– …Ван Гог работал и ночью. Обратите внимание – знаменитое «Ночное кафе», мы сейчас как раз возле этой работы: ярко залита светом терраса, столики на ней – она написана при свечах, которые он прикреплял к своей шляпе и к этюднику…
Увы, теперь того уютного музея Ван Гога в Амстердаме не существует. Вместо него по проекту японского дизайнера в 2013 году выстроили новое здание, напоминающее show-room дорогих автомобилей. Много стекла, бетона… Работы Ван Гога выглядят как потерявшиеся в толпе дети среди этих масштабных стен. Теперь их воспроизводят на огромных экранах, и это смотрится тяжело и нелепо.
А в тот день мы стояли с А.И. в мягком полумраке у ярко освещенной картины в тяжелой коричневой раме – последней картины Ван Гога, которую он успел написать за неделю до смерти, и все было предельно ясно – эти черные мазки неба, тоскливое поле пшеницы, торчащей от порывов ветра в разные стороны, реющая стая ворон над ней…
А вскоре последовала финальная развязка, когда он отправился на пленэр с этюдником и револьвером. Вероятно, ему хотелось еще раз запечатлеть, как, потревоженная выстрелом, порывисто взлетает над полем воронья стая. Трудно поверить, что он сознательно свел счеты с жизнью, ведь роковой выстрел вполне мог быть и случайным… иначе зачем он брал с собой кисти и краски. Как бы то ни было, вернулся он в дом с пробитой грудью, истекающий кровью и еще успел дождаться приезда брата Тео, сказать ему прощальные слова…
В Голландии мы уже неделю. В квартире у Татьян душно. Вышли в парк. Сидим в раскидистой тени каштана, неподалеку от дома и совсем близко к реке Амстел, откуда доносятся легкая прохлада и сполохи от солнечной ряби на воде. Говорим о новых голландских друзьях, вспоминаем наших близких. И как-то мало-помалу разговор неуверенно возвращается к московской жизни, к еще неостывшим событиям недавнего девяносто первого года.
Анастасия Ивановна политикой никогда не интересовалась. Она и Алю Эфрон, свою племянницу, порицала за то, что та, возвратившись из Франции в Москву, с головой погрузилась в эту скучную, чуждую ей и Марине, партийно-комсомольскую бурливость, неизменно подавляющую индивидуальность. На первом плане для А.И. всегда была человеческая личность, а точнее – личность творческая. И чем очевидней она проявлялась, тем больше симпатий вызывала.
Перефразируя известный афоризм, политика интересовалась ими больше, чем они ею. Но август девяносто первого года всколыхнул всех, и Анастасию Ивановну тоже не оставил равнодушной. Это были три дня обжигающей тревоги и при этом, как ни странно, какой-то смутной удовлетворенности, что все, наконец, определилось, и подковерная борьба вышла на поверхность.
Опасение, что все может закончиться гражданской войной, также присутствовало. Но по большому счету, в это мало кто верил, всем хотелось перемен, реальных изменений жизни к лучшему. Сейчас трудно поверить, что были времена, когда на полках сиротливо стояли трехлитровые банки с березовым соком, якобы самым любимым напитком россиян. Здесь же лежали пакеты с лавровым листом. Всё. На этом список «продуктов питания», как говорил Андрей Борисович, сын А.И., заканчивался. «Горби», – так называла Горбачева западная пресса, оказался плохим «кризисным менеджером».
Инфляция к этому времени достигла заоблачных значений. К примеру, наша соседка по коммунальной квартире без труда продала дачу – домик за городом. И очень гордилась, что выручила хорошие деньги. Спустя неделю на эти деньги можно было купить лишь килограмм колбасы.
Народ заволновался, от перестройки ждали не этого. Бывшие республики стали расползаться, как гоголевские раки – в разные стороны. Но никто подходящих рецептов для исправления ситуации не предлагал. Наиболее вероятными представлялись два сценария развития событий. Первый – радикальное изменение политической и экономической системы. Каким образом это могло бы произойти в кратчайшие сроки – подходящих рецептов не было. И второй, не раз опробованный в России, – усмирение бунтующих с помощью войск и с последующим вторым ГУЛАГом, – вот это казалось наиболее реальным и выполнимым в сложившейся ситуации. Так и случилось.
До этого в русской политической лексике такой аббревиатуры не встречалось – ГКЧП. Слова, составленные из одних согласных, были – например, РСФСР. Но две симметричные «С» и фарфоровая подбоченившаяся сахарница с ручками между ними не звучали так зловеще, как ГКЧП[4]. Новая аббревиатура перекликалась по созвучию с другой – ВЧК[5], оставившей в исторической памяти людей «красный террор», приговоры и расстрелы без суда. Она явственно отдавала печатным шагом сапог и передергиванием затворов. А потом к этому звуку прибавился реальный грохот гусениц по асфальту. По улицам стало невозможно проехать из-за танков и крытых брезентом грузовиков с солдатами.
Девятнадцатого августа по телевизору транслировали «Лебединое озеро». Балет то прерывали, то опять включали. Происходило что-то непонятное. Потом показали длинный голый стол. За ним сидели люди с тревожно-брезгливым выражением на лицах. У главного путчиста тряслись руки, видимо, от волнения. Но народ по привычке объяснял это «употреблением», притом неумеренным. В перерывах между заявлениями «хунты», как ее сразу окрестили, транслировали «Лебединое озеро». Опять прерывали и вновь включали, чтобы сообщить о Горбачеве, который по непонятной причине продолжал усиленно отдыхать в Форосе, в Крыму.
Анастасия Ивановна спрашивала меня, почему он не вмешался. Почему уехал из Москвы в такое время? Она хотела подробностей. А мне нечего было ей ответить, да и волновать ее не хотелось. Знаю, что до этого к Горбачеву она относилась с большой симпатией, его портрет, кем-то ей подаренный, стоял у нее на шкафу на видном месте.
Я пересказывал ей официальную версию, согласно которой путчисты закрыли его на даче в Крыму, лишили возможности связаться с Москвой. Но по слухам, которые позже как будто подтвердились, за день до объявления ГКЧП, т. е. государственного переворота, к нему в Форос приезжали и что-то с ним обсуждали эти самые люди, которых 19 августа мы увидели в перерывах между па-де-де. Неуклюжесть названия «Комитет… положения…» сочеталась с общей нелепостью затеи вернуть джинна, вырвавшегося на свободу, обратно в бутылку. Что-то у них явно не вытанцовывалось.
Опять-таки, если верить молве, Горбачев всю эту бодягу организовал сам, как говорили, выжидал и очень даже надеялся, что путчисты смогут окоротить Бориса Ельцина, который тогда стремительно набирал популярность. Девятнадцатого августа танки начали окружать Белый дом, где находились сторонники Ельцина.
Надвигалась страшная ночь. По ту сторону баррикад включали и выключали яркие прожекторы, делавшие рельефными мусорные баки, садовые решетки, спиленные ветки деревьев, лица людей, взявшихся за руки… Они хорошо осознавали, что их жизни в эти часы висят на волоске.
Казалось, ночной штурм неизбежен. Танкам не составило бы труда раскидать, как детские игрушки, сложенные баррикады. Помню, как по московскому радио, кажется, по «Эху», неожиданно сообщили новость, которая, очевидно, должна была поднять всем настроение. Будто бы на выручку к осажденным в Белом Доме из Алабино, что в сорока километрах от Москвы, движется кавалерийский полк «Мосфильма», созданный некогда для съемок фильма «Война и мир». Воображению уже представилась картина конной атаки алабинских гусар, теснящих танки. Однако каких-либо дальнейших сообщений о действиях конного полка так и не поступило.
Но чудо все-таки случилось.
Где-то ближе к ночи все, кто, не смыкая глаз, смотрел телевизор, а таких было большинство – город не спал, свет был во всех окнах, – вдруг увидели на своих экранах, как появился, буквально выпорхнул откуда-то из темноты легкий танк с невиданным до этого трехполосным флагом – российским триколором – и на всех парах понесся вдоль человеческой стены, стоящей у баррикад. За ним еще несколько с такими же новыми, теперь уже российскими, флагами вместо прежнего с отжившими серпом и молотом. Вот это был переломный момент этой ночи. Глядя на танк с правильным флагом, многие, как говорят, вытирали слезы.
Конечно, Анастасия Ивановна всего этого видеть не могла, поскольку была в это время в Эстонии, в Кясму. А если бы и находилась дома, тоже ничего не увидела бы – телевизора у нее нет. Догадываюсь, что многое из того, о чем я ей рассказывал во время наших бесед в Голландии, ей было известно и от Андрея Борисовича, и от навещавших ее друзей.
Последствия этих событий сказывались все последующие месяцы. Прошел почти год, все как будто понемногу улеглось, но ощущение тревоги полностью не исчезло. Предприятия закрывались. Многие оказались без работы и, соответственно, без средств к существованию. Все обесценилось вмиг. Опасаясь рецидива путча, те, у кого была возможность и горячее желание, стали собирать вещички и двигаться на ПМЖ куда глаза глядят. Почему-то нашлось немало тех, кто решил ехать в Канаду и даже в Австралию или в Новую Зеландию. Дорога в Израиль и оттуда – транзитом – в Штаты до этого уже была проторена.
Накануне отъезда в Голландию в поисках сувениров я оказался на Старом Арбате. Здесь, как и на соседних улицах, полно народу. Толпа колышется, медленно перемещается вдоль рядов сувенирных лавок. В такую жару, оказывается, людям нужны простые вещи: гжель, военные ушанки со звездой, матрешки, палехские шкатулки с жар-птицами.
В Гусь-Хрустальном зарплату выдают натурой – вазочками для варенья, хрустальными салатницами. Пожалуйста, вот они – здесь. Бывшие секретные заводы выпускают теперь кастрюли. И они тоже идут в счет зарплаты.
Откуда-то появился живой Ленин. Увидев его, толпа поднавалила.
– Тише! Повалишь! Куда прешь! – сердится хозяин больших матрешек, расставленных прямо на асфальте.
А вождь прогуливается как ни в чем не бывало. Июнь, жара, вокруг публика в шортах, майках, ситцах, а он в полном облачении. Но как-то уж странно бестелесен. Словно и в самом деле воспрял в своем склепе и явился народу – прямиком из Мавзолея.