Выйдя на берег, девочка вдруг застеснялась: скрестила руки на груди и сжала коленки.
Чтобы не смущать ее, Ромка отвернулся и побежал одеваться.
ЭКЗАМЕНЫ
Экзамены проходили в школе железнодорожников у Балтийского вокзала. Здесь в большом зале толпились не только парнишки, но и подростки-девочки. Многие из них были крепко сбитыми, толстоногими и грудастыми. Они Ромке не понравились.
«Лучше Аллы нет», — определил он. Стебниц стала для него эталоном изящества и девичьей красоты.
В школьном зале было людно и шумно. Парнишки, с которыми Ромка познакомился на медосмотре, собрались у крохотной сцены. Среди них выделялся Юра Лапышев. Увидев Громачева, он замахал рукой и крикнул:
— Давай сюда, дело есть!
Когда Ромка подошел, Лапышев вполголоса спросил:
— В чем чувствуешь слабину?
— Пока ни в чем, — ответил Ромка. — Подзубрил малость.
Он не солгал. Хотя по вечерам с Аллой не встречался, но добрую половину дня проводил с ней либо на речке, либо на заднем крыльце, куда девочка выносила свои аккуратные тетради.
— Молоток, — похвалил его Лапышев. — Тогда будешь другим помогать. Вот знакомься… наш будущий вратарь — Кузя Шмот. В геометрии и алгебре плавает, как топор. Будешь опекать: сядешь с ним в один ряд. Когда решишь задачку, то передашь ему черновик. Только незаметно, иначе сам погоришь.
Кузя Шмот был тощим и неуклюжим. Лицо его казалось небрежно вылепленным из грязновато-розовой глины, которой не хватило на приличный мужской нос. Оно напоминало большой кулак, показывающий фигу. Оттого что фига выполняла роль носа, она немного задиралась вверх.
— Хорошо, — согласился Ромка. — Пусть он не теряет меня. Искать не буду, самому надо сосредоточиться.
— Не потеряю, — уверенно сказал Шмот. — Я глазастый. — И, видно, радуясь предстоящей помощи, тыльной стороной руки потер свой нос. Он у него сплющивался влево и вправо, словно не имел хрящей.
Хуже дело обстояло с Тюляевым. На прошлогодних экзаменах в фабзавуч «Треугольника» он в диктовке сделал двадцать две ошибки. В слове «еще», состоящем из трех букв, сделал пять ошибок, написав «истчо». Такому шпаргалки не передашь. Лапышев на всякий случай привел детдомовского эрудита — парнишку, который готовился поступать в техникум. За две пачки папирос «Сафо» тот согласился пройти в класс, сесть вместо Тюляева за парту, написать диктовку и сдать от его имени.
Опекать Киванова и Виванова взялся сам Лапышев. Для экзаменов записаться можно было в любую группу. Детдомовец все рассчитал по времени, составил график и действовал как диспетчер.
Видя, что ребята в нерешительности толкутся у дверей обществоведа, он первым послал к нему Громачева.
Обществоведение принимал невысокий, сизоносый преподаватель с красноватыми рачьими глазами, скрытыми за стеклами пенсне.
— Тэк-с, значит, товарищ Громачев… Роман Михайлович? Что вы мне расскажете о Парижской коммуне?
Ромка обрадовался этому вопросу, так как еще весной его попросили написать в стенгазету стихотворение ко дню Парижской коммуны, и он прочитал две брошюры. Поэтому ответил бойко, без запинки. Получил «отлично».
Выйдя из зала, Громачев молча поднял перед Лапышевым растопыренную пятерню.
— Молоток, — похвалил тот. — Иди в седьмой «Б» на математику. Шмот, следуй в кильватере.
Шмота била лихорадка.
— Только ты понятливей пиши, особенно знаки, — попросил он. — В них я больше всего путаюсь. Не все задачки присылай сразу, а по одной. Вот тебе для черновиков.
И он сунул в руку Ромке специально нарезанные тонкие полоски бумаги.
В седьмом «Б» им выдали по два листа со штампом месткома, чтобы нельзя было их подменить, и велели садиться за парты. Шмот уселся позади Громачева. От Тюляева он знал, задачи раздадут по рядам, чтобы соседи по парте не могли списывать друг у друга.
Списав с доски две задачи по алгебре и одну по геометрии, Шмот, хмурясь, принялся изучать их. Задачи оказались непонятными. Бессмысленно было ломать голову над ними. Погрустневший юнец с волнением ждал помощи. Щеки и уши у него так горели, что казалось, сейчас вспыхнут ярким пламенем.
Минут через пять под парту просунулась рука Громачева и, дотронувшись до его коленки, передала свернутую в трубочку шпаргалку.
Шмот развернул ее и переписал в листок со штампом.
Так он разделался со всеми задачами и одним из первых понес сдавать их математику. Тот, поставив в списке у его фамилии крестик, предупредил:
— Кончившим в классе оставаться запрещается. Будьте любезны покинуть нас.
Шмот, конечно, вылетел в зал чуть ли не вприпрыжку.
Громачев поднялся много позже его. Чтобы не вызвать подозрений, он сдал листки двенадцатым.
К этому времени вернулись ребята с диктовки. Лапышевский эрудит снял с себя куртку Тюляева и сказал:
— В диктовке одна умышленная ошибка. Слово «цирк» я через «ы» написал. Без ошибки опасно: подумают, что не ты писал. Прошу расплатиться.
Тюляев в обмен на куртку отдал ему две пачки «Сафо» и благодарно пожал руку.
— Спасибо, кореш, теперь я проскочу.
Экзамены можно было сдавать в течение двух дней. Но Ромка не хотел оставаться на ночевку в общежитии и записался в группу, которая сдавала русский язык после обеда.
В полдень представитель Дорпрофсожа всем экзаменующимся выдал талоны на обед. В столовую Ромка пошел с лапышевскими ребятами. Там на радостях Шмот купил на всех три бутылки лимонада, а себе и Ромке принес мороженого. За мороженым сбегали и Киванов с Вивановым. Перед Лапышевым они поставили две порции. Но Юра одну из них подвинул Тюляеву.
— Угощайся, — сказал он. — Ты на папиросах разорился.
Так обед превратился в пиршество, хотя еще неизвестно было, пройдут ли они приемную комиссию.
ФУТБОЛЕЗИЯ
У доски объявлений с утра толпилось много народу. Здесь были не только подростки, но и родители. Одни бурно радовались, другие стояли унылыми. Две девчонки плакали.
Свою фамилию Ромка нашел в списке сразу. Тюляев, Шмот и оба Ивановы тоже отыскали себя. А Лапышев даже не стал пробиваться к доске объявлений.
— Знаю, что принят, — сказал он. — Меня поспешили отчислить из детдома, со вчерашнего дня уже в общаге живу. Комнату с балконом выбрал. Кто хочет жить со мной, берите направление, а то каких-нибудь хмырей подселят.
Пока Ромка со Шмотом ходили к секретарю приемной комиссии за направлением в общежитие, Лапышев подобрал еще двух жильцов, умевших играть в футбол.
Общежитие находилось на Обводном канале, за электростанцией. В сером шестиэтажном здании два верхних этажа принадлежали фабзавучу. Девичья половина — общая кухня, столовая и комендантская — находилась на самой верхотуре, а мальчишки занимали двенадцать комнат на пятом этаже.
Лапышев по праву первого жильца выбрал самую светлую комнату с балконом.
— Холодновато тут будет, больно стекол много, — хозяйственно сказал новый знакомый Лапышева с конопатым деревенским лицом, сплошь усыпанным веснушками. — Лучше бы другую комнатенку подыскать.
— Не замерзнешь, — возразил Лапышев. — Это тебе не в деревне, тут паровое отопление. Батареи зимой так накаляются, что сможешь портянки сушить.
Но конопатый отнесся к его словам с недоверием и выбрал себе койку в противоположном от балконной двери углу.
Ромке понравилось место у окна. «На подоконнике можно будет читать и писать, никто не помешает», — подумал он.
Шмот поселился рядом. Их разделяла общая тумбочка.
Получив у коменданта матрацы и постельное белье, ребята под наблюдением умелого Лапышева одинаково заправили свои койки и уселись отдыхать.
— Ну, а теперь давайте знакомиться, — предложил детдомовец. — Меня зовут Юркой Лапышевым. Матери и отца не имею. В Ленинграде есть тетка. Окончил восемь классов.
Ромка так же коротко рассказал о себе.
— Буду машинистом либо литейщиком, а может, еще кем-нибудь, — добавил он.
Шмота, оказывается, звали не Кузей, а Казимиром. Жил он в семье брата, в Стрельне. Два года отсидел в шестом классе. Готов учиться любому делу, только бы ни от кого не зависеть.
Потом поднялся светловолосый, почти безбровый парнишка с застенчивым девичьим румянцем. Он говорил с белорусским акцентом:
— Мне, хлопцы, пятнадцать стукнуло. У хате кликали Юзиком. По бацьку фамилия Ходырь. Учился семь рокоу. Цаперь желаю працевать монтажником…
Конопатый слушал всех, хитро поблескивал глазами и ухмылялся. Сам он не собирался делиться своими секретами. Но Лапышев не дал ему отмолчаться.
— А ты чего улыбаешься? — спросил он. — Всех выслушал, а сам темнить будешь?
— А я вас не просил. Мне интересней молчать. Может, заставите штаны снять и голым показываться?
— Вот чего не надо, того не надо! — перебил его Лапышев. — Навряд ли мы что интересное увидим. Но я должен предупредить: если хочешь с нами жить — не хитри, не придуряйся. А не хочешь — ищи койку в другом месте.
— А кто ты такой, чтоб приказывать? — не унимался конопатый. — Может, я не желаю тебя слушать. Тоже начальник нашелся.
— Вы знаете, он прав, — спохватился Юра. — В каждой комнате должен быть свой староста, а мы не выбрали. Называйте имена.
— Я за тебя голосую, — вставил Ромка.
— Я тоже, — добавил Шмот.
— Э-э! Погодьте, — потребовал конопатый. — Вы все друг дружку уже знаете, а меня не выслушали. Так несправедливо.
— Ты же сам упирался, як бык, — заметил Ходырь.
— Ничего я не упирался. Так вот. Я из мшинских. Четыре года учился в деревне, три — на станции Дивенская. Имя и отчество у меня одинаковые — Тит Титович, а фамилия — Самохин. Вы все на чьей-нибудь шее сидели, а я уже на железной дороге работал… Козлом.
— Кем? Кем? — недоумевая, спросил Лапышев.
— Козлом, говорю. Есть такая должность — ходить по путям и выщипывать с корнем траву меж шпал, чтобы они не гнили. Ничего не буду иметь против, если меня в старосты выберете.
— Э, нет! — запротестовал Шмот.