На беговой дорожке можно разогнаться так, чтоб слеза прошибла! Наддав ходу, я заложил руки за спину и понесся со скоростью стрижа. Ветер посвистывал в ушах, и лед скрипел да потрескивал. Коньки мои были тупыми, на поворотах, боясь скатиться юзом, я снижал скорость и шел перебежкой.
На седьмом или восьмом круге я наткнулся на неумелых конькобежцев. Обошел их, задевая неразметанный снег, и заметил Нину. Она зачем-то вытащила своих подопечных на беговую дорожку. Увидев меня, что-то крикнула вдогонку. Насмешка или просьба? Не разобрал. Обошел полукруглой аллеей и вновь выкатился на прямую… Нинины ученики, видно, потеряв в себя веру, уныло заковыляли к скамейке, а сама учительница не удержалась и бросилась вдогонку за мной.
Шалишь, не догонишь! Прибавил ходу. На вираже в ноги ударил горячий ветер. Я вылетел на прямую полосу и — птицей — дальше. Нина не отставала. Шла широким накатистым шагом. Вдруг крутой поворот… Мои коньки предательски заскользили боком, и, взметывая сверкающую пыль, я с головой зарылся в сугроб.
Нина разрыла снег, она встревожена:
— Не ушибся? Как сумасшедший несется! Ты по-прежнему неисправим.
А мне было весело, я отделался лишь царапиной на виске. Взявшись за руки, мы покатили вместе…
Нам казалось, что мы стремительно несемся по отполированному и опрокинутому звездному небу и нет впереди никаких преград.
Мне хотелось покрепче прижать к себе девушку, но я не решался на это. Неизвестно, как она теперь отнесется к такой вольности. Но на дальней аллее я не удержался и, тормозя, обнял ее. Нина протестующе уперлась руками в грудь.
— Не надо, — сказала она. — У нас с тобой только дружба. Меня ведь там ждут.
— Ежели так, то прошу прощения.
Я отпустил ее. Обратно мы покатили порознь.
— Если хочешь серьезного разговора — приезжай ко мне в Сестрорецк, — предложила Шумова. — О дне договоримся завтра. Я приду на Седьмое небо в семь вечера.
СОРВАВШЕЕСЯ СВИДАНИЕ
Странное существо человек. Ведь прежде, когда девушка тянулась с открытой душой, я равнодушием погасил ее порыв. Теперь же, когда Нина держится отчужденно, она стала мне необходимой.
Ночью я видел ее во сне такой же, как на катке. Она упиралась руками мне в грудь и говорила:
— Пусть будет не по-твоему и не по-моему. Но ты сделаешь так, как я велю, иначе я и разговаривать с тобой не стану.
А утром я поднялся с постели в каком-то радужно-приподнятом настроении. На завод приехал раньше обычного, в раздевалке снял верхнюю одежду, натянул на себя брезентовую робу и отправился мимо гудящих мартенов по усыпанной скрапом земле в фасонный цех. Здесь меня уже поджидал Витя Чуприков. Он жил у родителей и каждое утро приходил сытым, в шутливом настроении.
— Встать! — приказал невидимому войску Чуприков, подбежал ко мне и, приложив руку к козырьку, отрапортовал:
— Товарищ бригадир, рядовой Чуприков прибыл раньше всех и ждет указаний.
— Вольно, — сказал я ему. — Одерни рубаху и подтяни ремень!
Вместе мы начали подготавливать рабочее место: разровняли землю, уложили подмодельные доски…
Коля Тузов появился незаметно. Он сунул озябшую руку одному, другому и стал озираться. У него каждое утро неизменный вопрос: «А мне што?» — хотя знает, что ему положено запасать для бригады речной песок, толченый древесный уголь, разведенный графит и белюгу.
Витя, подражая Коле, искажавшему слова шипящими буквами, серьезно посоветовал:
— На шобаках шерсть шбивать, за девшатами штрелять и вообще.
После столь точных указаний Тузову стала ясней его роль в общем труде. Он отправился к кладовщику.
Какими-то дотошными учеными подсчитано, что на мужских лицах произрастает более тридцати тысяч толстых и тонких волос. У нашего же Тузова густая растительность перекрывала все нормы и имела свойство каждосуточно подрастать более чем на миллиметр. Щетинистая борода делала Колину физиономию мохнатой, почти барбосьей. В честь быстро отрастающей бороды еще в фабзавуче Тузова стали величать Николаем Макаровичем. Но это солидности ему не придавало, так как подводили глаза. Они у него были какими-то детскими, вернее — щенячьими. Смешные темные глазята, поблескивающие в глубине под лохматыми бровями.
Нашу молодежную бригаду создали из трех фабзавучников и добавили в нее подсобника — Филиппа Агафонова, неотесанного деревенского парня, который бестолково топтался около опок, давил ножищами стержни и не знал, куда девать неуклюжие ручищи. Чаще всего он их совал туда, где они меньше всего требовались. От такого подсобника больше было вреда, чем пользы.
Я попросил мастера освободить бригаду от обузы. Тот осуждающе посмотрел на меня и упрекнул:
— Вот так комсомольцы! Их в специальных заведениях обучали, а они одного формовщика подготовить не могут. Стыдитесь!
Пришлось поручить Чуприкову всерьез заняться Агафоновым.
Усадив перед собой подсобника, Виктор стал задавать ему анкетные вопросы:
— Имя, фамилия, отчество?
— Мое фамилие — Филипп Гаврилов Агафонов.
— Это раньше так было. А теперь запомни: Филипп Гаврилович Агафонов. Уразумел?
— Угу.
— Социальное положение и происхождение?
— Чего?
— Кем твой батька был и кем ты работал?
— Мы по крестьянству.
— Колхозник?
— Не-е, — нахмурился Филя.
— Значит, в колхоз вступать будешь?
Филя поскреб ручищей ниже спины и буркнул:
— Несподручно нам. Не желаем.
— Так и запишем. По-ли-тически неграмотен. Точка. Квалифицироваться хочешь?
— А это чего?
— Формовщиком хочешь быть?
— Угу.
Производственная учеба у Фили началась с просеивания земли. Сито в его ручищах пищало, а земля сыпалась крупицами. Много крови попортил Чуприков, чтобы выучить увальня отбивать ладонями чечетку по пляшущему ситу. Наконец подсобник освоил эту несложную операцию, земля потекла рекой, покрывая все вокруг и даже наши ноги. Но простейшей формовки освоить не мог.
Одновременно Чуприков повышал и культуру ученика. Почти каждый день он вел пропагандистские беседы:
— Скажи, Филя, год рождения Карла Маркса.
— Карлам Аркса? — переспросил подсобник, коверкая незнакомую фамилию.
— Ай-яй-яй, Маркса не знает, — ужаснулся Витька, — придется тебе политический кружок посещать.
— Ходи сам. Я расписываюсь не хуже тебя.
— Расписываться и ворона может. Ты вот доклад сделай. За колхоз агитнуть сумей.
— Иди ты… — сердился Филя.
— Запишем: в третьей бригаде имеется чуждый элемент, — погрозился Чуприков и задал новый вопрос: — Филипп Гаврилович, на заводе ты заработаешь кучу денег, поедешь домой, там заведешь какую-нибудь Анюту, женишься… А дальше что?
Филя считал Виктора несерьезным человеком, поэтому ответил не ему, а мне, бригадиру:
— Не, Анютка Захарина не то. У нас сговор с Тосей. Вагиновой. Ей гармонисты любы. Вот бы на гармонь заработать да еще на сруб пятистенный. У меня уж и гвозди скоплены.
— Значит, в кулаки метишь? — не унимался Чуприков.
Но Филя, не обращая на него никакого внимания, мечтательно продолжал:
— Я огородничать умею. Вяземские и монастырские огурчики, редис белобокий, редьку черную, капусту сахарную. И яблони посажу: боровинку, титовку, китайку…
В это утро Агафонов появился в цеху с опозданием и первым делом уселся курить.
— Огородник-мичуринец! — окликнул его Чуприков. — Хватит дымить, работа по тебе соскучилась. Переверни опоку.
Филя нехотя поднялся и на весь цех, словно в лесу, крикнул:
— Э-гей! Чаво заснули? Подавай кран!
Ему отозвался включенный мотор. И мостовой кран, медленно подкатив, остановился над головой подсобника.
Филя сгреб покачивающиеся цепи, наложил их на ручки опоки и… уселся докуривать цигарку.
— Эй, паря! — окликнула его нетерпеливая крановщица. — Не развешивай уши, действуй.
— Подождешь, самое скусное докурить осталось.
Николай Макарович в сердцах бросил инструмент. Под его насупленными бровями сердито засверкали глаза.
— Вира! — попросил он у крановщицы. Затем вместе с Чуприковым перевернул на цепях тяжелую опоку и, уложив на широкую доску, сказал: — Никакой дишциплины подшобник не признает, надо выговор жакатить!
— Филя! — окликнул я курильщика. — Если еще раз вызовешь кран и так поступишь — исключим из бригады. Нам курильщики не нужны.
— Да я чуток, — вскочив, стал он оправдываться. — Не бросать же чинарик…
Подсобник засуетился и принялся насыпать землю и трамбовать ее с таким усердием, что из чугунной опоки высекал искры.
К гудку мы выстроили под заливку два ряда готовых форм.
Я уже собирался в душевую, как вдруг из конторки вышел мастер с желтыми листками нарядов и направился к нам. «Эх, не успел улизнуть!» — предчувствуя недоброе, подумал я.
У мастера странная привычка ходить с приподнятым плечом, точно он проталкивается сквозь толпу. Остановясь перед нами, Иван Ферапонтович подсчитал выставленные под заливку опоки и, зацокав языком, разочарованно сказал:
— Мало. Требуется еще шестнадцать, да на брак парочка… И все к утру. Экстра!
Подо мной словно дрогнула земля. Выронив из рук грузовую чушку, я начал протестовать:
— Не выйдет, Иван Ферапонтович! Чуть ли не через день по две смены вкалываем. Надо совесть иметь.
— У меня из-за вашей экстры семинар откладывать не будут, — добавляет Виктор.
У мастера холодно блеснули металлические очки и голос стал таким же металлическим:
— Не артачься, бригадир, не разлагай парней! Думал, сознательный, уговаривать не придется. Ведь план горит не только у нас, но и в механическом цеху. Всего одну ночь поработаете. Получите сутки отгула.
Я повернулся к ребятам, чтобы они энергичней поддержали меня, а те стояли с опущенными глазами.
— Надо оштаться, — проговорил Николай Макарович.
И Виктор, начитавшийся в столовой плакатов, мгновенно с ним согласился.
— Давай, Гром, последний раз останемся, и больше — ша! Пусть головой планируют, а не другим местом.