Лавируя меж опок, девушка приближалась к нам. Филя, точно желая боднуть ее, пригнул голову. Манефа, кокетливо поправив на голове платок, с наигранной обидой спросила:
— Что ж это вы, Филипп Гаврилович, не здоровкаетесь? Премию получили или просто зазнались?
— Ага, тебя в премию! — гоготнув, сказал Филя и попытался поймать девушку, но она ловко увернулась от его ручищ и убежала.
У Созонтыча шишельница тоже вызвала восхищение:
— С изюминкой, шельма! Такую запросто не возьмешь, с подходцем надо.
— С подходцем! — ухмыляется Филя. — А ты, видно, был горазд!
— Жаловаться на робость не могу. Не рослый, а завидным парнем считался. Как ты, ходил грудь нараспашку, язык на плечо. Даже образованные влюблялись. Одна в пяти комнатах жила, муж управляющий, — принялся вспоминать Илья Созонтович. — Молоденькая она. Словно светится вся изнутри. Ресницы длинные. «Вот, — думаю, — голубок стервятнику достался». Управляющий сухой, губатый и, вроде скопца, безусый. Не любили мастеровые его. Да и ей он, видно, был не по нраву. Тамарой ее кликали. Выйдет, бывало, к речке, усядется под каштан и скучает с книжечкой… Чиркни-ка, Витяга.
Виктор с готовностью чиркнул спичкой и поднес огонек к погасшей папироске. Созонтыч затянулся и продолжал:
— По молодости я был парень хоть куда! Волосы вьются. Нос подходящий, лицо белое, не угрястое. Девчонки, бывало, так и зыркают. Я на них никакого внимания. Сяду, бывало, невдалеке от каштана и глаз с нее не свожу. Авось заметит. Раз, к вечеру это было, ходила, ходила Тамара с книжицей, потом села на пенек и замерла. Гляжу, у нее плечи дергаются — плачет. Тут я, конечно, бочком, бочком — и так это сердечно: «Извините, мадамочка, может, на кого обидевшись?» Она словно с перепугу вскочила. «Нет, нет», — говорит. И ушла. Меня заедать стало. После работы, бывало, поднаряжусь, рубашку белую, сапоги хромовые надену и у речки хожу. Поздоровкалась она вдруг. Я где-то сирени тогда наломал. «Хороший, — говорит, — у вас букет». Я от радости даже заикаться стал. «Воз-зьмите, з-за-ради бога… осчастливьте». Вижу, не сердится, берет букет. Тут слово за слово, и пошло! Она смеется, золоченый зубик показывает. Потом и говорит: «У нас лодка имеется. Одной скучно. Приходите завтра». — «Ладно, — говорю, — с полным удовольствием». А у самого сердце тетеревом токует. На другой день сели мы с ней в лодку. Я гребу, она кувшинки из воды таскает. Потом на берег ей захотелось… Гляжу, на ней белые туфельки, а вокруг мокрота. Схватил я ее на руки и вынес, легонькую, на берег. Платье у нее тонкое, скользит… земля подо мной чертом пляшет. Я и прижми Тамару к себе. Она с перепугу руками противится. «Не надо, нехорошо!» А какое тут нехорошо, когда обоих лихоманка затрясла…
— Ну и чего дальше? — заинтересовался Филя.
— А про это, брат, мужчины в тайне держат, не хвастаются. Потом, значит, любовь у нас пошла. Куры да амуры да глазки на салазках. Муж узнал. Меня с работы сжил, а ее упрятал. Так и не видел больше. После пить начал, до сих пор очнуться не могу. Ух и любить умела! Не чета вашим хохотушкам. Задом только вертеть да губы помадить.
— Гулевой же ты был! — восхитился Филя. — Мне бы вот такую найти.
— Найдешь еще! А теперь кончайте прохлаждаться, — приказал Созонтыч. — Завтра серьезный день, соснуть требуется. Будем дежурить по очереди.
В день заливки у Созонтыча в голосе появилась твердость.
— Всем надеть защитные очки и асбестовые рукавицы! — распорядился он. А мне — особое приказание: — Будешь засыпать древесным углем выпара.
Сталь выдавали два мартена. От толстых струй, падавших в объемистые ковши, летела огненная мошкара, с треском отрывались крупные звезды и, словно пушинки, плыли по воздуху.
Краны подняли наполненные жидким металлом ковши, источавшие зной, и под звон колокола осторожно понесли по цеху к приготовленной форме.
Созонтыч, держа длинный шест, показывал, какому ковшу где остановиться. Озаряемый пламенем, в войлочной шляпе и очках, он был похож на древнего алхимика.
— Подготовиться!
Вместе с разливщиками к рычагам ковшей стали Никита Фомичев и Гаврила Павлович.
Свисток. И новая команда:
— Прицелиться… Пошел!
Одновременно из обоих ковшей толстыми струями потек металл в литники. Теперь уже меньше отрывалось искр, но жар был таким, что невольно пришлось прикрывать брезентовым рукавом лицо.
Все, конечно, насторожены: не проникла ли за прошедшие часы в форму влага? Превратившись в пар, она обретет такую силу, что разнесет все вокруг.
— Ровней… ровней! Не торопиться! — требовал Созонтыч.
В цеху слышался лишь треск летящих искр и бульканье металла. Из тонких выпаров по всей площади опоки, словно выбившиеся из земли ростки, засветились синие язычки огней. Значит, жидкий металл проник во все уголки и заполнил форму доверху. Сейчас он покажется в главных выпарах. Они уже дымятся.
— Уголь! — крикнул Созонтыч.
В одном конце я, в другом — Чуприков зачерпнули лопатой древесный уголь и, как только показалась бурлящая огненная масса, засыпали ее, чтобы металл не фыркал, не расплескивался.
— Стоп… стоп! — остановил заливщиков Созонтыч. — Отваливай!
Ковши, приняв обычное положение, медленно уплыли в другой конец цеха.
— Конец — всему делу венец! — весело сказал Созонтыч. — Отсыпайтесь. Два дня можно на работу не выходить. Законные.
Хотя мы и получили два дня отгула, но никто дома не усидел, утром пришли посмотреть, удалась ли отливка.
При нас крючья крана раскачали стальную махину и вытащили из гнезда.
Когда пыль улеглась, старики, вооружившись скребками и стальными щетками, принялись счищать приварившуюся седую землю, постукивать ручниками да вглядываться: нет ли «соловьев» и недоливов?
Отливка получилась довольно чистой. Лишние наросты оказались только у литников и в нижнем углу, где металл немного размыл стенку формы. Все это нетрудно было устранить.
— Ну, бригада, — сняв очки, обратился к нам Созонтыч, — с благополучной отливкой и новым разрядом! — И он торжественно пожал каждому руку. — В прежние времена с вас бы белой потребовали да еще пивка. А нынче — квасом обойдусь. Пойдем к сталеварам, вспрыснем первенца!
Во время пиршества ко мне и Чуприкову подсел секретарь партячейки Федор Костнов.
— А как вы, ребята, насчет того, чтобы заявление в кандидаты партии подать? — спросил он. — Николаю Макаровичу и Филе еще рановато, а вам — в самую пору.
— Мы еще своего в комсомоле не отгуляли, — ответил Виктор, на секунду отрываясь от кружки с квасом.
— Я вас не на гулянье зову, а на серьезные дела, — заметил Костнов. — Ребята вы грамотные, непьющие, по характеру не робкие. Чем не мастеровая гвардия? Я, конечно, не тороплю, но подумайте, совесть поспрошайте и приходите. Рекомендации получите.
Этот короткий разговор встревожил меня, заставил задуматься: чист ли я перед самим собой? Что гнетет мою совесть? Если спросят: «Живешь ли по принципам?» Что я отвечу, не кривя? Стараюсь жить честно, но душа неспокойна… Полная неясность с Сусанной и Ниной. Но это других не касается. А угроз Антаса не испугался? Или оставил себе лазейку на случай нужды? А может, это было продолжением детской игры в сыщиков? Вроде бы нет. А почему отстал, не разоблачил? По душевному равнодушию или лености? Ждал приезда Гурко! Где же Зарухно застряли? Почему в городе не появляются афиши с бубенчиками ландыша?
ДОЛГ СОВЕСТИ
Бригада после отличной отливки получила два выходных дня. Я отправился на поиски Антаса. На углу Литейного проспекта «бедствующего поэта» не обнаружил. Его не было и под сводами галерей Гостиного двора. Куда он подевался? Я спросил о Тинякове у торговки пирожками. Та, подозрительно посмотрев на меня, ответила, что давно его не видела.
— Видно, разбогател, — добавила она и поинтересовалась: — А вам-то он зачем?
— Хотел книжку купить, — ответил я наобум.
По Невскому я дошел до сада против Адмиралтейства. Фонтаны еще бездействовали. На скамейках сидели няни с ребятишками, старых барынек не было.
Пешком я пошел на Мытню. Постучал в знакомую дверь старичков. Минуты три никто не выходил. Потом звякнул засов, дверь распахнулась. Передо мной стоял сам Антас. Он не растерялся, а как бы обрадовался мне:
— Рома? Вот сюрприз! Я ведь собирался разыскать тебя. Да, да… ты мне очень нужен. Проходи, раздевайся.
Он пропустил меня в боковую комнату с небольшим столиком, кожаным креслом, диваном и этажеркой.
— Садись, пожалуйста. Тебе кофе? Вина? Пива? — предложил Антас.
— Ни того, ни другого, ни третьего.
— Зря отказываешься. Надо жить по-европейски. Читал твой рассказик в «Резце». Довольно мило. Что-нибудь новое пишешь?
— Пишу.
— Хочешь, открою тебя? — вдруг предложил он. — Вознесу на Олимп. Сейчас ведь призыв ударников в литературу. У тебя выгодная биография. А у меня есть зацепка в толстом журнале. Распишу так, что ахнешь!
— Обойдусь без открывателей, — сухо ответил я.
— Так чем обязан столь лестному посещению?
— Я пришел сказать, что угроз твоих не испугался. Просто был занят. Если ты не прекратишь эксплуатировать всяких бедствующих старичков, то будешь разоблачен.
Антаса не смутила моя угроза. Он даже улыбнулся и спросил:
— Каким путем? Фельетон напишешь? В милицию заявишь? Ты, видно, недостаточно знаком с историей литературы. Взять хотя бы любимого тобой Александра Дюма. Ты знаешь, что он, не стесняясь, пользовался чужим трудом? Да еще в каких масштабах! Я против него щенок. Восемнадцать самых знаменитых романов, например, написаны в соавторстве с неким Огюстом Маке, преподавателем истории, имевшим нюх на острые и занимательные сюжеты. А на вышедших книгах стоит только имя Дюма. Маке остался невидимкой. Так было и с другими. А когда Дюма обвиняли в эксплуатации, то он добродушно посмеивался: «Не все сражения выигрывал сам Наполеон, но он ни от одного не отказывался. Победы добывались его именем». А если обвиняли в краже сюжетов, то он разъяснял: «Гениальный писатель не ворует, а заимствует». Так-то оно!