После напечатания интервью с Рубинской в редакцию «Смены» посыпалось множество возражений. Но дело было сделано. Лена стала заметной фигурой в питерском комсомоле. На одном из слетов легкой кавалерии ее избрали в руководящую тройку. С ней уже трудно было разговаривать. Свои взгляды она выдавала за единственно правильные и отстаивала их настойчиво, наступательно. Ей важнее было взять верх, нежели понять противника. С ней осмеливались не соглашаться лишь тихоня Олечка Воробьева и неукротимый насмешник Пяткин. Одному Юре Лапышеву Елена позволяла обрывать себя и высказывать противоположное мнение, но при этом ее глаза темнели, как грозовая туча, словно она загоняла обиду вглубь, чтобы при случае вызволить ее из глубин памяти.
Толя Худяков не находил в Рубинской недостатков, он почти обожествлял ее и стремился во всем поддерживать.
Так как Елена теперь больше была занята общегородскими делами, всю работу по институту выполнял за нее Худяков и чуть ли не ежедневно докладывал ей, как идут дела. Он это делал непроизвольно, боясь признаться себе, что хочет побыть с ней наедине хоть несколько минут. И Рубинскую не смущал его влюбленный взгляд. Такие помощники ей годились.
Она не знала, как к ней относится замсекретаря Роман Громачев. На бюро он ее не задевал, хотя не всегда и поддерживал, но почему-то исподтишка наблюдал за ней. Она не раз ловила его внимательный взгляд. Он не любовался ею, как Худяков, а словно хотел что-то узнать, постигнуть. Однажды Елена не вытерпела и спросила:
— Не могу понять: мы с тобой единомышленники или антагонисты?
— А третьего разве не дано? — усмехнулся Роман. — Ты меня интересуешь как своеобразная особа.
— Положительная или отрицательная?
— Мне хотелось бы, говоря о тебе, владеть не двумя красками, а несколькими… и полутонами. Ты ведь натура сложная, так ведь?
— Собираешься раскусить?
— Если позволишь поближе узнать тебя.
— Этот номер не пройдет. Ты, конечно, знаком с моими установками? Так почему же считаешь меня беспринципной? Ты не моего романа герой, в наших отношениях будущего нет.
В каникулы общежитие опустело: одни студенты отправились в родные места, другие в дома отдыха и на новостройки. Юра Лапышев с группой комсомольцев укатил на Магнитострой. Лишь Громачев оставался в общежитии, чтобы закончить с Кичудовым книгу для «Молодой гвардии». Но больше всего удерживало его в городе желание чаще видеть Сусанну.
Она сняла для Мокеича дачу в Старом Петергофе, но два раза в неделю приезжала в Ленинград за продуктами. Всякий раз они обязательно виделись.
Сусанна посвежела и успела загореть. Ее шелковистая кожа обрела шоколадный оттенок. Белели только небольшие груди и узкие полоски на бедрах.
Когда они были вместе, между ними возникала такая нежность, такое доверие и такая потребность друг в друге, что близость становилась счастьем, необходимым как сама жизнь.
— Мне жалко, что ты не видишь солнышка, — разглядывая его, сказала Сусанна. — Найди какое-нибудь дело к Мокеичу и приезжай попляжиться.
— Попробую это проделать в воскресенье. Но ему же вредно быть на солнце?
— Побеседуете в тени. Воздушные ванны тоже полезны.
В эти солнечные летние дни неожиданно пришло письмецо от Нины Шумовой.
«Дорогой Громчик! Прости, что долго не отвечала на твои прозаические и стихотворные призывы. Это не от равнодушия, а от запарки. Никак не могла войти в колею новой, консерваторской жизни. Только к каникулам акклиматизировалась и с трудом сдала зачеты. Чувствую себя как опустошенная бочка. Готова гудеть. Я давно не была такой свободной и одинокой. Вчера укатила к подруге в Симферополь моя суматошная мать, и… вокруг меня образовалась пустота. Наверное, и ты уехал. На всякий случай все же пишу это письмецо. Если обитаешь в городе — забегай, буду ждать от пяти до семи вечера в пятницу, понедельник, среду.
Я теперь стала не только музыкально образованной, с почти поставленным голосом, но и покладистой, умудренной опытом жизни. Да, да, не ухмыляйся! Жду.
«Идти или не идти? — стал раздумывать Громачев. — Зачем она мне теперь, когда появилась Сусанна? Опять начнутся испытания на выдержку? Она же трусиха. Но почему намекнула, что стала покладистой? С кем это испытано?» И другой, насмешливый голос стал допытываться: «А ты чего опасаешься? Потерять невинность? Раз девчонка зовет, покажи, что ты уже опытный мужчина!»
Человеческая натура порочна, любопытство заставило Громачева купить тортик, бутылку кагору и пойти к Шумовой.
Нина встретила его в коротком сарафанчике и в туфлях на босу ногу. Увидев вино, она обрадовалась:
— Я давно мечтаю напиться допьяна, и не с кем-нибудь, а именно с тобой. А то всего мы остерегаемся. Будто у нас десять жизней впереди. Не оглядывайся, в квартире никого нет, мы одни.
Нина накрыла стол свежей скатертью, достала из буфета рюмки, тарелочки и чайные ложки. В лице ее была какая-то решимость, которой прежде Роман не наблюдал.
— Что еще надо? — спросила она. — Могу быстро яичницу приготовить.
— Обойдемся тортом, чего на кухне околачиваться.
Он не очень умело откупорил бутылку и наполнил рюмки темно-красным густым вином.
— Говорят, что разбавленный кагор в церквах во время причастия дают, — вспомнил Роман.
— А нам не влетит, что церковное вино пьем? На бюро не вызовут?
— Надеюсь, ты не побежишь жаловаться на меня?
— Это будет зависеть от того, как ты поведешь себя.
— Значит, мне надо опасаться жалоб?
— Нет, сегодня тебе все простится. За что пьем?
— За смелость в наших отношениях.
— А ты, храбрец, не боишься ответственности?
— Честно говоря, боюсь… даже очень. Свобода дороже!
— Ну так что! Значит, пьем за отчаянную сдержанность.
Смеясь, они чокнулись и выпили терпкое, но сладкое вино. Закусывая тортом, продолжали болтать все что придется, не придавая особого значения словам.
После трех рюмок Нина разрумянилась и сказала, что в дальнейшем намерена закусывать только поцелуями. Он не возражал. Они выпили еще по рюмке и, обнявшись, застыли в долгом поцелуе.
Несколько секунд Нина стояла с закрытыми глазами, испытывая блаженное облегчение оттого, что исчезла необходимость сопротивляться, которая давно томила ее. Стоит откликнуться на его желание, как наступит состояние, похожее на счастье.
— Решимся на большее? — спросила она почти шепотом.
— Рискнем, — почти задохнувшись, ответил он и тут же подумал: «Что же потом? Как быть с Сусанной?» Но любопытство было сильней осторожности и благоразумия.
И он стал снимать с нее через голову сарафанчик. Она покорно подчинялась ему, а ведь прежде всегда находила помеху: то мать была поблизости, то страх ответственности охватывал ее и Нина становилась какой-то бестрепетной, ни на что не отзывалась и решительно отводила его руки, проявлявшие нетерпение. Почему теперь она изменилась, ничему не противится?
Оставшись в тонком купальнике, обтягивающем крепкое, почти мальчишеское тело с едва приметными грудями, Нина стала распоряжаться:
— Притуши свет… Я только на минуточку исчезну.
Когда она ушла, он погасил общий свет, оставив гореть только ночник — сову с зеленоватыми светящимися глазами, разделся и лег на разобранную постель.
«Не глупим ли мы с ней? — вдруг с тревогой подумалось ему. — Зачем нам это?» Возбуждение проходило, уступая место рассудительности и чувству неясной вины.
Нина вернулась из ванной в халатике. Она перебралась через Романа к стенке и сбросила с себя все. Он провел рукой по ее прохладному телу и вместо шелковистой гладкости ощутил пупырышки гусиной кожи. Чужим был запах волос и холодные коленки, учащенное ее дыхание.
Не дождавшись инициативы с его стороны, Нина шепотом спросила:
— Что же ты? Не опасайся… Я кое-что сделала по совету мамы.
Ему стало стыдно за свою мужскую беспомощность, и он, оправдываясь, сказал:
— Виновато твое прошлое поведение… Мой организм привык не ждать завершения… И вот результат.
— Глупости ты говоришь.
Она попыталась расшевелить его, но, почувствовав, что все напрасно, обиженно возмутилась:
— Я тебе не нужна. Ты не любишь меня. У тебя, наверное, кто-нибудь есть!
— Есть, — после некоторого молчания признался Роман.
Оглушенная правдой, Нина прижалась спиной к стене. Из ее глаз выкатилось несколько слезинок. Они сверкали под светом глаз совы.
Пожалев девушку, Роман прижал ее к себе и забормотал какие-то слова утешения, которые уже не имели значения. Нина высвободилась из его объятий, встала и, накинув халатик, не без обиды сказала:
— А я, дура, берегла себя для тебя.
— Не горюй, ничего ужасного не случилось.
— Случилось! — упрямо настаивала она. — Ты не хочешь меня, уходи!
Ему ничего не оставалось, как встать, в полутьме одеться и уйти.
Она не остановила его и больше не сказала ни слова. А когда он ушел, заперла на засов дверь, вернулась в комнату и, упав на постель, разрыдалась.
Роман же на улице вздохнул с облегчением. «Хорошо, что у нас ничего не получилось! Как я стал бы встречаться с Сусанной?»
И все же после этого вечера, что бы Роман ни делал, с кем бы ни говорил, он прислушивался к едва ощутимой боли в сердце, потому что думал: «Зачем я ее обидел?!»
ГРОССБУХ ГАРДЕРОБЩИКА
Академические успехи Оли Воробьевой показали, на что способна эта тихоня. Если она что-либо постигала, то надолго и так, что могла более ясно и просто, чем преподаватели, объяснять другим. В своей бригаде она стала вожаком, умеющим подтягивать других. Неожиданное прозрение, успех на сдаче зачетов заметно изменили ее характер: она стала смелей, говорливей.
На перевыборах комсомольского комитета Степан Пяткин выдвинул Олю Воробьеву. Рубинская, сидевшая в президиуме, возмутилась поведением балагура-морячка, поднялась и одернула его:
— Товарищи, будьте серьезней. Здесь балаганство неуместно. Ведь всем известно, что у Воробьевой нет комсомольской хватки и… я бы сказала, гордости. Ей рано руководить другими, удержаться бы в рядовых.