И давно мои уста
Не целуют, а пророчат.
— Не думай, что я не знаю этих стихов, — заметил Ромка. — Могу по-ахматовски добавить:
От любви твоей загадочной,
Как от боли, в крик кричу,
Стала желтой и припадочной,
Еле ноги волочу.
— Я-то не волочила, а вот ты еле плелся, — в тон ответила Нина и, посерьезнев, спросила: — Как ты думаешь, действительно так любят или это только выдумки поэтов?
— Чего не знаю, того не знаю и подтвердить не могу, — ответил Ромка и подумал: «А которая из них мне больше нравится, Алла или Нина?» И тут же пришел к выводу, что по духу Нина ему ближе.
Ветер продолжал бушевать над торосами, гнал вихрящийся снег, крутил его каруселями.
— Ой, и я начинаю мерзнуть, — пожаловалась Нина и прижалась к Ромке.
Они некоторое время сидели молча, наслаждаясь теплом друг друга и прислушиваясь к завываниям ветра. Потом Нина не без лукавства спросила:
— А я хорошая девчонка?
С непонятным для себя ожесточением он стиснул ее плечи и поцеловал в губы.
— Так не целуются, — обиженно заметила Нина. — Ты что, не умеешь?
— Не выучился еще, не на ком тренироваться, — стараясь казаться развязным, ответил он. — Могу взять тебя, в инструкторы.
— Это делают нежно и мягко…
И она поцеловала его, едва коснувшись. Отвердевшие на холоде Ромкины губы ничего не почувствовали.
— И все? — разочарованно спросил он. — Не шибко интересно. Наверное, сама ты не умеешь, а фасонишься.
— Не хитри, — остановила его Нина и поднялась. — Повторений не будет. Хорошего понемножку.
Ветер начал стихать. Девушка вгляделась в заснеженное поле и, заметив вдали мелькнувшие огни Стрельны, скомандовала:
— Поднимайся!
Они соскоблили с обледенелых лыж примерзший снег, затянули крепления и двинулись в путь.
Вскоре показался темный, почти квадратный силуэт яхт-клуба. Ни у Нины, ни у Ромки часов не было.
— Наверное, уже поздно, все ушли, — вслух подумала Шумова. — Где мы теперь ночевать будем?
Но, на их счастье, в яхт-клубе еще не спал сторож — старый рыбак, куривший трубку-носогрейку.
— Где же вы так загуляли? — удивился он. — Второй час ночи. Начальство мое давно спит.
— Пурга была, заблудились, — сказала Нина.
— Да-а, в такую погодку на лед не выходи, закружит, — зная свой залив, отозвался старик. — Намерзлись небось? Сейчас я вам чайку согрею.
Напихав в железную печурку сухого камыша и мелко нарубленных поленьев, он все это поджег. Печурка загудела и затряслась, распространяя приятное тепло.
Старик, пыхтя трубкой, нарезал ломтями хлеб, круто посолил его и уложил на раскаленную печурку.
— Сахаром не балуюсь, с солькой скусней, — сказал он.
Кипяток в медном чайнике согрелся довольно быстро. Сторож наполнил им жестяные кружки, подлил из фаянсового чайника настойки из шиповника и предложил:
— Берите сухарики и пейте.
Чай с соленым поджаристым хлебом показался фабзавучникам необычайно вкусным. Насытившись, они поблагодарили старика и стали присматриваться, нельзя ли где-нибудь здесь покемарить.
— Что, уморились? — спросил сторож и принялся сдвигать скамейки. Потом вытащил из ларя два тулупа.
— Постелите и укладывайтесь. Простыней и подушек не имею.
Расстелив тулупы на скамейках у правой стены, Нина и Ромка, сбросив обувь, улеглись.
Постель получилась мягкой и теплой. Острый запах овчины не был противен, от тулупов веяло уютом кочевников.
Утром Шумову и Громачева разбудили голоса фабзавучников, прибывших в Стрельну на лыжах.
Ромка вскочил, потрогал печурку. Она была холодной. И сторож куда-то делся.
— Обувайся скорей, — сказал он Нине. — Ребята пришли, засмеют.
— А мне наплевать, — ответила она и тут же принялась зашнуровывать ботинки.
В это время дверь яхт-клуба распахнулась. В помещение гурьбой вошли лыжники. Запахло мокрой шерстью, кожей, потом.
— Ну и чудики! Как вы могли заблудиться? — недоумевал Лапышев. — Прямой путь. И ориентир великолепный — залив.
— Они друг другу головы вскружили, — заметил кто-то.
После завтрака буера выкатили из ангаров на лед. Эти легкие крылатые сани с поскрипывающими мачтами походили на яхты, рвущиеся в залив.
Вдали виднелся остров Котлин. Замерзший залив на всем пространстве оказался засыпан прилизанным снегом, но во многих местах виднелись синеватые плешины чистого льда.
Первыми двинулись в путь десятиместные великаны с высоченными мачтами, оснащенные полным набором парусов. Разогнавшись, они полетели, будто птицы, готовые оторваться ото льда.
Шумова с Громачевым устроились на небольшом трехместном буере «Соколенок». Его паруса некоторое время обвисали, затем так внезапно надулись, что «Соколенок» прыжком сорвался с места и понесся с такой стремительностью, что попавшийся на пути сугроб разлетелся, словно рой белых мух.
Буера с накрененными парусами летели по заливу со скоростью курьерских поездов. Ветер рвал одежду, свистел в ушах. На одной из зеркальных плешин ведущий конек «Соколенка» врезался в едва заметный бугорок. С коньком ничего не случилось, он перерезал преграду, а Громачев не удержался в буере и по инерции вылетел на лед и метров тридцать скользил на спине.
Облегченный буер умчался дальше и пропал за снежными завесами.
Снег набился за ворот и в уши. Отряхиваясь, Ромка корил себя за нерасторопность.
Правей, звонко хлопнув, взлетела красная ракета. Там, видно, что-то случилось. Все буера развернулись и помчались на помощь.
Но вот снова мелькнул «Соколенок» и, сделав полукруг, ослабил ход. Встревоженная Нина подбежала к Ромке:
— Не ушибся? Цел?
— Ободрался малость, но ничего. Что там стряслось?
— Не знаю.
Нина опять отдала Громачеву одну свою рукавичку. И они, крепко держась за борта, отправились на «Соколенке» к месту происшествия.
Аварию потерпел буер-великан, наткнувшись на треснувшую и выпиравшую краем льдину. Фабзавучников разбросало. Легкие сани буера опрокинуло, полоз первого конька погнуло, а мачта сломалась…
Едва товарищи успели поймать оторвавшиеся паруса и утихомирить их, как на берегу раздался вой сирены, далеко разносившийся в морозном воздухе.
Сирена требовала вернуться на базу.
«Соколенок» подкатил к яхт-клубу раньше всех. Шумова и Громачев, лежавшие на обледенелой парусине, так промерзли, что не могли вымолвить ни слова. Кататься им больше не хотелось. Взявшись за руки, они побежали греться к печурке.
Их уже не пугало то, что насмешники назовут их женихом и невестой.
НА ТЕМНОЙ ЛЕСТНИЦЕ
После лыжного похода Ромку стало тянуть к Нине. Видно, то же самое творилось и с девчонкой, потому что ежедневно в столовке фабзавуча он натыкался на ее вопрошающий взгляд.
В фабзавуче и общежитии нелегко встречаться украдкой. Боясь насмешек, Нина и Ромка придумали условный язык. Квартиру Сергея Евгеньевича они называли постом номер один. Постом два был пустынный переулок за мостом. Три — каток. Четыре — касса кинотеатра «Пчелка». В этой старенькой киношке самым дешевым был последний ряд на балконе.
Увидев Нину в фабзавуче, Ромка подходил к ней как бы поздороваться и скороговоркой спрашивал:
— Пе три или четыре?
— Два, в одиннадцать, — отвечала она, если вечером была очень занята.
Больше всего Ромке нравилось встречаться с Ниной в «Пчелке». На балконе было жарко. Некоторые зрители даже снимали пальто. Как только свет гас и над головой во тьму устремлялся ширящийся к экрану световой луч, Нина тесно прижималась к Ромке и укладывала свою руку в его ладонь.
Здесь они видели «Детей бури», «Парижского сапожника», «Конец Санкт-Петербурга», «Катьку — Бумажный Ранет».
Из духоты кино поток зрителей выносил их на морозную улицу. Полагая, что так поздно никто из фабзавучников не встретится, Ромка с Ниной шли домой под ручку.
Дом к одиннадцати часам уже слеп. Лишь кое-где тускло светились занавешенные окна. Девушка и юноша осторожно поднимались по темной лестнице наверх и останавливались на площадке у окна между пятым и шестым этажами. В эту пору никто из жильцов на чердак не проходил. А девчата и комендант спали. Можно было без опаски побыть наедине.
Прижавшись друг к дружке, они несколько минут стояли молча, испытывая ни на что не похожее блаженство.
Иногда Ромка стискивал девчонку за плечи и целовал так, что она теряла дыхание и начинала отталкивать. Но стоило ему отстать, как Нина опять тянулась к нему. Видно, ей приятны были эти муки. Она как-то умела одновременно отталкивать и удерживать.
В юности не очень-то знаешь, как избавиться от неясного томления, похожего на жажду. Поцелуями эта жажда не утолялась, а скорей разжигалась, хотелось большего. Но Нина допускала вольности до какой-то невидимой черты. Стоило хоть немного переступить ее, как девчонка менялась: губы ее становились твердыми и колючими, коленки острыми, а пальцы рук похожими на сучья. Она словно ощетинивалась и говорила:
— Все. Я ухожу. Завтра рано вставать.
Чтобы удержать ее хоть на минутку, Ромка однажды пошутил:
— Прямо ежиха, вся колючая.
— Всегда так будет, — сказала Нина. — Я не люблю грубых.
Отпустив ее, Ромка надулся.
— О чем ты думаешь? — заискивающе спросила Нина.
— О том, что ты трусиха. Тебе нравится только дразнить.
— А если я буду смелой, ты сам испугаешься, — ответила она с непонятной ему угрозой и ушла наверх.
«Что за предупреждение? — не понял Ромка. — Чем она намерена испугать? Впрочем, если дать волю, мы действительно бог знает чего натворим».
Несколько дней Ромка избегал встреч с Шумовой. А она, привыкнув к ним, в столовой ловила его взгляды и ждала коротких фраз о свидании. Он лишь хмурился и, словно не видя ее, отворачивался. Не выдержав игры в молчанку, Нина подошла к нему во дворе и спросила:
— Ты что, рассердился на меня?