25 октября
Сегодня давали жалованье. В очереди стояли студенты за стипендией и профессора за гонораром. Никто не уступил своей очереди старшим. И вообще слова «пожалуйста», «сделайте одолжение», «покорнейше прошу», «извините», «коллега», «господа» исчезли из студенческого лексикона. Зато появилась масса новых слов: «шпана», «бражка», «задрыга», «шамовка», «промтовары», «местком», «осоавиахим», «общага», «столовка», «профорг»…
А один (который живет визави) крикнул на весь коридор:
— Ты хряй, примат-концепция, хряй в столовку. Возьми мне силос, два пирожка и кофе. Я смотаюсь за тезиками.
Это не столп нации, а какой-то столб. Именно столб!
28 октября
У меня создается впечатление, что они хотят создать свою элиту, нечто вроде пролетарского дворянства. Семейные парттысячники получают свое прежнее денежное содержание. Платят заводы, которые их послали. Теперь они могут учиться, не заботясь о хлебе насущном, семья будет сыта и одета. У холостяков положение не меняется. Они живут на стипендию и побочные заработки. Но студенческая вольница кончилась, они обязаны посещать все лекции. Вечные студенты невозможны! А они были украшением мыслящей интеллигенции.
Большевикам не достичь высот дворянства. Нет у них ни имений, ни древних традиций. И головы их не станут многоугольными.
Они составили пятилетний план. Вздор какой-то! Как можно планировать видимость? Хаос? Блаженны верующие!»
ОБВИНЯЕМЫЙ НЕВИДИМ
В легкую кавалерию Елена Рубинская подбирала только таких комсомольцев, которые не смотрели на нее со смешинками в глазах или враждебно, кто воспринимал ее всерьез, не задавал ехидных вопросов, не насмехался. Больше других ей пришелся по вкусу первокурсник Толя Худяков, мальчишеского вида с еще неокрепшим голосом, порой дававшим петуха. Толя смотрел на нее своими чистыми глазами с обожанием и готов был опрометью выполнять любые ее приказания. Мысли Рубинской, высказанные в газетной статье, он полностью разделял и готов был защищать перед любым противником.
Елена заметила, что тишайшая сокурсница, бывшая курьерша типографии Оля Воробьева очень часто спускается вниз и разговаривает с высокомерным бригадиром гардеробщиц.
— Худяков, для тебя есть задание, — как-то сказала она. — Чутье и знание людей мне подсказывают, что костлявый гардеробщик — из бывших. К нему часто бегает Ольга Воробьева из третьей группы. Что их связывает? Выясни, только осторожно, без лишних расспросов. Его прошлое подозрительно. Никому ни слова, информируй только меня.
— Есть, секретность обеспечу, — послушно ответил Худяков, трудные дела ему нравились. — Я их накрою.
Для слежки за Воробьевой и Козл-Вятлиным Толя выбрал пятницу — день, менее загруженный вечерними заседаниями. Перед обедом он приметил, что Оля спускалась в гардеробную, о чем-то шепталась с гардеробщиком, а после занятий бесследно исчезла.
Поужинав в столовке, Худяков прошел в спортивный зал, чтобы дождаться, когда институт опустеет. В спортзале он застал одного лишь Пяткина. Моряк, поигрывая мускулами, тренировался с увесистой штангой. Увидев недавнего девятиклассника, он предложил:
— А ну, Толик, валяй-ка сюда, я из тебя за месяц Бамбулу сделаю.
— Степан Терентьевич, вы неудачно выбираете объекты для насмешек, — вдруг бледнея и меняясь в лице, заметил Худяков. — Я вас предупреждаю: если вы еще раз попытаетесь издевательски разговаривать с Еленой Казимировной Рубинской — будете иметь дело со мной.
— А это не отразится на здоровье незрелого юноши?
— Люди решительные и благородные не боятся грубой физической силы.
— Тосик, кисанька, не смеши меня! Ты действительно собираешься вызвать на дуэль? Какой же из тебя рыцарь? Ты даже на Дон-Кихота мало похож… Нет бороденки, рост не тот. И пику где достанешь?
— Я, Степан Терентьевич, серьезно с вами, — уже более официальным тоном оборвал шутника Худяков. — Если не перестанете — оскорблю или ударю в общественном месте.
Юнец не шутил, он действительно мог выполнить угрозу, не думая о последствиях. Это умилило Степана.
— Слушай, старик, а ты мне нравишься, я даже готов быть твоим Санчо Пансой. Если тебе не нравится, как я разговариваю с твоей начальницей, то готов укротиться… не буду задевать Леночку. Но, смотри, не попадись в ее сети. Такие умеют их расставлять… даже мелкой рыбешкой не брезгают. Надеюсь, что ты подкинешь полтинник будущему слуге. Не насовсем… в долг.
Худякову ничего не оставалось, как отдать припрятанный на кино рубль. Пяткин расшаркался по-испански и, как бы сожалея, сказал:
— Сдачи не имеется. Отдам в день получки крупной купюрой.
Натянув на себя ковбойку, он козырнул и вышел из спортзала.
Оставшись в одиночестве, Худяков сбросил куртку, вскарабкался на шведскую стенку, сделал преднос и покачался для разминки из стороны в сторону. Потом он прыгнул через козла, кувыркнулся на мате. Попробовал поднять штангу, но с трудом лишь оторвал ее от пола и… бросил.
Шел одиннадцатый час. Надев куртку, Худяков вышел на лестничную площадку. В институте стояла тишина. Все аудитории опустели, ушли уборщицы. Свет горел в вестибюле и на пятом этаже, где заседали аспиранты.
Худяков неслышно спустился вниз и остановился у деревянной решетки, отделявшей вестибюль от раздевалки. Козл-Вятлин сидел за небольшим столиком и что-то записывал в свою толстую конторскую книгу.
«Интересно, что он кропает в свой гроссбух? — любопытствовал Толя. — Наверное, какие-нибудь кляузы… или шпионские сведения. Надо бы заглянуть».
Наверху послышались голоса и цокающие шаги на лестнице. О чем-то продолжая спорить, вниз спустились аспиранты. Козл-Вятлин не шелохнулся. Аспиранты сами прошли за перегородку, взяли свои плащи, кепки, шляпы и ушли на улицу. На вешалке осталось только одинокое женское пальтецо.
Козл-Вятлин как бы нехотя поднялся и пошел с ключами закрывать входную дверь. Худяков перебежал в другой угол вестибюля и примостился за большой доской объявлений, которая уже больше, недели стояла на полу. Нелепые мысли лезли в голову студенту. Ему мерещился какой-то скрип; казалось, вот-вот раздвинется пол и он полетит вниз, где его ждут с наганами в руках козл-вятлинские сообщники. И он вспомнил роман про английских агентов из Интеллидженс сервис, беспощадных и хитрых, вооруженных до зубов.
Разве сможет он, Худяков, рассказать на легкой кавалерии об оставшемся на вешалке одиноком пальтеце? Чье оно? Никакого предположения не выскажешь. Засмеют. Скажут, ничего загадочного в забытом пальто нет. При этом напомнят, что легкие кавалеристы не сыщики и не искатели приключений, а общественные контролеры, которым комсомол поручил примечать непорядки.
Козл-Вятлин недолго запирал дверь. Возвращаясь, он направился к доске, за которой притаился в неудобной позе Худяков. Каждый шаг гардеробщика отдавался эхом в его мозгу. Каждый шаг порождал тревогу. С бьющимся сердцем Толя ждал, что вот-вот гардеробщик приблизится к доске, схватит его за шиворот. В короткой схватке он, Худяков, будет побежден, избит, связан и брошен в сырое подземелье. Начнутся пытки, допросы. И будет растерзан комсомолец Худяков за то, что пытался стать на пути преступной шайки, спаянной железной дисциплиной. Горе тому, кто окажется на пути такой организации. Он умрет, но не выдаст Лену Рубинскую, чутьем угадавшую опасность…
Теперь не убежишь, не скроешься. Дверь заперта на ключ… железные пальцы сейчас вонзятся в затылок. Смерть! Как просто и жутко. Лена не испугается, она поможет раскрыть организацию бывших. Несколько чекистов с маузерами в руках спустятся в темный и сырой подвал… Холодный свет фонариков озарит жуткую картину — аккуратно сложенные штабеля человеческих трупов, а на самом верху он, Худяков. Ах, как рано он распростится с жизнью!
В почетном карауле будут сменять друг друга легкие кавалеристы — соратники Худякова. Лена появится у изголовья, но не уронит ни одной слезинки. Над героями не плачут, ими гордятся. Она лишь скажет под конец:
— Мы недооценивали Худякова, больше того — мы относились к нему равнодушно, а он был настоящим большевиком. Бесстрашно отдал свою жизнь за комсомол и рабочий класс. Толя погиб геройски! Его смерть должна научить бдительности, умению распознавать маскирующихся врагов.
Духовой оркестр заиграет «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Студентки в голос зарыдают. Военный караул даст трескучий залп из ста двадцати боевых винтовок. Эхо повторит его. Красные знамена с черными лентами склонятся над могилой…
Шаркающие шаги приблизились. Козл-Вятлин остановился против доски, скрывающей студента, и стал вчитываться в какое-то объявление. Оно его, видно, позабавило, потому что старик хмыкнул два раза и, растирая кадык, прошел за перегородку. Там, взяв гроссбух и одинокое пальтецо, погасил свет в гардеробной и направился по лестнице наверх.
Дождавшись, когда уймется дрожь в ногах и сердцебиение, Худяков выбрался из своего убежища и чуть ли не на четвереньках последовал за стариком, стараясь близко не приближаться к нему. Тени метались по стенам.
Гардеробщик, одновременно исполнявший обязанности коменданта здания, жил почти под самой крышей, рядом с химической лабораторией. Дверь в его комнату была распахнута. За порогом стояло ведро. Оля Воробьева, с высоко подоткнутой юбчонкой, с оголенными коленками, тряпкой вытирала вымытый пол и грязную воду выжимала в ведро.
— Одну минутку, Платон Аристархович, — остановила она Козл-Вятлина, — сейчас протру насухо. Свой этаж я уже весь убрала.
— Зачем же мою комнату?
— В знак уважения.
— Вы, Олечка, конечно, не ужинали?
— Ничего, по вечерам я редко ем.
— Это никуда не годится, заработаете катар желудка. У меня запасено молоко, есть крендель… Поужинаем вместе. Задачки, конечно, не сделаны?
— Как ни странно — справилась. Но еще не могу взять в разум, что за число — нуль.
Козл-Вятлин, стоя на пороге, принялся с профессорской интонацией объяснять: