Филя помалкивает, ему лишний заработок никогда не мешает.
Я подошел к ним вплотную и негромко стал убеждать:
— Ребята, честное слово, мне до зарезу нужно повидаться сегодня… Это личное дело… очень важная встреча…
Но они не поддались.
— Мы же комсомольцы, — сказал Виктор. — С личными делами придется погодить. Думаешь, у меня не срывались важные свидания? Если сознательная — поймет, а с несознательными нечего водиться.
Мне осталось только выругаться про себя и взять у мастера наряд.
Мы сходили в заводскую столовку, поужинали и молча принялись за работу. Корпя над опокой, я злился и корил себя, что не сумел отпроситься хотя бы на час. «Уговаривал, уговаривал и нате — сам не явился. Нина, конечно, обидится. И как ей объяснить? Хотя бы адрес догадался взять. Болтал о разной чепухе, а то, что надо, не узнал. Эх, растяпа!»
Ночью в фасонной довольно тихо, лишь под трамбовками глухо охала формовочная земля. Мартовская вьюга завывала за окнами, прорывалась в щели, студила цех.
Филя то и дело бегал греться к накаленной докрасна жаровне. Тонко проверещал одинокий ночной гудок. В стержневой перерыв. Шишельницы устремились в столовку. Некоторые из них застряли около нашей жаровни и, протягивая запачканные землей руки, стали греться. При этом они посматривали в нашу сторону, о чем-то шептались и посмеивались.
Филя первым бросил работу и, усевшись на опоку, стал курить цигарку. Виктору вдруг стало холодно.
— Озяб… надо погреться, — сказал он и, подойдя к девчатам, скомандовал: — Расступись!
Он без стеснения жался к хохотушке Манефе, а та, игриво отталкивая, говорила:
— Не жаровня… нечего липнуть!
На их возню недовольно посматривал Николай Макарович. Его глазята из-под насупленных бровей метали молнии. Манефа была тайной любовью застенчивого парня. Но он в этом даже нам не сознавался, так как побаивался насмешек и разыгрывания. Он лишь издали любовался девушкой и… ревновал.
— Курносенькая, признайся: кто из вас Филю баламутит? — нарочно спросил Виктор.
Девчата, переглянувшись, фыркнули. А Манефа, подергав плечиком, ответила:
— Парень сто сот! Мы чуть не поцапались меж собой — никак не можем решить, которая больше люба ему. Прямо сохнем…
Николаю Макаровичу не понравился этот разговор; чтобы прервать зубоскалов, он окликнул Филю:
— Подшобник, брошай курить, давай поднимем!
Филя нехотя встал и пошел помогать наложить верхнюю опоку.
Виктор продолжал балагурить:
— Манефочка, а как тебе наш Николай Макарович?
— Тоже приглядистый, только больно щетинист… Наверное, колко с таким целоваться, — ответила девушка, показывая в улыбке мелкие, но очень белые зубы.
Хохоча, девчата всей стайкой направились в столовую. Манефа фасонный цех покинула последней. Она шла, поглядывая на нас свысока и покачивая бедрами. Эта ее походка завораживала всех парней цеха. Филя смотрел на шишельницу с открытым восхищением и, как горячий конь копытом, каблуком копал землю. А Николай Макарович нервно облизывал пересохшие губы.
— Пожрать, что ль, пойти, — сказал Филя и устремился за шишельницами.
— Э-эй… Филь! Куда? — попытался вернуть его Виктор. Но подсобник даже не обернулся.
— Пошли и мы, — предложил Николай Макарович. — Шегодня шти и лешч.
Столовка мартеновского цеха была открыта всю ночь. В нее забегали сталевары побаловаться кваском и наскоро чего-нибудь перекусить.
Мы уселись за стол, покрытый голубой клеенкой, и заказали полный обед. Виктор толкнул меня локтем.
— Смотри на ударника, — сказал он, показав глазами на Филю, доедавшего чью-то рыбу.
Наш подсобник был небрезглив. Чтобы не тратить денег, он сливал недоеденные супы в одну миску и бесплатно наедался.
Нам принесли суточные щи, заправленные шкварками. Они были вкусными и теплом разливались внутри. Мы с Виктором с удовольствием их хлебали, а Николай Макарович, утеряв аппетит, отодвинул свою миску. Заметив это, Филя подошел к нашему столу и, подвинув к себе нетронутые щи, глазами стал искать хлеб… И вот тут Николай Макарович вспылил:
— Брось, не шмей трогать! Не пожволю!
Я никогда не думал, что он так громко может взвизгнуть.
Головы обедавших шишельниц повернулись в нашу сторону. У Николая Макаровича свирепо топорщились брови, а под ними темнели ненавистью глазята. У Фили же был такой вид, точно его уличили в краже.
— Лодырь нешаштный! — уже шепотом добавил Николай Макарович.
Побагровев, подсобник схватил миску и все ее содержимое выплеснул в лицо Николаю Макаровичу.
— Жри, подавись! — рявкнул он и, опрокинув табуретку, выбежал из столовой.
Николай Макарович, обиженно поморгав, вытер платком лицо и укорил почему-то Виктора:
— Вот твое вошпитание!
— Сам виноват, — ответил тот. — Чего начал орать? Я бы тоже тебе за это врезал.
— Попробуй!
Опасаясь, что началась цепная реакция и страсти еще больше разгорятся, я остановил цеховых Отелло:
— Кончайте, ребята! Не стоит из-за какой-то шишельницы здоровье портить и бригаду позорить. Крупно поговорили — и будет.
Когда вместе мы вернулись в фасонный цех, то увидели одиноко светящуюся переносную лампочку и в кружке ее света — Филю, ожесточенно трамбовавшего землю.
На другой день я побывал на Седьмом небе. Наше мужское логово стало неузнаваемым. Все в нем преобразилось и сияло белизной. На кровати, покрытой накрахмаленным покрывалом, высились подушки, на столе покоилась скатерть с кистями, на тумбочке — кружевная салфетка. Пол был чисто вымыт и натерт воском до блеска.
Слоник у дверей заставила снять рабочие ботинки и подала мне старенькие шлепанцы.
— Приучайтесь, старики, к чистоте, — сказала она. — Теперь будут другие порядки.
«Значит, накрепко обосновалась», — решил я и, видя, что Калитич благодушествует и чувствует себя лучше, не стал острить по поводу подушек и кружевных салфеток, которые мы относили к атрибутам мещанства. Меня интересовало другое: была ли у них Нина?
— Как же, была, — ответила Зоя. — Чай с нами пила. Ждала-ждала тебя и, уходя, сказала: «Передайте Грому, что он свинья».
— И больше ничего?
— Может, про себя еще и ругнулась, но вслух — ничего, — подтвердил Калитич.
— А адреса вы у нее не взяли?
— Как-то не подумали. Да в Сестрорецке один завод. Найти не трудно.
В воскресенье, надев выходной костюм, я поехал на Финляндский вокзал.
Паровичок, тащивший скрипучие и раскачивающиеся вагоны по Приморской одноколейной железной дороге, подолгу стоял чуть ли не на каждой станции в ожидании встречных поездов. До Сестрорецка он тянулся более часа.
В этом курортном городке еще с петровских времен существовал металлический завод. Я довольно быстро нашел потемневшие старинные здания из красного кирпича и спустился к проходной. Двери оказались запертыми. Пришлось стучать.
Вышел усатый охранник в синей шинели.
— Чего тебе? — недовольно спросил он. — Сегодня выходной.
Я поклонился и как можно вежливей спросил:
— Скажите, пожалуйста, где здесь находится заводское общежитие?
— Хе, да у нас не одно, — ответил охранник. — Нюр, а Нюр! — окликнул он полную женщину в такой же шинели. — Ты в общежитии или переехала?
— А куда мне переезжать? Ты, что ли, свои хоромы уступишь? У вас, у зимогоров, в январе снегу не выпросишь.
— Да ты не задирай, тут человек по делу, интересуется общежитием.
Отстранив усача, женщина вышла на улицу и, внимательно оглядев меня, спросила:
— Какое вам, женское или мужское?
— Для девушек.
— А кто вам там нужен? — полюбопытствовала она.
— Из токарей… Нину Шумову. Знаете такую?
— Чего ж не знать! В одной комнате живем. А ты случайно не питерский? Не то Громом, не то Бурей кличут.
— Громом.
— Лучше бы ты, парень, не показывался ей на глаза. Погоревала она и хватит. Пора ей пристраиваться, свой угол заводить. Лучше, когда мужчина лет на десять, а то и на пятнадцать старше. Такой и беречь и холить будет. А ровесникам, да еще сопливым, негоже сходиться. Что ты ей можешь дать? Комната-то у тебя есть?
— Найду, если понадобится, — ответил я, не понимая, к чему она клонит.
Не желая, видно, чтобы усач слышал наш разговор, охранница отвела меня к скамейке и, усевшись рядом, принялась посвящать в замыслы Нининых соседок по общежитию:
— Мы Нинку просватать хотим за самостоятельного человека. Инженер он, не мальчишка какой. Получает много, живет в двух комнатах. От прежней жены одежи полны шкафы остались. Нина ведь детдомовка. Одно платьишко, туфельки да жакетка у ней. А он ее как куколку оденет. Отступись, дай девчонке в достатке пожить. Она ж ласки не видала.
— А если у нас любовь? — спросил я.
— Какая там любовь! О свидании договориться не можете. Чуть повздорите — развод давай. А если дети пойдут? Ты о детях-то думал?
— Нет, о детях не думал, — растерявшись, сознался я.
— То-то и оно! Ветер у тебя еще в голове! Не отгулял своего. Послужи в армии, остепенись, тогда и о любви думай. А сейчас нечего девке голову морочить. Отступись, мы всей комнатой просим. Я даже в Питер к тебе съездить хотела.
— А вы у нее спросили — нужен ей ваш инженер?
— А как же! Она не прочь. Он ее каждый день с работы провожает. И в кино водит. Вот и сегодня пойдут.
Эта сваха разговаривала со мной как с глуповатым недорослем. Меня обозлили ее уговоры. Поднимаясь, я спросил:
— Так вы что, не дадите адреса?
— К чему он тебе, когда она с другим гуляет? — не унималась толстуха. — Не станешь же ты девчонке жизнь разбивать? Сам-то ведь не женишься?
— Вас это не касается, — уже грубо оборвал я ее. — Можете не говорить, без вас общежитие найду.
И я пошел к каменной лесенке.
— Слышь, парень! — понеслось мне вслед. — Эй, питерский, вернись!
Но я даже головы не повернул. Поднялся на пригорок, пересек улицу и пошел вдоль озера.
Остынув немного, я стал здраво рассуждать: «А может, эта тетка права? Ведь жениться я не собираюсь. Даже в голову такое не приходило. И куда я жену дену?»