пожрать принесут, – деловито пояснил он. – Будешь, или я зря толкнул?
Над нами уже зависла стюардесса в темно-синем шерстяном жакете и стильном цветном шейном платке. Она, как рыба, беззвучно открывала рот. Я вытащил из ушей восковые шарики, гул моторов сразу усилился, но теперь на его фоне можно было расслышать и ее твердый голосок:
– Что для вас? – заученно, как робот, спросила с избыточной вежливостью. – Белое или красное?
– Бери белое, – прочитал я по губам попутчика, тут же сделавшего безразличное лицо.
Пока стюардесса ходила, он развернулся массивным телом вправо и стал рассматривать необычную коробку, размером с обувную, с золотистым тиснением, которую стюардесса принесла его соседу.
– А это что? – с детской непосредственностью тыкал толстым пальцем, похожим на сосиски из рекламы «Папа может», в небольшую баночку, которую сосед внимательно разглядывал и, открутив крышку, принюхивался к ее содержимому.
– Это – хумус, – сказал тот, продолжая нюхать. И подмигнул нам обоим.
– А-а, это я знаю. Такая кашка-какашка. Фу, г-гадость! Это… мы были на Паску в Иерусалиме с моей половинкой… – начал он.
Стюардесса принесла томатный сок и белое вино.
– Белое, да не то, – осуждающе покрутил мой сосед маленькую бутылочку. Ладно, на сувенир сгодится.
– А что для вас? – так же невозмутимо обратилась стюардесса теперь уже к нему.
– Хлебный квас, – пошутил сосед, довольный собой.
– Кваса нет, – строго ответила стюардесса. – Могу предложить соки: апельсиновый, томатный…
– Лучше шампусика принеси, – по-свойски подмигнул он ей. – Я знаю, у вас тут есть…
– Шампанское только для пассажиров бизнес-класса, – тем же картонным голосом, как будто копировала робота, сообщила стюардесса.
– А мы тут что, не люди? – вдруг взревел сосед. И я сразу вспомнил донесшийся из середины вагона львиный рык, когда я с японцами оказался на платформе. Тут только дошло, в какое окошко он меня увидел. И только теперь сообразил, что ему я обязан тем, что сижу сейчас в кресле самолета, а не на опустевшей платформе № 42.
Пассажиры в ближних рядах испуганно обернулись.
Стюардесса ушла и вскоре вернулась с бокалом, в котором плескалось игристое вино.
– Ему тоже принеси, – показал он на меня.
Я отказался.
– Честно скажу, уже достали… Улыбочки. Все вежливые такие, а потом ба-бах, и одни двухсотые – капец вежливости. Как там ее называют, поликкорек… тьфу! Ну, ты знаешь…
Я кивнул. Знаю такое слово. Речь, вероятно, шла о теракте, случившемся в Париже несколько лет назад как раз в эти дни из-за карикатуры на исламского пророка в популярной газете.
Пыхтя и озираясь, он достал из-под сиденья пакет «Дьюти-фри» и вытащил оттуда бутылку виски. Открутил пробку и, бросив тревожный взгляд в сторону прохода, быстро плеснул в мой картонный стаканчик с томатным соком.
Выпил. Вместо закуски смачно вытер пальцы о мелкую рыжеватую растительность вокруг рта. Его сосед справа так же одобрительно хмыкнул и закусил хумусом, зачерпнув его печеньем.
– Давай еще по одной, – сказал мой сосед и распечатал шоколадку «Аленка».
Человек с хумусом одобрительно кивнул, показал на мой стаканчик:
– Ну, как оно с томатом, ничего? Блади Мэри?
– Типа того.
– Давно из России?
– Сегодня десять дней, как уехал…
– А я с 89-го. Сколько это получается?
– Прилично, – подытожил сосед, шевеля губами и помогая пальцами «Папа может». – А чего тебя понесло туда? Вроде нормальный мужик, не пейсанутый…
– Жена захотела. Надо было лечиться. Да и дети школу заканчивали, хотели в университет поступить, здесь, у нас, их не брали.
– Как так не брали? – возмущенно вспылил мой сосед. – Чего ты гонишь?
– Да так. Не брали, и всё. Валите, говорят, ребята. Вы нам здесь не нужны. Ну, раз не нужны, поедем туда, где нужны. Там и остались.
– Ну, хоть выучились?
– Да, нормально. Один – врач. Другой айтишник. Программы разные пишет.
– Ну, а ты что, решил все-таки возвратиться? Ну, правильно, погулял и хватит. Дома-то всё лучше, чем в этом пекле.
– Да нет. Я ненадолго. На три дня. Друг женится.
– Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Ни хера себе! Друга не видел двадцать лет. Друг женится, а он – на три дня едет. Твою мать!
– Женится третий раз, – вставил сосед с хумусом.
– Дак тем более. За возвращение положено выпить. Друзья – это ж святое!
И наша стихийно образовавшаяся в небесах классическая троица немедленно отметила возвращение человека с кошерной обувной коробкой и хумусом на историческую родину.
Самолет поднялся еще выше, и все, что было внизу, стало меркнуть в серой мгле, отдаляться. После очередного захода «на троих» сосед спрятал ополовиненную бутылку в пакет, а у меня под животворящим действием виски с томатным соком неожиданно все сложилось в один пазл. Необычное, на первый взгляд, сцепление разных событий, разнесенных во времени и как будто никак между собой не связанных, выстроилось в стройную картину. Я вспомнил о холсте, ради которого поехал этим утром в Лувр.
А затем сначала на уровне подсознания, а потом уже и сознания я вдруг почувствовал, что загадочная история с девушкой-монахиней странным образом сблизилась с другой, виновником которой был Бернар.
Мне действительно показалось в тот момент, что я уловил какой-то нерв произошедшего. Какая-то схожая кротость в восприятии злодейства судьбы.
Конечно, нелепо печалиться о монахине, умершей неизвестно при каких обстоятельствах, когда палец приставлен к спусковому крючку и на карту поставлена судьба всех и каждого, думал я. Уж если у нашего любимого Бонале сдали нервы и он непонятно с какого перепугу задавил курочку фазана, кто поручится, что они окажутся крепче у офицера, сидящего в бункере один на один с ядерной кнопкой. Кто знает, что у него творится в башке. Вот уж чудо из чудес, что до сих пор не шарахнуло. Кто может сказать, что происходило в голове пилота, направившего пассажирский «Боинг» с тремястами пассажирами на борту прямиком на горную вершину?
То ли виски с томатом так подействовали, но я отчетливо представил «Боинг», о котором писали, стремительно летящий навстречу смерти и уже приближающийся к скале. Я отчетливо, почти с голографической ясностью представлял то, что могли видеть пассажиры этой обреченной на смерть машины: разрастающуюся в окошке иллюминатора гору, командира воздушного судна, с топором в руке отчаянно пытающегося проломить дверь в кабину, где заперся самоубийца. Рубил, но так и не успел туда проникнуть…
Мы летели в разведенном молоке, и вдруг показалось солнце. Сначала жаркой полосой заиграло на плоскости крыла, на откинутых столиках, куда стюардессы только-только начали ставить подносы с ужином. А потом все пространство под нами озарилось и заполнилось вечерним светом.
Внизу, по пуховому покрову облаков скользила тень нашего «Римского-Корсакова», исполняющего однообразную рокочущую мелодию. Где-то внизу на припорошенных снегом просторах шла своим чередом суетливая жизнь человеческого муравейника, ползли по дорогам мелкие букашки автомобилей, красавец фазан хлопотал в бурьяне возле своей спутницы, пытаясь понять, что же все-таки произошло. Такое было ощущение, что мы навсегда покидаем Землю и устремляемся в некий новый безгрешный мир, где все будет организовано иначе, намного лучше, чем на Земле.
Позже, пробираясь вдоль рядов кресел к туалету, я неожиданно увидел ту самую девушку, которая стояла у подъезда Гранд Отеля и зажженной сигаретой чертила огненное сердце. Та же прическа а-ля Жанна д'Арк.
– Каникулы закончились? Домой? – спросил я негромко, поравнявшись с ней.
Она улыбнулась.
Пройдя несколько рядов и почувствовав ее взгляд, обернулся – увидел, что она смотрит мне вслед с некоторым недоумением.
В тесной кабинке, натыкаясь локтями на стенки, с трудом снял пиджак, оценил свой помятый вид, но, когда понадобилось спустить воду, видно, по ошибке нажал не на ту кнопку, и на меня выехал пеленальный столик для младенцев.
За шторкой рядом с туалетом ужинали и негромко переговаривались стюардессы. Свет в салоне самолета был убавлен до минимума. Пока я ходил, мой сосед уснул. Пришлось его будить, чтобы пробраться к своему креслу. Его рыжина и мощный торс напомнили мне о быках породы лимузин, которых только вчера видел в поле, мокнущих под дождем. Пропустив меня, сосед немедленно заснул и во сне издал дикий аккорд храпа, как будто кто-то нажал басы на аккордеоне, исполняя фугу Баха. Спасли восковые шарики в ушах, и я порадовался, что не забыл их в гостинице.
Поезд снова мчал меня через французские поля и луга, с этими видениями я заснул, а проснулся внезапно от громких хлопков у самого уха. Колеса упруго отпрыгнули от посадочной полосы и вновь к ней прильнули, чтобы уже не расставаться с привычной твердью. А потом, как в театре, жаркие аплодисменты прошли волной от галерки – хвоста самолета – к бизнес-классу, где хорошим господам подают холодное шампанское.