Она гордо повернулась и пошла прочь. Трофим оторопел. Столь строптивой ему еще не доводилось видеть жену. Обозлясь еще больше, он схватил валявшиеся под ногами вилы и запустил их в Матрешу. Но не попал… Вилы воткнулись в землю прямо перед ней. И Матреша не вздрогнула, не взглянула на них.
Через некоторое время из фоничевского хлева послышался пронзительный предсмертный визг сперва одного хряка, затем такой же вопль другого. Разъяренный извозчик вымещал свою злобу на ни в чем не повинных тварях, лишь бы досадить ушедшей жене.
Судили бандитов в зале городского клуба. Анну приводили под конвоем вместе с бандитами и усаживали за барьер рядом с хуторянкой, любовницей Серого. Мачеха, казалось, была очень подавлена арестом и допросами. Она сидела потупясь, с безжизненным взором. А если смотрела в зал, то никого не замечала. Ни Ромке, ни Димке не удалось встретиться с ней взглядом. Даже Матреше она не ответила на поклон.
Длинное обвинительное заключение было для мальчишек скучным. Ромка с трудом уловил суть.
Серый, оказывается, был белогвардейским офицером. Он собрал банду не с целью грабежа и насилий, а для выполнения заданий заграничного центра. Его лесовики занимались контрабандой и были проводниками. Они встречали тех, кто пробирался из-за кордона вредить Советской власти, и переправляли по болотам бегущих в буржуазную Эстонию. У Лийва существовало тайное убежище. Нарушители границы появлялись у него под видом крестьян, привозивших зерно на помол, жили несколько дней в замаскированной комнате на чердаке мельницы и, уловив подходящий момент, переодевались в городскую одежду и отправлялись в глубь страны.
Анна, конечно, ничего этого не знала. Ей отводилась роль обыкновенной связной. Если в обжорном ряду красовался ее флажок, — значит, с Лийвом ничего не стряслось, можно подойти и передать записку. Без предупреждения появляться на мельнице не разрешалось. Паролем были носовые платки с вышитыми на них елкой и ландышем.
Судья спросил у Анны:
— А в случае ареста Лийва что вам предписывалось?
— Мне ничего не предписывалось, — отпиралась Анна. — Ян Яныч подарил флажок на счастье и сказал: «Если со мной что-либо случится, ты немедля убирай флажок, иначе в торговле не будет счастья».
— И вы поверили?
— А то как же. Мне с этим флажком везло.
— У мельника Лийва вы не встречали незнакомых людей? — спросил прокурор.
— В доме нет, а на мельнице много бывало незнакомых крестьян.
— Какие сведения вы передавали Лийву?
— Никаких. Я только приносила записки, которые получала от незнакомых людей.
— Какой был пароль?
— А что такое пароль?
— Ну, какие-то слова они предварительно говорили?
— Спрашивали, для чего стоит флажок, а я отвечала: «На счастье».
— Вас никогда не интересовало, что таится в записках? — продолжал спрашивать прокурор.
— Однажды посмотрела, но ничего не поняла — видно, было написано по-эстонски.
У адвоката тоже были вопросы:
— Скажите, пожалуйста, кто-нибудь оплачивал вам время, потраченное на доставку записок?
— Нет, я это делала задарма.
— Мельник Лийв в свои дела вас посвящал?
— Никогда.
— Но разве вы не догадывались, с кем он связан?
— Нет, и в голову не приходило. Я думала, что это земляки-эстонцы в записках спрашивают, когда им приезжать на помол.
— Извините, Анна Антоновна, вы какую школу кончили?
— Никакой. Я умею только расписываться.
— Благодарю вас. У меня вопросы исчерпаны, — сказал адвокат судье и уселся на место.
Анну больше не допрашивали. В делах банды Серого ее роль оказалась незначительной. И это огорчило Ромку. Он-то полагал, что она предводительница банды.
Когда стали допрашивать свидетелей и вызвали Матрешу, судья поднялся и предложил мальчишкам покинуть зал.
— Пионерам на суде делать нечего, — сказал он. — Больше сюда не приходите.
Поэтому мальчишкам не удалось побывать в день приговора на суде. Из семнадцати обвиняемых Анна получила самый малый срок — четыре года тюрьмы.
Матреша собрала теплую одежду мачехи, выстирала и заштопала ее старые чулки и, все увязав в узел, снесла в тюрьму.
БУДНИ
Перед занятием литгруппы я как бы невзначай спросил у Двоицкого:
— Слушай, а что за чудила у Гостиного двора побирается? Надпись на груди повесил, будто «бедствующий литератор».
— Ты, наверное, Александра Тинякова видел. Такой с унылым, вытянутым лицом, да?
— Ага, в пальто с бархатным воротником.
— Он! — уже твердо сказал Двоицкий. — Когда-то эстетствующим ходил, выпендривался, выпустил книжку стихов с латинским заголовком. Теперь, думаю, выдохся и прикидывается несправедливо обойденным. Демонстрирует бедственное положение, чтобы вызвать ропот и сочувствие у нэпманов и бывшей петербургской знати.
— А ты случайно с Антасом Нетлеловым не знаком?
— Не с Антасом, а с Анатолием Нетлеловым, — поправил Двоицкий. — Как же, знаю. Эрудированный литературовед и полиглот. По всем вопросам искусства пишет и переводит чуть ли не с десяти языков. При мне для отдела «Смесь» и «Вокруг света» приносил переводы с французского, английского и немецкого. А почему ты о нем спрашиваешь?
— Мы в одной школе учились.
— Сколько же ему лет?
— Не больше двадцати трех.
— Не может быть! А ходит с таким видом, будто ему все тридцать пять, не меньше. Все науки превзошел, теперь других учить намерен. Вот ведь нахал!
— А может, за него другие пишут?
— Все может быть. Уж слишком продуктивен. Загадочность на себя напускает, ни с кем не дружит и на литгруппах не бывает.
Иван Толченов, слышавший конец нашего разговора, сделал свой вывод:
— Не один такой. Наша Сусанна Дремова не лучше. В женки к редактору подалась, беспрепятственно печататься желает.
— Что ты выдумываешь! — не поверил Двоицкий.
— Точно, от верного человека знаю. Ведь недоступную из себя разыгрывала, невинной овцой прикидывалась. А как печататься приспичило — не постеснялась в постель лечь.
— Зря ты плетешь на нее, — остановил его Двоицкий. — Злопыхательство тебя погубит. Мокеич не пойдет на сделку с совестью. За это ручаюсь. И она не из таких. Просто убедилась, что среди нас он самый верный… Не бросит и не продаст.
— А ты знаешь, что из-за этой крали Лешу Чулкова с работы уволили? Спивается парень. Ходит по пивным и за угощение стихи читает.
— А тебе хотелось бы, чтобы Сусанна следом бегала и спасала от пьянства?
— А почему бы и нет? Русские женщины способны и на такое. Помнишь, у Некрасова…
И Толченов принялся вспоминать некрасовские стихи. Огорчившись, я не стал его слушать, а, усевшись на подоконник, начал наблюдать за Дремовой. Я тоже чувствовал себя обойденным и покинутым.
Сусанна сидела в кресле какая-то сникшая, не такая свежая и нарядная, как прежде. И взгляд у нее был рассеянным: она глядела перед собой и никого не видела.
«Хорошо ей или плохо? — не мог понять я. — Видно, не очень радостно, потому что глаза не сияют, в них тлеет грусть. Пусть страдает — не будет искать покровителей!»
Я был строгим судьей.
С испорченным настроением я покинул литгруппу и отправился в цирк. Нужно было поделиться новостями с Гурко.
В цирке был антракт. Я смешался в вестибюле с курильщиками и прошел в конюшню. Старый Сашко был под хмельком; увидав меня, похвастался:
— А мы, чаво, командировочные получили, скоро в путь-дорогу. В Псков и Новгородчину. Люблю по лесным дорогам ездить и под открытым небом табором стоять!
Гурко не радовало предстоящее путешествие.
— Карамба! Опять упущу Ржавую Сметану. Этому пройдохе везет… Некстати на гастроли отправляют!
А узнав от меня, кто такой «бедствующий литератор» и какие рукописи носит в редакцию Нетлелов, Гурко высказал возникшую догадку:
— А не собирается ли он, наподобие Дюма, литературную фабрику открыть? Старички определенно за него пишут… И старушки, наверное, языки всякие знают… Эх, черт, самое время до сути докопаться, а я должен срываться на гастроли. Ромка, неужто позволишь пройдохе из-под острого глаза уйти? Он же в твоем деле жульничает…
— Не хочется мне, но что делать… давай имеющиеся у тебя адреса, прослежу, — согласился я. — Только ни в милицию, ни в угрозыск не пойду.
— И не надо! — обрадовался Гурко. — Мы ему свой суд устроим. Без меня ничего не предпринимай, собери факты. Мы через месяц-два вернемся, тогда и подумаем, что предпринять. Идет?
— Идет!
И мы хлопнули по рукам.
КОРРЕСПОНДЕНТЫ
В доме Громачевых словно поселилась добрая фея, началась непохожая на прежнюю жизнь.
Матреша оказалась хлопотливой хозяйкой. Она минуты не могла посидеть без дела: то стряпала, то намывала, то гладила или штопала. Мальчишкам заплатала все старое белье, связала по паре веревочных тапочек и подшила их кожей. На пионерские сборы выпускала Димку и Ромку только тщательно осмотренными, в отглаженных рубашках и штанах.
При ней мальчишки-ежики словно оттаяли: не слыша раздраженного, визгливого голоса мачехи, избавясь от ее затрещин, оплеух и унизительных порок, они как бы сами подобрели, сделались более серьезными и покладистыми. Не войдешь же в сверкающую намытыми полами комнату с заляпанными, грязными ногами. Не наденешь на невымытую шею белоснежную рубашку. Опрятность стала как бы девизом дома Громачевых.
Димке Матреша уделяла особое внимание. Уж больно мальчишка был тощим и бледным. Не зря соседские девчонки прозвали его лягухой.
— Видно, малокровие или глисты завелись, — сокрушалась Матреша. — Надо цитварное семя достать.
Она добывала у жены пастуха парное молоко и по вечерам отпаивала им мальчонку. Варила какие-то целебные травы и давала пить. Хоть Димка еще и оставался тощей лягухой, но ребра у него уже не торчали, как прежде, и лицо несколько округлилось.
На третий день после ареста Анны Ромка сходил в пионерский клуб и, рассказав о происшедшем вожатому, спросил: