ил к себе две богемные пары – художника Рене Магритта и Поля Элюара с женами.
На следующий день после приезда гостей Дали и Гала повстречались на пляже.
Так начались их отношения, кардинально изменившие жизнь Елены Дьяконовой и Дали.
– Малыш, – сказала она ему тогда, в Кадакесе, – мы больше не расстанемся. Скоро вы будете таким, каким я хочу вас видеть.
Чахотка, которую она поборола, вероятно, обострила в ней чувство жизни, притупила, если не стерла вовсе инстинкт материнства. Елена Дьяконова не вернулась к Полю Элюару и больше никогда не виделась со своей дочерью. Однако в причудливой форме материнский инстинкт все же всплыл в ее отношениях с Дали, который за десять лет до их встречи тяжело перенес смерть матери и мысленно не мог с ней расстаться.
На фотографии, сделанной в фотокабине вскоре после их знакомства, в 1929 году, Дали выглядит как успешный студент накануне выпуска – умное лицо с легкой иронической улыбкой. И пока что без эпатажных тараканьих усов. Прильнувшая к нему узколицая Гала-Лена Дьяконова на этой фотографии скорее похожа на любящую мать, к которой сын приехал на каникулы. Необычная мать и странный сын. Ей исполнилось тридцать пять, Дали был моложе ее на десять лет.
Вскоре без сожаления она покинула семью, респектабельную квартиру в Париже и переехала в Испанию в скромную хижину Дали на берегу залива. Похоже, ей нужен был новый импульс жизни, а Сальвадор Дали оказался как раз тем человеком, на которого не жалко было потратить свои силы…
Дали в своей эпатажной манере с иронией так отзывался о своем отношении к Гале: «Я люблю Галу больше матери, больше отца, больше Пикассо и даже больше денег». А потом на полном серьезе писал: «Спасибо, Гала! Это ведь благодаря тебе я стал художником. Без тебя я не поверил бы в свои дарования! А ведь правда, что я люблю тебя с каждым днем все сильней и сильней…»
Спустя годы, уже оставшись с Дали навсегда, Гала писала Анастасии Цветаевой, что зиму проводит в Нью-Йорке, лето – в Испании, а весной приезжает на несколько недель в Париж. В письме она просила А.И. прислать ей книгу «Воспоминаний», чтобы перевести ее для Дали. «Много раз дружила с мужчинами, – признавалась она Анастасии Ивановне, – но никогда с женщинами. Ты моя единственная подруга». В Россию она собиралась, но так и не приехала – «…Дали не может работать без меня…»
В тот вечер в Амстердаме, слушая рассказ А.И. о ее школьной подруге и жестоком Сальвадоре Дали, я еще не думал, что Анастасия Ивановна, возможно, переживает такое же или похожее чувство ревности к Сальвадору Дали, какое когда-то испытывала к подругам Лены Дьяконовой в гимназии Потоцкой.
В общем, феминистский Конгресс в Амстердаме оказался как раз тем самым местом, куда нам, видимо, и следовало попасть.
Время в Голландии течет очень быстро. Уже третий день мы живем у Татьян. И каждый день столько событий, что любое из них хотелось бы остановить, задержать, не дать исчезнуть.
Пора, наконец, рассказать о них.
Собственно, голландка только Татьяна Дас, хозяйка дома. Ведал ли Пушкин, что его «Евгений Онегин» полюбится и здесь, в Королевстве Нидерландов? Высокая, спортивная, с кельтской нордической жесткостью в лице и немного растерянной улыбкой. Казалось бы, ничего общего с привычным обликом Татьяны пушкинской. Но родители, по-видимому, не случайно выбрали ей это имя, угадали суть будущей мечтательной и поэтической натуры. Двумя днями позже мы оказались в гостях у этих простых и радушных людей, позвавших нас в свой уютный дом, заставленный книгами и цветами. Татьяна Дас переводила стихи Марины Цветаевой для сборника, вышедшего в Голландии, и, знатоки говорят, переводы удачные.
Вторая Татьяна родом из России. Какими-то судьбами занесло ее сюда лет девять назад, и Татьяна Дас приютила ее у себя. В лице ее с нежной кожей и выразительными глазами есть что-то напоминающее «Девочку с персиками» Серова. Но, в противовес уравновешенной и рассудительной хозяйке дома, все в ней взбаламучено, взвинчено. Учится на каких-то высших феминистских курсах, увлекается китайской гимнастикой и древнерусскими религиозными текстами, прилежно посещает церковь. Анастасией Ивановной восхищена до слез, никого к ней не подпускает. Даже не дает мне измерить ей давление. Тяжелая психастения.
Все время попадает в какие-то необычные истории. Вчера, например, пришла с огромной коробкой пирожных: какая-то фирма проводит рекламную кампанию, для чего наняла двух парней, которые должны были их раздавать по одному, вручая одновременно проспекты компании. Таня (московская), взяв предложенное ей пирожное, сказала, что у нее сейчас гостит семья из России и одного ей мало. Сердобольные голландцы отдали ей все, что у них оставалось, т. е. всю эту огромную коробку, не вместившуюся в холодильник.
Анастасия Ивановна эту историю воспринимает как полуреальную и относит ее на счет сказочности всей Голландии.
Вечер. Оранжевый квадрат солнца с голубоватыми тенями оконного переплета на противоположной стене. А.И. сидит на высокой двуспальной кровати времен немецкой оккупации Амстердама, упершись ногами в табурет. На коленях широкий блокнот, что-то гоголевское в ее профиле, в низко склоненной над бумагой голове. За ней пристально наблюдает с подоконника кот по кличке Петр, и сюда же пружиной взметнулась серо-тигровая кошка Павел – религиозные реминисценции Татьяны-московской, давшей им имена. Анастасия Ивановна просит выпроводить голубушку в другую комнату, опасаясь, что та нечаянно царапнет по глазу. Петр, нехорошо подвывая, уклоняется от выдворения и в знак протеста оставляет на полу небольшую, но резко пахнущую лужу. Павел взметнулась на книжный шкаф и когтистой лапкой отбивается от Татьян, пытающихся ее оттуда снять. Жанровая сценка в духе «малых голландцев».
На следующий день – знаменитый «Ночной дозор» в Государственном музее, который Анастасия Ивановна так хотела увидеть. Огромное, во всю стену, полотно с мастерски разыгранными, напоминающими театральное действо планами, с золотистыми рембрандтовскими вспышками одежд среди темных фигур. И уже на самом переднем плане картины за границами рамы – кресло на колесиках, а в нем легкая согбенная фигура А.И.: служительница, охраняющая картину, сделала исключение и позволила нам подвезти ее поближе, миновав заграждение.
Всего в квартале отсюда музей Ван Гога. Осанистый, похожий на портье сотрудник Рейхсмузея на нашу просьбу разрешить перевезти на этом кресле «очень-очень пожилую леди» на другую сторону площади в музей Ван Гога сделал удивленные глаза – никогда еще с подобными пожеланиями к нему не обращались. Однако в ту же минуту согнал с лица изумление, очевидно, не подобающее сотруднику такого музея. Второй раз брови его поднялись, когда он узнал, что посетительнице идет девяносто восьмой год и она из России.
Несколькими минутами позже прохожие не без интереса наблюдали необычную процессию: важный господин в костюме, застегнутом на все пуговицы, с достоинством толкал впереди себя музейную коляску с пожилой дамой в сильных очках, сзади же следовали человек семь–восемь – Татьяны, Мария Николаевна, я и еще несколько увязавшихся за нами любопытствующих.
Анастасия Ивановна сидела, подавшись вперед, так что могло показаться, будто она что-то потеряла и теперь внимательно осматривает брусчатку улицы. На самом деле она дремала.
Какова мера иррационального у обычного человека и у художника? Ван Гог, Сальвадор Дали, Врубель… Какие графитовые стержни нужно ввести в реактор собственного безумия, чтобы творческая энергия потекла в нужное русло и дело не кончилось отделением для буйных?
«Маринина проза – водопад, горный поток, моя – тихий ручей, отражающий берега», – говорила А.И. Может быть, она лучше, чем Марина, умела обуздывать собственное безумие? «Сдержанный – значит, есть что сдерживать», – любила повторять Маринину фразу, примеривая ее то ко мне, то еще к кому-нибудь из знакомых. Так достают из шкафа одежду, из которой вырос, ее можно повертеть в руках, полюбоваться и без сожаления отдать другому. Но тот, кто внимательно читал ее прозу, должно быть, не раз удивлялся половодью, прорывающему плотины запретов, мнимых и настоящих. Не поэтому ли в музее Ван Гога все ее приводило в восхищение?
«Цветущий миндаль», «Подсолнухи», «Комната» – возле этих картин лицо ее оживлялось, голос становился ласковым, восхищенным. Невероятное напряжение цвета, энергия каждой линии. В «Автопортрете с отрезанным ухом» – ирония, горечь перед бессмысленностью жизни. Ее уродливостью и красотой, ставшими в какой-то момент несовместимыми с жизнью художника?
– Импрессионизм – мое любимое в живописи. Импрессионисты пишут так, как близорукие – видят. Без линий, без подробностей – цвет, тени, масса очертаний. Но у Ван Гога – не так.
Дама-экскурсовод благосклонно улыбнулась пожилой леди из России, и мы не спеша заскользили за ней по паркету в войлочных шлепанцах поверх обуви, не нарушая благоговейную тишину музея. Попутно выяснилось происхождение слова «импрессионизм»[3]. Какой-то газетный рецензент, посетив выставку Сезанна, Моне и Ренуара, насмешливо заметил – дескать, у этих художников нет ничего за душой, кроме впечатления (impression).
И это словечко, брошенное с сарказмом, неожиданно стало названием нового направления в живописи… Тогда я впервые об этом услышал. Анастасия Ивановна, мне кажется, об этом тоже не знала – слушала с большим интересом.
– …А теперь взгляните на эту работу. Динамика цвета и мазка наполняет жизнью и движением даже неодушевленные предметы, как, например, стул, кровать в его спальне. Там, в Арле, он написал свои сияющие солнцем пейзажи юга Франции – «Красные виноградники» (полуулыбка и мягкое движение руки в нашу сторону) вы можете увидеть у себя, в Москве, в своей картинной галерее. Так же, как и его «Пейзаж после дождя».
– Мои любимые, – добавила А.И. размягченным голосом.