Воробьева не отставала и продолжала просить:
— Вы же из одной литературной группы. Ты бы мог ему что-нибудь посоветовать. Нельзя же всем набрасываться на старика. Я даже думала приютить его у себя, но у нас с мамой небольшая комната. Третьей кровати не поместишь. Да и сумею ли я прокормить двоих? Я уже не говорю о том, что меня могут выгнать из комсомола. Я тебя умоляю, ну хоть чем-нибудь помоги.
— Ты, Олечка, и меня хочешь подвести под монастырь. Рубинская и под меня уже подбирает ключи. Разве только чтоб ей насолить… Ладно, попробую.
Громачев вернулся в институт, поднялся наверх и постучал в дверь Козл-Вятлина.
Старик укладывал в старомодную большую корзину свои вещи.
— Здравствуйте, Платон Аристархович. Куда вы теперь?
— А-а, коллега! — узнал его старик и нахмурился. — Что, пришли поторопить?
— Наоборот, посочувствовать, — ответил Роман.
— А что мне от вашего сочувствия, когда меня обворовали ваши однокашники и считают себя правыми. Изгоняют меня отовсюду. Им, видите ли, не по вкусу мои записи! Не нужно было совать грязные носы в святая святых!
— Куда же вы собираетесь?
— Нашлась добрая душа среди гардеробщиц. Предоставляет мне отгороженный угол, который сдавала студенту. Вещей у меня немного. Люмпен-пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. Кажется, так сказал ваш Карл Маркс?
— Он говорил не о люмпенах, а о положительных людях — пролетариях.
— Я не очень вдумывался в это. Люмпен и пролетарии для меня круглоголовые существа, которые ничего не добьются.
— Не будем препираться. Меня к вам прислала Оля Воробьева.
— Она, бедняга, страдает?
— Очень.
— Ее из-за моей неосторожности могут исключить из комсомола… даже из института? Это ужасно несправедливо. Не она проявляла инициативу, а я лишь в мечтах надеялся на ее любовь. Как они смели грязными лапами листать святые страницы? Я пойду в суд, я привлеку их к ответу!
— На вашем месте я бы особо не хорохорился. Вы действительно можете обратиться в суд, но не из-за Олечки, а по поводу кражи. Даю вам совет не потому, что сочувствую, а по профессиональной солидарности. Я знаю, как вы отзываетесь обо мне. Можете объявить вашу работу набросками к роману. Понимаете? Писатель обязан входить в шкуру даже отвратительного героя. Так вот, вы для этого выродка готовили ваши записи. Придумайте какое-нибудь название, вроде «Из крысиной норы», и сообщите, что в записях не хватает ваших собственных комментариев. Они-де запланированы. Наши труды никто не имеет права воровать и без разрешения автора обнародовать. Поняли меня? Вы не желчный хулитель нашего времени, а писатель, ищущий, как лучше показать враждебных крокодилов — монстров прошлого.
— Ваши советы мне не очень по душе, но я за них ухвачусь. Это действительно позволит мне вернуть записи и отвести грозу от Олечки. Ради нее принесу судье справку, что я занимаюсь в литературной группе. Действительно, мог же я вести записи от лица литературного героя. Спасибо за совет.
— Я вас не спасаю, а лишь ратую за права любого обворованного литератора. Так что, видите, я не выскочка из круглоголовых, а мыслящее существо. Теория многоугольников и кругов глуповата.
— Не вам судить, молодой человек, — вновь ощетинился старик. — Обретите сначала высшее образование.
На заседании бюро большинством голосов Рубинская была избрана секретарем комитета. Не теряясь, она заняла место Лапышева. Тут же, как о содеянном великом деле, она доложила о добытом дневнике Козл-Вятлина и заодно о неблаговидном поведении члена бюро Воробьевой.
— Видите ли, явилась современная Галатея, вылепленная грязными руками замаскированного монархиста. Он не зря так написал — видимо, сумел в какой-то степени обратить ее в свою веру. Со стороны Воробьевой это явная капитуляция, желание потрафить старику, ненавидящему наш строй. Я предлагаю обсудить ее поведение.
— А Воробьева разве виновата, что в нее втюрился старикан? — спросил третьекурсник Завьялов.
— Виновата. Значит, не так повела себя, вызывая противоестественное чувства. Она заслуживает исключения из комсомола.
— Ну, это ты уж загнула! — встрял в разговор Громачев. — И вообще-то я думаю — не делом занялась легкая кавалерия. Воровство — всегда воровство, и не должно поощряться.
— А если красногвардеец выкрадывал в штабе белогвардейцев стратегическую карту, его что — за это судили? — не без запала спросила Рубинская, с презрением глядя на Романа.
— Сравнила военное время с мирным! Вы же забрались в комнату частного лица. С таким же успехом могли украсть его штаны или шубу и… обшарить карманы. Если старик подаст на вас в суд, по головке не погладят. Я думаю, что обсуждать поведение Воробьевой нет серьезных причин. Мало ли что мог написать тронутый склерозом старик. Помнится, что он и тебя, Лена, поминает. И обо мне нелестно написал. Что же, нас за это надо казнить?
— Я вижу, ты, Громачев, задался целью во что бы то ни стало сорвать обсуждение, — взорвалась Рубинская. — Хорошо, ставлю вопрос на голосование. Кто за обсуждение?
Поднялось три руки членов бюро, желавших подискуссировать.
Пятеро было против. Пришлось обсуждение отложить. Рубинская негодовала и решила хоть чем-нибудь ущемить Громачева.
— У меня есть еще организационный вопрос, — как бы успокоясь, сказала она. — В связи с обменом билетов накопилась прорва неотложных дел. С одним заместителем мне не справиться. Предлагаю выбрать заместителем по оргделам Кедрова. Он парень крепкий, дисциплинированный, хвостов не имеет. А Громачеву можно оставить культпроповские дела.
Романа это устраивало, и он поддержал предложение Рубинской, что очень удивило ее. Как этот писака не понимает, что теперь многие дела она на ходу будет решать без него с другим заместителем? А культпропа можно игнорировать, он на втором плане.
Козл-Вятлин подал жалобу в районный суд на Рубинскую и Худякова с требованием вернуть украденную рукопись и наказать похитителей.
Судья вызвала к себе руководительницу легких кавалеристов и предложила не доводить дело до суда, немедля с извинением вернуть рукопись литератору Козл-Вятлину.
— Он никакой не литератор, обыкновенный гардеробщик… Контрик из бывших, — возразила Рубинская.
— У нас есть официальная справка из Федерации писателей. Если намеревались разоблачать его, надо было обратиться в соответствующие органы. Они бы произвели обыск и изъяли незаконные материалы. Своевольничать же никому не позволено. Вдруг старик вздумает настаивать? Я вынуждена буду привлечь вас к ответственности за воровство. А это пахнет тюрьмой. Не доводите дело до суда. Когда вручите ему рукопись, попросите расписку и принесите мне. Может, удастся не возбуждать иска.
Хотя Рубинской очень не хотелось расставаться с гроссбухом, вызывавшим у всех интерес, все же пришлось отдать его Худякову и приказать вручить его старику под расписку.
— Как же я это сделаю? — недоумевал Толя. — Старик мне морду набьет и спустит с лестницы. Может, вместе пойдем?
Рубинская смерила юношу осуждающим взглядом.
— Эх ты, мужчина! Неужели старикана испугался?
— Как-то неловко возвращать похищенную вещь и еще требовать расписку.
— Будь суров с идейными противниками. Нечего их стесняться.
Толя неохотно уложил гроссбух в свой портфель, спустился вниз и спросил у гардеробщиц, не знают ли они, где сейчас живет Козл-Вятлин. Те почему-то не хотели ему сообщать. А одна из гардеробщиц спросила: «А зачем он вам нужен?» — «Посылка пришла на его имя», — соврал Худяков. «Так давайте я ее передам», — предложила пожилая женщина. «Я должен получить расписку». Только после этого гардеробщица сообщила, где можно застать старика.
Толя записал адрес и с унылым видом поплелся к выходу. И тут, на его счастье, столкнулся с Пяткиным. Худяков остановил его и приглушенным голосом сказал:
— Степан Терентьевич, мне вас надо для очень важного дела.
— О, Шерлок Холмс! Ну, говори быстрей, чего тебе надо, доктору Ватсону некогда.
— Нам с вами поручено вернуть Козл-Вятлину его дневник и взять расписку.
— Правда? Он у тебя, что ли? Столько о нем разговоров. Что-то и про меня написано, да?! Хотелось бы заглянуть.
— Нужно не задерживать, — предупредил Худяков, — быстрей вручить.
— Это я сделаю без тебя, — уверил Степан. — Давай греховные записи.
Худяков обрадовался, что ему не придется встречаться со стариком, и без сожаления расстался с гроссбухом, лишь попросил не подводить его.
Завладев гроссбухом, Степан помчался домой. Прыгая через две ступеньки, он быстро поднялся к себе в мансарду и из прихожей весело крикнул:
— Аля! Я раздобыл для тебя дневник Козл-Вятлина. В нем и про нас есть. Хочешь, почитаю?
— С удовольствием послушаю.
Пока Аля готовила ужин, Пяткин, выбирая самые интересные места в записях, читал вслух.
Обоих удивляла и поражала глубина записей и своеобразность наблюдений.
— Старикан-то — талант! — воскликнул Степан. — Салтыков-Щедрин, но слишком едкий. Да и сумасшедшинки многовато.
— Читай, читай дальше, — требовала Аля. Она веселилась, когда речь шла о Пяткине. Он тоже не сердился и от души смеялся.
Наскоро поужинав, они принялись по очереди читать вслух дневник и хохотали, натыкаясь на забавные рассуждения о знакомых людях, на подмеченные несуразности новой жизни.
Только поздно вечером Степан понес гроссбух по указанному адресу.
Старик уже собирался укладываться спать, когда Пяткин дернул ручку довольно громкого звонка.
— Кого это в такую позднь могло принести? — недоумевала гардеробщица, приютившая Козл-Вятлина. — Я уже раздета… Может, откроете, Платон Аристархович?
Кряхтя, старик поднялся и, не открывая дверь, скрипучим голосом спросил:
— Кого надо?
— Скажите, пожалуйста, могу я видеть Козл-Вятлина? — послышалось за дверью.
Голос показался знакомым. Старик снял крюк, открыл дверь и пропустил позднего посетителя.
— Позвольте представиться, — сказал Пяткин. — Ваш бывший визави… тот, что ходит на руках и остатки чая выливает на прохожих… Степан Пяткин. Столп нации.