В этой столовой Громачев всякий раз наедался до отвала так, что не мог полной грудью вздохнуть, приходилось некоторое время сидеть в прокуренной комнате отдыха наподобие удава, переваривающего пищу. Здесь обычно собирались нигде не работающие, богемствующие поэты и молодые композиторы — студенты консерватории, подрабатывающие на сочинении песен. Здесь они сговаривались с поэтами-песенниками.
Изредка в столовую заходил ни на кого не похожий Николай Клюев с круглолицым, раскормленным парнем. У Клюева было щекастое, с холеной бородой лицо, елейные и в то же время хитроватые глаза. Носил он темную старомодную поддевку, сшитую в талию, с мелкими сборками, белую с вышивкой рубашку, подпоясанную крученым пояском с кистями, легкие сапоги с лакированными голенищами. Ни с кем он длинных разговоров не заводил, отобедав, спешил уйти. Другие же поэты ловили слушателей за отвороты пиджаков или за пуговицу и спешили похвастаться новыми стихотворениями или хотя бы удачными строчками незаконченного произведения.
Из столовой обычно выходили гурьбой и отправлялись по редакциям газет и журналов выколачивать авансы, пристраивать стихи, рецензии, фельетоны. Одни шли на Фонтанку, 57, где печатались «Красная газета», «Смена», «Ленинские искры» и множество журналов — таких, как «Резец», «Работница и крестьянка», «Красная деревня», «Рабселькор», «Бегемот», «Пушка», «Вокруг света». Другие отправлялись в Дом книги, напротив Казанского собора. На семи этажах бывшей фирмы швейных машин «Зингер» располагалось множество издательств, но главными из них были ГИХЛ и «Молодая гвардия», выпускавшие журналы «Звезда», «Залп», «Юный пролетарий», «Рабочий и театр».
Громачев предлагал в тонкие журналы отрывки из книги о студентах и брался писать короткие, в тридцать — сорок строк театральные рецензии, чтобы получать контрамарки на премьеры.
Позже, часам к семи вечера, все устремлялись в Дом печати на Фонтанку, 21. В этом барском особняке был недорогой ресторан, большой зал, украшенный странными картинами художника Филонова и его учеников, где ставили спектакли режиссеры-футуристы, малый зал и комнаты для занятий литературных объединений. Групп и группочек в то время было множество. То они возникали, то вдруг распадались. Как-то появилась поэтическая группа «Закал». Название моментально вызвало ехидные вопросы: «За что вы боретесь? За кал?» Поэтам пришлось срочно менять название и регистрировать другое.
Небольшая группа талантливых поэтов назвала себя «Объединением реального искусства». Название получилось скучным, тогда для веселья они добавили «уты», и получилось «Обериуты».
Обериуты любили удивлять.
О мир, свернись одним кварталом,
Одной разбитой мостовой,
Одним проплеванным амбаром,
Одной мышиною норой,
Но будь к оружию готов:
Целует девку — Иванов! —
писал Николай Заболоцкий. Так же по-своему оригинальны были Даниил Хармс, Николай Олейников, Александр Введенский. Они полны были веселыми и рискованными шутками:
Как хорошо, что дырочку для клизмы
Имеют все живые организмы.
Здесь же собирались «Резец», «Стройка», «Смена», входящие в ЛАПП. Заседание любой из групп можно было посещать посторонним и вступать в споры.
Самыми бурными получались вечера, когда из Москвы приезжал Владимир Маяковский. Рослый, ладно скроенный, обладавший зычным голосом и задиристым характером, не боящийся разъяренной публики, готовый резать правду-матку в глаза, он вызывал повышенный интерес у ленинградцев. На его вечера ломились не только студенты, комсомольцы с фабрик и заводов, но и профессора, старая, скептически настроенная петербургская интеллигенция и просто любопытные обыватели, мало что понимающие в поэзии. Им просто хотелось присутствовать на очередном литературном скандале.
Резцовцы, прорвавшись в зал, обычно садились в первые ряды и готовились поддерживать «горлопана, главаря». На выступлениях Владимира Маяковского не было пассивных слушателей. Зал клокотал — то неодобрительно гудел, то разражался хохотом и аплодисментами. Злобные и одобрительные реплики неслись со всех сторон. А Маяковский был спокоен, отвечал на записки остроумно и дерзко.
Кто-то прислал по рукам ему записку: «А скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?» Маяковский вслух прочел ее и, выйдя на край сцены, потребовал:
— Если есть мужество — признайтесь, кто это написал? Не бойтесь, я ничего не сделаю… разве лишь надеру уши.
Он смотрел почему-то в одном направлении, точно угадывая, откуда могла прийти записка. И там вдруг заворочался на крайнем сиденье длинноволосый, очень бледный человек, как-то боком, словно краб, стал пробираться к выходу. На вид ему было не больше сорока, но резцовцам он показался ехидным старичком, и они, смеясь, закричали:
— Ату его! — и, заложив пальцы под язык, оглушительно засвистели.
Бледнолицый, споткнувшись о чьи-то подставленные ноги, завопил, повторяя одно и то же: «Я не позволю. Не позволю!» И, ткнув двумя руками дверь, под громкий хохот выскочил из зала.
Но ликовали и смеялись не все, часть публики возмутилась. По залу волнами пронесся шипящий ропот:
— Хулиганство. Возмутительное хулиганство!
Почему-то на вечерах Маяковского устанавливался дух многолюдных футбольных матчей. Приходило много мужчин и мало женщин. Поэтому и нравы были соответствующие, только что не скандировали: «Судью на мыло!»
Комсомольскими поэтами считались Уткин, Безыменский, Жаров. Владимира Маяковского так не называли. Он не был комсомольцем. Он воплощал в себе поэзию коммунизма.
Громачев однажды был свидетелем эксцентричного выступления менее известных московских поэтов. На Аничковом мосту у вздыбленного бронзового коня парень в красной рубахе заиграл на гармошке бравурный марш, а другой, в белой апашке и брюках внатяжку, встал на руки и, подняв ноги вверх, пошел по панели. За ними, полагая, что это циркачи, двинулась скопившаяся толпа любопытных… Дойдя до аптеки, москвичи свернули на Фонтанку и, добравшись до Дома печати, остановились. Вскочив по-цирковому с рук на ноги, покрасневший от прилива крови здоровяк объявил:
— Питерцев приветствуют московские поэты. Сейчас перед вами выступит Пшеничный, — он жестом показал на гармониста. — И Иван Приблудный.
При этом низко поклонился и громким, внятным голосом стал читать стихи, в которых говорилось, что мать родила его под забором и умрет он, видно, тоже под чужим забором, так как никому не подчиняется и не отдаст своей свободы. А прохожие скажут: «Собаке — собачья смерть!»
Публике странные поэты понравились, толпа слушала стихи не менее часа. И милиция не вмешивалась, не требовала разойтись: милиционеры были благодушны, если не видели назревающего скандала.
Громачев не раз бывал на «драчках» группы налитпостовцев, в которую входили Авербах и руководители ЛАППа — Юрий Либединский и Михаил Чумандрин, с шумной группкой литфронтовцев, возглавляемой Всеволодом Вишневским и Александром Безыменским, приезжающими поспорить из Москвы.
Не посвященному в рапповские дела трудно было разобрать, о чем спорят с пеной у рта эти люди. Одно лишь становилось понятным: каждая сторона стремится доказать, что ее позиция — самая верная, самая партийная. Налитпостовцы считали себя единственными ценителями и руководителями пролетарской литературы. Всех остальных литераторов ораторы называли попутчиками.
Шла борьба и за рабочие литературные группы. Из Москвы прибыли члены правления «Кузницы» — Феоктист Березовский и Иван Жига. Выступая на литгруппе «Резец», они советовали порвать с ЛАППом и перейти в «Кузницу», в которой собрались зачинатели пролетарской литературы — такие, как Федор Гладков, Николай Ляшко, Николай Полетаев, Алексей Новиков-Прибой, Василий Казин, Сергей Обрадович. Действительно, это были хорошо известные имена, их произведения изучались в школе.
На этом же заседании литгруппы резцовцы проголосовали за переход в «Кузницу». Председателем ленинградской «Кузницы» избрали редактора «Резца» Георгиевского. Но часто болевшему сердечнику требовался молодой и энергичный заместитель. Выбор пал на Громачева.
— Комсомолец, член партии… Пишет стихи и прозу, — сказал про него Дмитрий Георгиевский. Он хотел, видно, чтобы Громачев был у него на виду. Для этого были причины.
— Но я очень занят, учусь в институте, замсекретаря комитета комсомола, — пытался возразить Роман.
— Очень хорошо! — перебил его Иван Жига. — Мы плохо связаны со студенчеством. Нам нужны такие люди.
И Громачева, не став больше слушать, избрали в заместители.
В ту пору на Фонтанке существовала Федерация писателей. В ней регистрировали возникавшие литгруппы и принимали на снабжение дефицитными товарами. У Громачева был мальчишеский вид, он не решался показываться в солидном учреждении, опасаясь, что не поверят в его полномочия, начнут сомневаться, допрашивать. Он предложил вести переговоры по делам ленинградской «Кузницы» прозаику Марку Юрину. Это был рослый, франтоватый мужчина, обладающий пробивным характером и умением обвораживать собеседников. Он добывал не только бумагу, копирку и ленты для пишущих машинок, но и ящиками папиросы «Пушка» и «Кузбасс», кожаные пальто и высокие сапоги для поездок по стране.
Как изменчиво время в человеческой жизни: в разные возрасты оно неодинаково. Время школьника разнится от времени студента. В детстве Роман никогда не жаловался: нет времени. Оно почему-то всегда было. Даже приходилось придумывать забавы, чтобы убить его. А тут вдруг времени не стало начисто.
Утром лекция по химии с множеством формул. Как ее пропустишь? Потом — история мирового хозяйства. Учебников нет. Профессор говорит, студенты записывают. Они должны закрепить в памяти изложенное. На экзамене проверят, как они усвоили услышанное.
Если появится «окно», его заполняют летучими собраниями бригады, группы, факультетского бюро. Затем физкультура или «военка», поздний обед в Ленкублите. Дела литературной группы, театр либо кино, бассейн.