— Разве у тебя нет других дел?
— С ними можно повременить, ты дороже…
Она еще что-то говорила, но в мои уши словно прорвался шум прибоя и непрестанный звон. Я не мог уловить смысла слов. Постель качало, как лодку на волне. То суденышко вздымалось вверх, где солнце слепило глаза, то проваливалось в серую муть, кружилось в водоворотах…
Солнце, похожее на расплавленный металл, множилось, оставляя за собой пышущие жаром блины. Колышущийся знойный воздух наплывал волнами, сушил рот и горло. Я не мог выговорить слово «пить» и только шевелил шершавым языком.
Сколько времени длилось это бредовое состояние, я не представлял себе. Кто-то поил меня с ложечки, подставлял таз и держал лоб, когда тошнило, менял мокрую рубашку, укрывал.
Это же мама! Конечно, она. Я узнал ее мягкие, добрые губы. Она всегда ими прикасалась ко лбу, когда хотела узнать, не спадает ли жар. Это ее, а не чьи-нибудь руки нежно дотрагивались до меня. Как в далеком детстве, они убирали со лба волосы, накладывали холодные компрессы, гладили лицо, кормили, давали лекарства…
Я хватал мамины руки и благодарно целовал их запекшимися губами. Но я почему-то не мог раскрыть глаза и взглянуть, изменилась ли она.
— Мама, прикрой свет, — попросил я. — Мне и Диме было плохо без тебя. Где ты была столько времени? Ты ведь не умерла, нет! Я знаю, Анна нас обманывала: говорила, будто тебя вместе с малышкой Ниной закопали в землю. Анна нас колотила. Нам тебя очень недоставало. Как ты узнала, что я болен? Алла или Нина сказали? Знаешь, они славные девчонки. Иногда даже чем-то похожи на тебя… Подожди, не отнимай руку, не уходи… когда ты прикасаешься, мне всегда легче. Я скоро поправлюсь, не горюй. Скажи Сусанне — пусть не беспокоится… Как чуточку станет легче — я уйду, освобожу ее кровать. Вот нахал, пришел в гости и свалился. Сколько же дней я болею?
После многих бредовых ночей я наконец открыл глаза и не почувствовал рези. В комнате еще стояла предутренняя мгла. Рядом со мной лежала полураздетая женщина в длинных чулках, в черном трико и розовой рубашке, обшитой в вырезе тонкими кружевами. Каштановые волосы разметались по подушке и закрывали лицо. Она спала не на кровати, а на приставленных к ней стульях. На спинке висел зеленый халатик.
«Бедная мама, как она утомилась», — подумалось мне. Стараясь не шевелиться, я разглядывал смуглое тело с тонкой и гладкой кожей. «Она совсем не постарела… Ни одной еще морщинки». На локотке виднелись ямочки. Шея была полной и нежной. Я осторожно убрал с лица прядь каштановых волос и… увидел, что это не мать, а Сусанна. Полагая, что продолжается бред, я зажмурился и вновь открыл глаза. Видение не пропадало. Я тронул рукой. И Сусанна сразу вскочила.
— А!.. Что?.. Тебе плохо?
— Нет, мне лучше. А ты что, тоже больна?
— Нет, просто ты разбрасывался, бредил. Я не спала несколько ночей, а в эту не выдержала, поставила стулья и прилегла. Как чувствуешь себя?
— Каким-то опустошенным, точно из меня все выкачали и я могу взлететь. Хоть бы чего-нибудь поесть для веса.
— Значит, кризис прошел, — обрадовалась она. — Ты ничего в рот не брал… отталкивал.
Набросив на себя халат, она засуетилась.
— Сейчас вскипячу молоко и приготовлю омлет.
Не причесываясь, Сусанна убежала в кухню, а я лежа размышлял.
«Раз она здесь проводила ночи, Мокеич, конечно, злится. Вот самоотверженная! Кто бы еще так мог?..»
Вернувшись из кухни с омлетом и молоком, Сусанна усадила меня и принялась кормить с ложечки.
— Ну вот еще! — смутился я. — Дай вилку, сам попробую…
— Ладно уж, не смущайся. Я же все время тебя так кормила, иначе бы ты умер. Третью неделю лежишь…
— Так долго болею? — не поверил я. — И ты все время со мной?
— Разрывалась на два дома. Мокеич тоже занемог… Сердечный приступ. С трудом удалось в кардиологический санаторий отправить.
— И ты все делала… как санитарка? — в смятении спросил я.
— Скажу точнее: как мать сыну. Все бы отдала, лишь бы выжил. Ты в бреду меня мамой звал.
— Ну и ну, натворил же я делов!
— Все пустяки. Важно, что я тебя выходила. Кризис миновал, будешь поправляться.
Я съел омлет и выпил стакан горячего молока, заправленного маслом. Еда вызвала обильный пот. Сусанна укутала меня одеялом до подбородка и сказала:
— Спи, набирайся сил.
— А ты ничего не сообщила Юре Лапышеву? Он же не знает, куда я делся. Наверное, милицию на розыски поднял.
— Нет, все в порядке. Я ему сразу же послала открытку. А ты еще не вставай. Вот тебе свежее белье, переоденься.
— Чье оно?
— Мокеича… Он не надевал его.
Болезнь отступала. Но силы восстанавливались медленно. Я прогуливался лишь по коридору и часа полтора мог сидеть за столом с пером. А когда утомлялся, ложился в постель и старался соблюдать полный покой, если покоем можно назвать осаждающие меня мысли.
В юности многое неясно, особенно в поведении женщин. Кто для меня теперь Сусанна? Безотчетная потребность в ласке влекла меня к ней. Из всех людей на свете мне хотелось видеть только ее. Когда Сусанна появлялась, все в комнате преображалось. Становилось уютней, теплей.
Больше всего на свете я опасался выдать свои чувства, а она подбивала меня на это.
— Ты теперь самый близкий, — говорила Сусанна. — Перед тобой у меня нет никаких тайн. Где бы я ни была, я все время думаю о тебе и скучаю… Стремлюсь сюда. Не в наказание ли мне это? Я ведь не признавала ничего такого. А это и радость, и горе. Почему я не родилась позже тебя?
— Что бы тогда было? Разве возраст играет какую-нибудь роль?
— Играет, — ответила она. — И немаловажную.
Когда Сусанна ушла, я был в радостном возбуждении. Мысли о ней придавали важность всему, что я делал. Хотелось немедля сесть за стол и наверстать упущенное.
ЗАВОДСКИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ
Осенью двор фабзавуча заполнился подростками нового набора, а для «стариков» было вывешено объявление:
«С 15 сентября сего года ученики второго года обучения идут на производственную практику в железнодорожные мастерские. В связи с этим изменить расписание: на теорию отводится два часа, на практику — шесть».
Собираясь на практику, футболезцы подстриглись, надели новые спецовки. Литейный цех железнодорожных мастерских оказался обширным, как ангар. Под грязной застекленной крышей, гудя и позванивая, разъезжали два мостовых крана, помогая формовщикам разнимать огромные опоки, а плавильщикам — развозить наполненные расплавленным металлом ковши. Со всех сторон трещали автоматические трамбовки, шипел сжатый воздух. Гудели, каждая по-особому, сталеплавильная печь и вагранка. Здесь люди не говорили, а кричали. В темных очках и широкополых войлочных шляпах плавильщики походили на мексиканцев.
Фабзавучников мастер усадил в своей конторке. Глядя на подростков боком, словно курица, он предупредил:
— Товарищи огольцы! Цех горячий, строгий. Если будете баловать да бегать по нему… можно угодить в незастывший металл. А это значит — костыли. Можно остаться без ног или еще хуже… сгореть. Если замечу хоть малое озорство, отниму рабочий номерок. А без него, известно, в мастерские не пустят. Пойдете плакаться к своему начальству. Ясно-понятно?
Мастер велел фабзавучникам в дальнем углу цеха очистить обширный участок от хлама, затем приказал наносить формовочной земли, опок.
— Разделитесь на две бригады, выберите старших, — посоветовал Ясно-Понятно. — Первое время будете выполнять простую работу — формовать тормозные колодки. До вас двадцать пять опок в день выставлял вон тот, носатый, — указал он на высокого детину в заношенной спецовке. — Перекроете его?
— Постараемся, — ответил Маслюков.
Разделившись на две группы, футболисты выбрали старшим Лапышева, а не игравшие в футбол — спорщика Мотю Седунова. Бригадиры сходили в конторку и принесли восемь сильно изношенных, с облупленной краской моделей. Они действительно были просты — без всяких выступов и отверстий. Восемь изогнутых брусков. Если приставить один к другому, получится колесо.
— Работенка для дикарей из племени ньям-ньям, — определил Виванов. — Вот так производственная практика!
Но делать было нечего. Чтобы не оплошать, работали не спеша. Остальные же, усевшись вокруг, кто на пустых опоках, кто на ситах, курили и давали советы.
К гудку в дальнем конце цеха под заливку выстроились только шестнадцать опок.
— Не густо, — сказал мастер. — За пару болванок платят по тридцать восемь копеек. Значит, за смену вы заработали шесть целковых с грошами. Всем даже на обеды не хватит. Неважные из вас кормильцы!
На другой день, чтобы не слышать попреков, фабзавучники заполнили весь свой угол готовыми формами. А мастер опять был недоволен.
— Где же тут у вас заливщики пройдут? Мне больше тридцати форм не нужно. Чугуна не хватит.
В других цехах фабзавучников приняли еще хуже. Старые производственники привыкли работать с подручными. «Ванька, подай… Ванька, сбегай… Ванька, притащи…» Чтобы выучиться мастерству, они сами в юности по пять лет были на побегушках. Этого ждали и от новичков. А те заартачились:
— Мы учиться пришли, а не за папиросами бегать да стружку подметать.
Многие фабзавучники бродили неприкаянными в цехах. И производственники не обращали на них внимания.
— К чему мне такой подручный? — говорили некоторые из них. — Он не слушается, грубит, а я его тронуть не смей. Нешто так выучишь?
В механическом цехе для низкорослых токарей отвели угол, где стоял огромный строгальный станок. Мастер закрепил чугунную болванку, приладил к суппорту резец и пустил в ход.
— Наблюдайте, — сказал он, — учитесь.
А сам ушел.
Работа на строгальном простая: суппорт движется над болванкой взад-вперед и срезает с нее резцом стружку. Только смотри за станком, а делать ничего не надо.
Ходили мальчишки с девчонками вокруг станка, ходили… пока не надоело смотреть за резцом. Копнов от скуки придумал себе занятие.