— Курагин… Как есть Курагин!
Удачи фабзавучников встречали одобрительными выкриками:
— Давай, ребята, наддай жару!
А когда появился на сцене живой, вращающий глазищами паровоз и басом принялся стыдить начальников депо, зал разразился хохотом и такой овацией, что артистам пришлось на время умолкнуть.
Спектакль закончился разудалой песней под стук колес паровоза:
Машинист фабзайчонок,
И помощник фабзайчонок,
Вся бригада фабзайчата —
Рассерьезные ребята!
Проводив после спектакля именитых гостей, за кулисы пришел довольный начальник школы. Пожимая руку Калитичу и Сергею Евгеньевичу, сказал:
— Здорово придумали с паровозом! Начальство с одобрением отнеслось. Обещало дать старый локомотив на растерзание.
Обещанный паровоз был притащен в старое депо и поставлен на ремонтную канаву. Это была сильно проржавленная и покалеченная в крушении «овечка». Старые паровозники осмотрели подарок и пришли к выводу, что паровоз наполовину придется обновлять. Требовался энтузиаст-организатор, чтобы добывать в цехах нужные детали. Кто же возьмется за столь хлопотливое дело?
Иван Калитич не зря ходил к паровозникам на уроки по спецделу, сидел за партой, делал чертежи и вел записи. Он надеялся вместе с юнцами постигнуть науку машинистов. Когда возникла идея восстановить руками фабзавучников паровоз, он сказал себе: «Решайся! Сейчас или никогда! Надо только не трусить. Не боги горшки обжигают!» Он пошел к начальнику школы и попросился в организаторы по восстановлению паровоза.
— А как комсомол? — спросил тот.
— У меня есть хорошие заместители — Зоя Любченко и Юрий Лапышев. Они потянут. Ну и я, конечно, помогу.
— Хорошо, — согласился начальник школы. — Для консультации я вам дам преподавателя спецдела Тройского.
С консультантом повезло. Инженер Дмитрий Васильевич Тройский знал все системы локомотивов и умел ставить диагнозы заболевшим машинам. Кроме того, он любил свое дело и был заряжен неуемной энергией, которая передавалась другим.
По просьбе Калитича Тройский вместе с фабзавучниками принялся разбирать паровоз и определять, каких частей не хватает, какие износились, какие требуют только промывки керосином. На размонтирование «овечки» он потратил больше положенного времени, потому что спецдело преподавал не в классе, а в депо, чтобы каждый мог потрогать детали машины.
Наступило время заняться локомотивом и другим ребятам. Первыми включились столяры. По чертежам они изготовили модели изношенных и недостающих частей.
Модели перешли к литейщикам. Те, чтобы лучше понять чертежи, пришли в депо взглянуть на детали в натуре.
Паровоза на яме уже не оказалось. Его рама была подвешена на цепях, котел покоился на козлах, а колеса сгрудились на запасных рельсах. Все остальные части машины, промытые и густо смазанные, лежали на стеллажах и деревянных щитах.
Калитич, выбрав чертежи первоочередных отливок, сказал:
— С мелочью, старики, надеюсь, справитесь, а вот с этим чудищем, — показал он на треснувший во время крушения паровой цилиндр, — навряд ли. Работенка только для квалифицированных формовщиков. Попробую заказать в вашей литейке, а вы проследите, чтобы быстрей выполнили.
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
Дни мелькали. Они походили на беспрерывный бег с препятствиями. Утром каблуки отстукивали вниз по лестнице. К трамваю — бегом, от проходной до литейки — рысью. Работа шла без перекуров. В три часа полным ходом мчались в фабзавуч. Там два часа теории. В пять все устремлялись по домам, а у комсомольцев начинались заседания, политкружки. С семи — репетиции, занятия в спортзале либо выезд на игру. После ужина каток или кино.
Все это казалось бурной, наполненной до краев жизнью. И все же что-то тревожило и даже угнетало Ромку. Не попал ли он в затягивающий водоворот? Для того ли он покинул дом, друзей детства и приехал в Ленинград?
Надо вырваться из круговорота и плыть против течения к своему маяку, иначе ничего не добьешься. Но где же свет этого маяка?
Громачева по-прежнему тянуло выражать свое настроение и мысли в стихах. А то, что он делал помимо стихов, вызывало глухое недовольство собой.
«Чем же поступиться? — задумался Громачев. — Добрая половина вечеров уходит на репетиции. Абсолютно бессмысленная трата времени, не собираюсь же я стать артистом. И бокс брошу. Зачем мне расплющивать нос и уши? Я должен драться за убеждения без кулаков».
Его решение обеспокоило Сергея Евгеньевича.
— Твой уход будет чувствительным. Ты лишишь нас своеобразия и солидной доли энтузиазма, — сказал он.
— Тексты вы можете сочинять с Шумовой, а мне нельзя столько времени тратить на порой бесцельное сидение, — стал оправдываться Ромка. — Я не пишу ничего другого, бросил ходить в «Резец»… Оскудел.
— Я тебя понимаю. Но ты показывайся хотя бы в свободные вечера, чтобы других не расхолаживать. Я тебя не стану загружать. Будешь просто помощником.
Более бурным было объяснение с Лапышевым.
— До сих пор мы всюду бывали вместе, а теперь что же — конец дружбе? — спросил Юра. — Променяешь меня на «Резец»?
— Почему променяю, — возразил Ромка, — давай ходить вместе.
— Ты же знаешь, что у меня нет литературных способностей.
— Тогда займись всерьез тем, к чему имеешь склонности. А то высунув языки бегаем из одного места в другое, а на поверку — ничего путного не сделано. Одни игры да развлечения.
— Я учусь на формовщика, занимаюсь общественной работой, хожу в кружки, — стал перечислять Лапышев. — И живу в свое удовольствие. Этого мало, что ли? К тому же я не хочу подводить товарищей. Этого мне совесть не позволит.
Выходило, что он прав, а Ромка выглядел неисправимым индивидуалистом. Но нельзя было поддаваться нажиму. Вместо тренировки Громачев отправился в «Резец».
В комнате стихоправа по-прежнему толпились и сидели на подоконниках начинающие поэты. Ярвич выгружал из портфеля на стол тетради и пачки сколотых листков. Увидев Громачева, спросил:
— Где же ты пропадал, товарищ Гром? Между прочим, твое отсутствие было замечено. Разыскивал завпрозой. На твоей рукописи не оказалось адреса, а он открыл в тебе талант рассказчика. Так что спускайся с заоблачных вершин поэзии в глубины прозы.
— Меня действительно ищут? — не поверил Ромка.
— Можешь не сомневаться. Его зовут Дмитрий Иванович, фамилия Витязев. Сидит в соседней комнате. Похож на переодетого и менее саркастического Вольтера.
Все еще не веря Ярвичу, Громачев заглянул в соседнюю комнату. Там среди груд папок за столом сидел человек с крючковатым носом, очертаниями лица напоминающий пожилого Вольтера.
— Моя фамилия Громачев, — робея, отрекомендовался Ромка. — Вы, кажется, меня искали?
— А-а, вот ты какой! А мы полагали, что посолидней будешь, — сказал прозаик. — Очень хорошо… вовремя появился.
Витязев порылся в рукописях и вытащил рассказ «Шарики — шесть».
— Вот он, твой опус. В основном, можно сказать, получился. А над детальками надо еще потрудиться.
Страницы рукописи были испещрены карандашными пометками: птичками, восклицательными и вопросительными знаками, стрелками, скобками, волнистыми и прямыми подчеркиваниями.
— Мои иероглифы тебе, конечно, непонятны. Сейчас мы их расшифруем, — сказал Дмитрий Иванович. И абзац за абзацем стал подробно разбирать рассказ: — Вот тут и тут у тебя штампы, то есть первые попавшиеся слова. А нашему брату надо подбирать единственно нужные. Стертые слова губят живую речь… Здесь ты затянул и запутался. Скажи ясней, короче. Запятыми и грамматикой нечего пренебрегать. Начал в одном падеже, а кончаешь в другом…
— Да, да… понимаю, — соглашался Ромка. Лицо его пылало, и уши горели от стыда. — Стоит ли возиться? Лучше я другой напишу…
— Прокидаешься, — заметил Витязев. — От такой легкомысленной расточительности можно и банкротом стать. Навряд ли новый-то лучше будет. Ты попробуй в этом разобраться. Да, да. Возьми себя за шкирку, усади за стол, сосредоточься, прочти еще раз внимательно и найди, в чем у тебя слабина. Всякое исправление — наука. Только так постигается мастерство. Наша работа похожа на труд ныряльщика: чем глубже опустишься, тем лучше жемчуг добудешь. А то ведь всякий норовит его искать на мелководье. В таких местах, как известно, ничего путного не водится.
Ромка ушел от Витязева с гудящей головой. В общежитии, боясь что-либо забыть, он закрылся в пустующем красном уголке и до глубокой ночи просидел над шлифовкой рассказа.
После поправок почти каждая страница стала такой пестрой, что посторонний глаз ничего не смог бы в ней разобрать. Пришлось следующую ночь потратить на переписывание, да не простое, а с новыми исправлениями и добавлениями.
В таком виде рассказ был принят. Правда, не сразу — над ним еще потрудился Витязев. «Нелегкая мне предстоит жизнь», — подумал Ромка.
ВСТРЕЧНЫЕ ВЗГЛЯДЫ
По совету Витязева, Громачев пришел на занятие литгруппы «Резец». Здесь он увидел старого знакомого из консультирующихся у Ярвича — поэта Двоицкого. Тот, как всегда, сидел на подоконнике и посасывал погасшую трубку. Узнав фабзавучника, Двоицкий радушно подвинулся.
— Садись рядом. Лучшего места не сыщешь, — сказал он. — Нас за шкафом не увидишь, а мы кого хочешь разглядим.
— Как же это так? — не понял Ромка.
— Вон зеркало над столом, — кивнул головой Двоицкий. — Стол редакторский. Оно, видно, повешено умышленно, чтобы каждый видел свою физиономию в минуты переговоров о рукописи и мог вовремя взять себя в руки. Я уже был на этом лобном месте. Зеркало мне помогло сдержаться.
Первыми заняли удобные места пожилые люди, а молодежь еще толпилась в коридоре и у дверей. Ромка разглядывал входящих и вполголоса спрашивал:
— А кто те, у печки?
— Эти печатают стихи под псевдонимом Краснозорский и Нагорный. Прикатили из провинции пробиваться в знаменитости.
Хотя по натуре Двоицкий казался человеком незлобным и справедливым, все же в характеристиках он не стеснялся, был беспощаден.