— Прежде всего уясните, что нуля вообще не существует. Нуль — это лимит бесконечно малого числа. Это предел числа, которое, уменьшаясь, стремится к бесконечно малому. Вы меня поняли, сударыня?
— Да, да… немножко понимаю.
— Так, — косо взглянул на нее старик, — тогда возьмем иначе. Или нет. Вот так. Предположим, что мы имеем нуль целых и девять в периоде. Это значит, что цифра «девять», повторяясь бесконечное число раз, в пределе даст нам единицу. Это есть приближенное выражение числа, потому что нуль целых и девять в периоде в пределе стремится к единице. Вы понимаете, сударыня, стремится…
— Ой, поняла… все поняла! Спасибо.
— Прекрасно. Так мы осилим все глубины математики.
Оля пропустила Козл-Вятлина в комнату, унесла ведро в уборную, вылила грязную воду, прополоскала и повесила половую тряпку, привела себя в порядок и вернулась в комнату. За нею дверь захлопнулась.
Худяков, притаившийся в темном углу коридора, весь разговор слышал. На цыпочках подойдя к двери, он прижал ухо к клеенчатой обивке, но не смог ничего разобрать, голоса были невнятными.
Что же теперь предпринять? Рвануть дверь на себя, вскочить в комнату и, застав их врасплох, крикнуть: «Руки вверх!» Нет, глупо. Они, наверное, с аппетитом едят крендель и запивают молоком.
У Худякова невольно заныл пустой желудок. Он с утра ничего не ел. Эх, сейчас бы стаканчик молока и ломоть хлеба! Жаль, не захватил с собой завтрака. Надо все предвидеть.
Как же быть? Следовало бы уяснить, почему гардеробщик таким тоном объяснял простые математические истины. Не шифр ли это? Почему Олечка намывает старику полы и при этом чрезмерно оголяет ноги? Надо все факты сопоставить и сделать выводы. Впрочем, сведений недостаточно, придется застрять здесь. Да и как выберешься, когда выходная дверь заперта на ключ?
Отойдя от двери, Худяков прошел в конец коридорчика и спрятался за баком с питьевой водой.
Минут через пятнадцать из комнаты Козл-Вятлина вышла Воробьева. На ней было надето темно-вишневое пальтецо.
— Куда же вы на ночь глядя! — остановил девушку старик. — В химической есть диванчик… вполне можете переночевать. Лишнее одеяло и подушка найдутся.
Оля постояла в раздумье и решилась:
— Ладно. Действительно, чего теперь шагать на Мытню. Трамваи, наверное, уже не идут, и мама знает, что я на ночной уборке. Мне одеяло не надо, я могу пальто постелить.
— Зачем же его мять, когда у меня есть запас постельных принадлежностей.
Старик вернулся в комнату и вскоре вынес одеяло, подушку и простыню.
Оля прошла с ним в химическую лабораторию и там осталась. А старик еще долго не гасил свет в своей комнате.
Худякову надоело сидеть на корточках в неудобной позе. Ныли затекшие ноги, глаза слипались. «Надо бы и мне покемарить, — подумал он, — а то завтра сонной мухой буду ползать. Надо попробовать пройти в четырнадцатую аудиторию. В ней скамейки широкие».
Он на цыпочках прокрался в угловую аудиторию, где барьеры — столики и скамейки — лестницей поднимались под потолок. Полумгла здесь почему-то раскачивалась, а стены то накренялись, то выпрямлялись.
«Ага! Это от фонаря на улице, — догадался Худяков. — Там, видно, ветер. Создается впечатление, что каюту качает на волнах».
Ощупью добравшись до последней скамьи, Худяков сбросил с себя куртку, расстелил ее и, положив под голову шапку, улегся. Постель была жесткой, от покачивания света на стенах мутило. Толя закрыл глаза, чтобы не видеть игры светотеней.
Он уже почти задремал, когда услышал странные звуки: у кафедры словно кто-то перекатывал камешек. Затем послышался писк и возня.
«Крысы! — понял Худяков. — Видно, корку нашли и дерутся». Он боялся крыс, поэтому поспешил вытащить из кармана перочинный нож. Обнажив два лезвия, Толя стукнул ногой о барьер и угрожающе зашипел:
— Кыш-ш-ш, сволочи… Убью!
Крысы затихли. Поскрипывали лишь скамейки, и тонко позвякивало окно. На улице подвывал ветер.
Прислушавшись к порывам ветра, юноша закрыл глаза и вновь задремал…
Он не понял, во сне ли ему почудилось или наяву. Дверь в аудиторию скрипуче открылась, и тени заметались еще сильней. На кафедру взошел Козл-Вятлин, зажег лампочку и развернул какую-то папку. Затем откашлялся и глухим голосом произнес.
— Господа заседатели, господа судьи!
На старике был надет не то мундир, не то фрак. В полутьме не разберешь. Белели только накрахмаленный воротничок, подпиравший подбородок, и твердые манжеты.
Выдержав паузу, Козл-Вятлин продолжал:
— Сегодня перед нами один обвиняемый: его место на скамье подсудимых пустует. У обвиняемого нет ног, поэтому его нельзя доставить в зал заседания суда, у него нет рук, поэтому их нельзя сковать кандалами, у него нет головы, поэтому гильотина беспомощна перед ним. Имя нашему подсудимому — единица!
Перечень его преступных деяний не предусмотрен никакими процессуальными кодексами, его преступления абстрактны, как символ, и реальны, как бесконечность. Судим мы его именно потому, что он ворвался в среду бесконечности и своей видимостью предела сломал, покалечил и растоптал великую идею бесконечно малого…
Господа судьи! Долг чести, великий долг справедливости требует жесточайшего наказания для подсудимого. Ибо он в виде обыкновенной математической единицы, подобно метеору, вломился в единственно реальный мир бесконечности, взорвал его и на руинах реальности построил свой фальшивый и лицемерный дворец видимости.
Единица создала время и пространство, движение и скорость. Единица подменила святыню духа и познание мерзостью практики и материи. Единица создала ощущение материи и сделала это основой в познании.
Чистое, как огонь, познание, всемогущий, как стихия, дух отвергнуты и растоптаны грязной ногой ощущений. Разве это не величайшее преступление, господа судьи? Разве подобное преступление не тяжелее мелкой семейной драмы? Разве эта преступная идея не правит миром? Разве она не совершила неслыханный по своему насилию переворот? Разве не грубая физическая сила единицы раздавила нежные плоды духа и познания бесконечно малого, как единственной реальности мира?
Это тягчайшее преступление. Мир духа и разума не знает более дерзких, дьявольских преступлений…
Худяков спросонья пытался вникнуть в смысл непонятных слов оратора. Он был уверен, что за словом «единица» кроются близкие ему люди, что вятлинская шайка, называющая себя «Бесконечностью», готовит нападение. Как же предотвратить его? Проклятая сонливость! Глаза сами слипаются…
Юношу клонило ко сну. Сквозь дремоту его слух улавливал глухой голос, доносившийся с кафедры:
— Два мира скрываются за этими математическими выражениями, формулами и уравнениями. Два мира сцепились в мертвой хватке неравной борьбы. Мир шишкоголовых — мир многоугольников и бесконечности, мир чистого духа и познания, мир реальности, — и другой — грубый, мозолистый мир круглоголовых, целых величин, мир ощущений и видимости.
Мы судим сегодня окружность и те три целых и четырнадцать сотых диаметра, что укладываются в ее длине. Мы судим тех, кто грубой силой измял все то, что одухотворялось веками…
Ушли в вечность, в царство чистого Рафаэля, великие поэты, композиторы, философы, артисты. Впереди них шагают в царство познания и духа математики как единственные представители единственной реальности…
В этом мире видимостей остаются камни и сталь, чугун и бетон. Остаются грубые мозолистые руки… И нет ничего возвышенного…
Что говорилось дальше, Худяков не запомнил. Его сморил сон и опрокинул в бесконечную тьму.
Проснувшись на жесткой скамье в пустой аудитории, Худяков некоторое время не мог понять, как он здесь очутился. Рука, в которой юноша зажал перочинный нож, затекла. Он с трудом разжал пальцы. И тут Худяков вспомнил крысиный визг, ночного оратора и агентов Интеллидженс сервис.
Надо немедля доложить Рубинской. Но поверит ли она? Все это похоже на бред. Скажет: «Всякая чепуха тебе мерещится». Видно, придется, не раскрывая преступных замыслов, еще последить. Скажу лишь о том, что Воробьиха поступила к старику в уборщицы, что унижается и принимает подачки в виде молока и кренделя. Вот так комсомолка! Для выполнения задания достаточно и такой информации. Всю остальную деятельность Козл-Вятлина и его шайки разоблачу позже, когда сумею усвоить их шифры и загляну в этот гроссбух с записями.
Институт оживал. Внизу несколько раз хлопнула входная дверь. Где-то за стеной зажурчала вода. Пора было надевать куртку и уходить. И тут Худяков почувствовал, как заныл желудок и пересохло во рту.
«Эх, зря я вчера отдал Пяткину рубль, — подумал он. — Теперь стреляй у других. Домой уже не попадешь. Мамуля, наверное, беспокоилась».
Когда Худяков спускался по лестнице вниз, ему почудился голос матери. Плача, она, видимо, жаловалась гардеробщицам:
— Всю ночь ищем… В милиции были, в больницу, в морг ездили… Может, у вас что известно?.. Толя Худяков… Да, студент первого курса… Высокий, худенький такой.
«Ну конечно мама! Чего ей взбрело приходить сюда? В какое дурацкое положение она ставит меня?»
— Мама, ты почему здесь?
Мать, увидев сына живым, бросилась обнимать его и целовать.
— Тосик, миленький, я чуть с ума не сошла… У отца сердечный припадок. Где ты всю ночь пропадал?
— Успокойся… Не плачь, успокойся.
Толя, чтобы не собирать около себя студентов, отвел мать за дальние вешалки, вытер ей слезы и, оглянувшись по сторонам, шепотом сообщил:
— По комсомолу секретное задание. Телефона не было, предупредить не мог… Запретили. Все опасное уже позади. Я свободен. Если у тебя есть тридцать копеек, то я забегу в столовку позавтракать.
— А вас что, даже не покормили?
— Нельзя было… Глаз не сомкнули.
— Тогда немедля иди домой спать… Тебя должны отпустить. Так же можно извести себя!
— Мама, не вмешивайся в наши дела, мы уже взрослые. Такие, как я, в гражданскую войну полками командовали.
Мать с обожанием глядела на повзрослевшего сына, затем обняла его и вновь осыпала поцелуями. Успокоясь, она вытащила из сумочки рубль и сказала: