Не знали мук, не ведали наук!
Затем с прибаутками стали показывать, как надо терзать, стегать и устраивать «волосянки».
Видно, сценка Лапышеву и Домбову пришлась по вкусу. Они с удовольствием разыгрывали ее. Анатолий даже научился ходить как-то боком и делал такую физиономию, что всех в палате рассмешил.
Из больницы Громачев вышел осунувшимся. Сбритые волосы еще не отросли.
— А-а… болящий явился! — шумно встретили его литейщики.
— А ну, калека, показывай, какой след наши кастеты оставляют?
Они окружили Ромку и стали рассматривать шрам.
— Фу-у! Мы думали, черепушка расколота, а тут шрамик паршивенький! — говорили насмешники.
— Вам сотрясения мозга мало? — вставил Лапышев.
— Слушай, а после сотрясения он что, истчо умней станет или вовсе очумелым? — спросил Тюляев.
— Сам-то ты очумелый. Простой грамматики освоить не можешь. Истчо!
Судя по дурашливым репликам, ребята не считали Ромку главным виновником перемен.
Новый мастер-литейщик встретил Ромку радушно.
— Ах вот ты какой герой, — увидев Громачева, сказал он. — Я думал, заморыш какой, раз дал себя обидеть. Боевых ран не стыдись. Мы, старая гвардия, гордимся ими. Ты думаешь, прежде среди мастеровых хулиганов не было? Были, да еще какие — с мясниками из «черной сотни» на нас нападали. Приходим в цех после потасовки — у одного глаз подбит, у другого скула на сторону или нос раздуло. А не унывали, бывало, дразнили друг друга да посмеивались.
— А я и не унываю. Меня кастетом не запугаешь. От своего не отступлюсь.
— Ну и добро, — заключил мастер. — Так держать!
Иван Силыч на вид казался мужчиной среднего телосложения, но чувствовалось, что у него крепкий костяк и литая мускулатура. Крупное лицо моряка было несколько попорчено оспой.
ЛЫЖНАЯ ВЫЛАЗКА
Зимой Калитич предложил устроить лыжную вылазку на буерную станцию в Стрельну.
Лыжи и путевки достали быстро. Но нужно было кому-то вечером съездить в Стрельну и договориться о прогулке на буерах.
— Гром, не хочешь ли прокатиться со мной? — спросила Нина.
— С полным удовольствием, в любой час дня и ночи, — галантно ответил Ромка.
— Только мы отправимся не на поезде, — сказала она, — а, как все, на лыжах. Хватит у тебя силенок?
— Надеюсь, а в случае чего ты возьмешь меня на буксир.
— Ты что, никогда на лыжах не бегал?
— Бегал, но на самоделках!
В субботу, выбрав лыжи с хорошим креплением, Шумова и Громачев отправились в трамвае на окраину города.
На кольце у Северной верфи они сошли, прикрепили лыжи: она — к ботинкам, он — к бутсам, и двинулись вдоль залива к Стрельне.
Нина скользила впереди. В вязаной шапочке, в мохнатом сером свитере, черных рейтузах и короткой юбчонке, она походила на низкорослого крепыша-мальчишку. Шаг ее был накатистым. Ромка едва поспевал за ней.
Минут через пятнадцать Нина остановилась и, дождавшись его, сказала:
— Гром, смотри, какая аппетитная гора слева. Слетим разок, а?
— Да я не прочь, — ответил он. — Только как со временем? Уже темнеть начинает.
— До темноты далеко, успеем, — заверила она. — Поворачивай!
У горы Ромка снял лыжи и, взяв их на плечо, стал подниматься, утопая по колено в снегу. Нина же, ставя лыжи елочкой, поднялась раньше его. На вершине она взмахнула руками и, согнувшись, помчалась с такой скоростью, что снег завихрился…
Ромка ринулся вслед. Лететь так лететь! Пусть ветер свистит в ушах и режет глаза. Дышать нечем? Внизу надышимся…
Впереди бугорок. Шумова взлетела, как на трамплине, и зарылась в сугроб. Ромка, пытаясь обойти ее, затормозил, но не удержался, упал на руки и, сгребая снег в кучу, покатился…
Снег набился за шиворот, в рукава, таял и жег под фуфайкой. Громачев с трудом поднялся. Нина, хохоча, отряхивалась рядом. Ее лицо было покрыто мелкими капельками. Казалось, что она не смеется, а весело плачет.
— Ну как, Гром? Слетим еще разок?
— Нет, с меня хватит. К тому же рукавицы посеял.
— На будущий год дюжина вырастет.
Они вместе принялись рыться в глубоком снегу, но рукавиц не нашли.
— Ладно, не будем попусту времени тратить, — беспечно сказал Ромка. — Пошли дальше.
— У меня палки наверху остались, — вспомнила Нина. — Подожди минуточку.
Она вновь забралась на гору, подобрала палки и ринулась вниз. Не останавливаясь, пронеслась мимо Ромки и покатила к заливу. Ему пришлось догонять ее.
Они долго шли по хорошо укатанной лыжне, и, когда Громачев стал догонять Нину, ей вдруг вздумалось свернуть на заснеженный лед.
— Так ближе будет! — крикнула она.
На заливе ветру раздолье. Он вздымал ледяную пыль и швырял ее в лицо лыжникам, слепя их и запорашивая.
Выбившиеся из-под шапочки волосы Шумовой выбелило. Щеки покраснели и словно стали бархатными. А Ромка под пронизывающим ветром то и дело поеживался.
Ветер усиливался. Издали надвигалась зловещая муть. Зализанный снег поскрипывал под лыжами.
— Прибавь шагу! — крикнула Нина.
Но попробуй усилить ход, когда ветер бьет в грудь, норовит сбить с ног!
Ночь наползала на залив непроглядной свинцовой синью. Впереди ни звезд, ни огонька.
— Туда ли мы идем? — усомнился Ромка. — Взяли слишком вправо. Поворачивай к берегу!
Шумова сделала полукруг, обходя возникшие из мглы торосы.
У Ромки пальцы уже не разгибались. Их раньше нестерпимо кололо и жгло, а теперь они стали деревянными. Он остановился, ударил кистями рук по бедрам и… ничего не почувствовал. А Нина уходила во вьюжной мути.
Заложив два пальца в рот, Громачев хотел свистнуть, но у него ничего не получилось. Пальцы оставались скрюченными.
— Нина, стой!.. Остановись! — заорал он. — У меня руки обмерзли.
— Что случилось? — вернувшись, спросила Шумова.
— Руки не действуют… кажется, отморозил.
— Чего же ты молчал? Я могла дать свои рукавички.
Нина принялась снегом растирать его окоченевшие пальцы, а они не разгибались.
— Какой же ты глупый! Почему не сказал раньше? — отчитывала она его.
Громачев принялся дышать на пальцы, засовывать в рот и по-медвежьи сосать…
— Постой! — решилась Нина. — У меня под свитером жарко.
Шумова пропустила его руки под толстый пушистый свитер себе на грудь и прижала к телу. От прикосновения окоченевших пальцев она вздрагивала.
— У-уй… К-какие… Ле-лед-дяшки!
Потом она принялась теплыми ладошками растирать его уши и щеки.
— Какие мальчишки мерзляки!
Постепенно он стал чувствовать, как кровь толчками, щекоча и покалывая, проникает в кончики пальцев.
— Х-хватит… д-довольно! Т-ты мне уши оторвешь!
Пальцы, обретя способность шевелиться, не желали покидать приятное убежище.
— Руки вон! — скомандовала Нина. — Вот тебе левая рукавичка, согревай в ней руки по очереди.
Пора двигаться дальше. Но куда? Вокруг воющая мгла. Она все закрыла. Если пойти по льду залива, то, чего доброго, потеряешь направление и попадешь в Финляндию. Надо к берегу. Но где он?
Поблуждав в торосах, Ромка с Ниной решили обождать, когда стихнет пурга и станут видны огоньки Стрельны или кронштадтские маяки. В сугробе у вздыбившейся навесом льдины они лыжами вырыли углубление, похожее на пещеру, и уселись в него.
— Ты только не засыпай, — сказала Нина. — Опасно.
— Учи маленьких, — отозвался Ромка, натягивая рукава фуфайки на кисти рук. — Замерзают в мороз, а сейчас и десяти градусов нет.
— И при десяти руки в ледышки превратились, — возразила она. — Лучше прижмись ко мне. Обоим теплее будет. И давай болтать, чтобы не уснуть. Ты меня любишь?
Ромка ждал этого вопроса, но не знал, что на него ответить. Он ведь поклялся Алле.
— Честно говоря, не знаю, — сознался он. — Когда любят, это вроде болезни. А я здоров и не умираю, если тебя не вижу.
— Между прочим, и я так же. Но мне приятно с тобой. Неужели это только дружба? Прочти мне какие-нибудь стихи про любовь.
Он вспомнил стихотворение Надсона:
Упали волнистые кудри на плечи,
Улыбка горит на лице молодом,
И пылко звучат ее милые речи,
Звучат о любви и о счастье вдвоем.
Вокруг так уютно… Луна нам роняет
Сквозь зелень черемух стальные лучи,
В окно залетит мотылек и мелькает,
Кружась над сияньем дрожащей свечи…
А я… Я на грудь к ней припал головою,
Я бледные ручки целую, любя…
— А тебе слабо поцеловать мои руки, — сказала Нина.
— Ничуть! Пожалуйста…
Взяв Нинины руки, Ромка не спеша поцеловал одну ладошку, затем другую.
— Руки, кажется, целуют с другой стороны, — заметила Нина. — Но в точности не знаю, мне не целовали. А ты вот такие стихи знаешь?
И она, закрыв глаза, продекламировала:
А ты думал, я тоже такая,
Что можно забыть меня
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок.
И пришлю тебе страшный подарок —
Мой заветный душистый платок.
При этом она вытащила из рукава крошечный, пахнущий одеколоном платочек, сунула в руку Ромке и не без издевки сказала:
— Утрись, а то сосулька образуется.
И как ни в чем не бывало стала вспоминать другое стихотворение:
Сердце к сердцу не приковано,
Если хочешь — уходи.
Мною счастье уготовано
Тем, кто волен на пути.
Я не плачу, я не жалуюсь,
Мне счастливой не бывать.
Не целуй меня, усталую, —
Смерть придет поцеловать.
Ромка утер платком мокрый нос и, чтоб отплатить дерзкой девчонке, сказал:
— Ладно, усталая, давай поцелую, только ты тоже нос утри.
Но Нина отстранилась от него и заговорила стихами:
Нет, царевич, я не та,
Кем меня ты видеть хочешь,