Странное и загадочное явление — творчество. Ведь вначале, кроме синих чернил, пера и листа чистой бумаги, ничего нет перед писателем. И мысли еще сумбурные. Герои будущего повествования как бы зарождаются в тумане. У них не существует ни имен, ни внешности, ни судьбы.
Писатель творит на основании своего опыта, ему все время приходится оглядываться, вспоминать пережитое и многие свои поступки, мысли передавать героям — не только положительным, но и отрицательным. Постепенно персонажи начинают проясняться, оживать и действовать, да не просто, а так, как подсказывает совесть и обретенный героями характер. По-иному, оказывается, поступать они не могут, и первоначальный замысел надо менять, находить другие ходы, более соответствующие.
Громачев впервые почувствовал вкус и цену доводки, кропотливой и усидчивой, преображающей первый вариант. Это уже было не прежнее примитивное и довольно бледное творение — из обновленной мозаики слов и фраз рождалось нечто стройное, прочное, интересное. Не чудо ли это? Не было ничего — и вдруг ощутимая вещь: рукопись книги, которой на земле еще не существовало, которая заставит читателя волноваться, думать. Мысли, возникшие в голове, овеществлялись. Непостижимая фантастика!
Громачев так увлекся работой над рукописью, что забывал об институте, появлялся на лекциях в середине дня. Он сидел в аудитории с блаженной улыбкой, думая, что через три-четыре часа опять встретится с героями повести. Они для него были уже близкими людьми, чуть ли не родственниками. Он ведь сам породил их и теперь жил словно в приятном сне, опасаясь, что его вдруг разбудят.
Однажды Пяткин сказал:
— Громачев, ты каким-то придурком стал: сидишь на лекции, ничего не слышишь и… ухмыляешься. Словно знаешь что-то такое, чего нам и не снилось.
— Так и есть, — согласился Роман, — знаю. Не беспокойся, это скоро пройдет.
Кичудов, тоже приметив неладное, спросил:
— Что с тобой творится? Может, сообразим еще книжонку? Хорошая тема наклевывается… договор немедля.
— Пиши один. Я сейчас переделываю повесть и не могу отрываться. Выкладываюсь, словно последнюю книжку пишу.
— Может, в напарники возьмешь? Вдвоем у нас неплохо получается.
— Нет, такую книжку, какую я рожаю, надо писать одному.
— Ну-ну, как знаешь, — обиделся Кичудов. — Была бы честь предложена.
Казалось, одна Елена Рубинская к состоянию Громачева отнеслась с пониманием. Она не требовала от него отчетов, не обращала внимания на то, что он пропускает собрания актива и с рассеянным видом сидит на заседании бюро. Став хозяйкой в организации, она радовалась тому, что никто с ней не спорит, не мешает действовать как задумано. Ее теперь меньше заботили институтские дела. Она ведь не собиралась работать по распределению простым инженером-экономистом. Ее тянуло на более крупные дела. Рубинская заводила знакомства с влиятельными людьми. Ее уже знали не только секретари горкома, но и работники Центрального Комитета комсомола.
В их кругу она считалась умницей, занозистой комсомолкой, смело отстаивающей свои взгляды.
Елене известно было, что она привлекает взгляды мужчин своей фигурой с хорошо развитыми бедрами и изнеженным хрупким торсом. Она умышленно надевала тесный свитер, обрисовывавший груди, и обтягивающую бедра юбку.
Ее теперь не коробили масленые взгляды руководящих товарищей. Пусть любуются: у нее ничего не убудет, но это поможет преодолевать препятствия в достижении поставленной цели.
На переделку и переписку повести ушло сорок девять дней и ночей.
Рукопись, главу за главой, перепечатывала профессиональная машинистка. Она стала первой читательницей, поэтому мнение ее интересовало Громачева.
— Ну, как получается? — спросил он не без волнения.
— Здорово, — ответила она. — Печатаю с удовольствием, хочу знать, что дальше.
Мнение обыкновенной читательницы обрадовало его и воодушевило на неожиданную концовку.
Отпечатав рукопись в трех экземплярах, Роман еще раз внимательно перечитал ее, сделал тонким пером поправки и лишь после этого отнес первый экземпляр в издательство, а второй почтой отправил в журнал «Пролетарский авангард», выпускаемый московской группой «Кузницы».
Первыми откликнулись москвичи. Через тринадцать дней пришла телеграмма:
«Поздравляем успехом тчк повесть начинаем печатать ближайшем номере тчк Бахметьев Ляшко».
Роман с радостной вестью помчался к Сусанне и Мокеичу. Они для него действительно стали самыми близкими друзьями.
Едва войдя в дверь, не здороваясь, Роман вытащил из кармана телеграмму и протянул Мокеичу. Тот прочитал ее и, повеселев, сказал:
— Я, брат, попусту не обнадеживаю, точно предсказал будущее повести. Такой же отзыв получишь от издательства. Ты выходишь на прямую дорогу успеха. Не вздумай зазнаваться! Только каторжная работа будет защищать твое имя и поведет дальше. Легкого хлеба не жди.
В прихожую выбежала Сусанна.
— Что случилось? — взволнованно спросила она.
Мокеич молча передал ей телеграмму. Вглядевшись в написанные на телеграфном бланке строки, Сусанна как бы задохнулась, словно это был ее собственный успех, глаза радостно засияли, а голос пропал. Она шепотом произнесла:
— Ур-ра!
ТЕНИ НА ШТОРЕ
Пока Громачев корпел над повестью, Юра Лапышев по его просьбе не выписывался из общежития, но тянуть стало невозможно и теперь, когда повесть обрела самостоятельность и покинула автора, он предложил:
— Ты, Роман, устраивал мне жилье после фабзавуча, теперь моя очередь. Переезжай в мою хату. Полкухни и полкомнаты твои.
Но Громачев вдруг воспротивился:
— Слушай, Юра, не пора ли нам отпочковаться? До каких пор мы будем стеснять друг друга? Ты наконец получил самостоятельное жилье, зачем из него устраивать общежитие? А вдруг ты надумаешь жениться, куда я денусь, обратно переселяться? Не стоит усложнять жизнь.
— Ну, смотри, как тебе лучше. Но на всякий случай — вот тебе запасной ключ. Ясно?
— Вполне. Спасибо за дружбу.
Рубинская, оказывается, ждала момента, когда Лапышев уберется из общежития, и сразу пришла к Громачеву с предложением:
— Эту комнату комендант считает комитетской. В ней якобы хранятся какие-то документы. Меня в ней оставят одну, а тебя — нет, подселят кого-нибудь. Может, сделаем обмен? Я живу в комнате на двоих. Моя соседка Щусева перебирается к больной тетке, так что препятствий не будет. Намечается и покладистый сожитель для тебя.
— Кто?
— Толя Худяков. Он бросает родительский дом, желает вкусить самостоятельной жизни. Хотелось бы помочь ему.
— Чтобы шпионил за мной и выкрал какой-нибудь черновик?
— Фу-у, как ты дурно о товарищах думаешь. Тосик — великолепный товарищ. Не противься, с комендантом все согласовано.
— Расторопная же ты покровительница! Одним заходом намерена устроить все свои дела. Впрочем, мне все равно к кому-то надо привыкать. Пусть это будет Тосик. Только предупреди его, чтобы не ждал от меня родительских забот и поменьше фанаберился. А главное — пусть не сует нос в мои рукописи. Не потерплю.
— Что ты, Тося — покладистый и милый мальчик. Он будет выполнять все, что попросишь. Но не будь груб с ним. Он невозможно вспыльчив.
Рубинская навязывала Громачеву жильца, не зная, какую беду накликает на себя. Она была целеустремленной деятельницей. В этот же вечер было устроено переселение. Худяков принес наполненный учебниками портфель и небольшой чемодан с трусиками, майками и носовыми платками. Он помог Рубинской волоком перетащить по коридору в другой конец по-девичьи заправленную койку и перенести ворох платьев, повешенных на деревянные плечики. Оказывается, у нее был немалый выбор одежды.
Громачеву также пришлось с помощью Худякова перенести свою заправленную койку в женскую комнату и минут тридцать перетаскивать свои книги, папки с рукописями и накопившуюся одежду. Даже холостой человек быстро обрастает барахлом.
Затем вместе с новым жильцом они сходили к коменданту и получили для Худякова постельное белье, полотенце и серое одеяло.
Неумело заправляя койку, Худяков не без хвастовства сказал:
— Люблю спартанскую жизнь!
— Откуда ты ее знаешь? — сдерживая улыбку, спросил Громачев.
— Я и дома спал на жестком диване и покрывался кусачим одеялом.
— Чего же ты сбежал?
— Терпежу не стало. Доконали заботами! В тетради нос суют… Требуют день и ночь заниматься, за каждым шагом следят, и все время советы, советы! Думают, что я глупый юнец, который ни к чему не приспособлен. А я взрослый. Довольно меня опекать.
— Ну-ну, хлебни самостоятельной жизни. А на какие шиши питаться будешь?
— Я собирался покупать бегаши, накоплены деньги. И последнюю стипендию не отдал. Могу жить и на одном чае с сухарями.
— Зачем же себя морить, да еще ради самостоятельности. Ты же не подвижник?
— Давай в складчину питаться, — вдруг предложил Худяков. — Говорят, вдвоем экономней.
Громачеву не хотелось связывать себя общим питанием, и он возразил:
— На мои хозяйственные заботы не рассчитывай. Я живу безалаберно: один день ужинаю, другой — голодным в постель ложусь, зубами щелкаю.
— По вечерам буду булку и колбасу покупать, — пообещал Толя.
— Покупай столько, сколько сможешь сам съесть, я тебе не компаньон.
— Значит, ты против коммуны?
— Да, брат, не наступило еще золотое время…
В этот вечер выяснилось: новый сожитель пытлив, основательно начинен нужными и ненужными знаниями, имеет твердое убеждение, что если человек пришел к какому-нибудь решению или выводу, то он не имеет права отступать, иначе потеряет к себе уважение.
— Некоторые философы утверждают, что человек впервые задумался во время бессонницы. Когда не спишь, всякие неожиданные мысли лезут в голову, — сказал Толя. — А если человек хоть раз задумается, то у него пропадет чувство самодовольства. Я вот много вижу загадочного в себе самом. Что я за человек? Хороший или плохой? Каково мое главное назначение? На что я способен? В чем совершаю ошибки? Мысль человека не терпит неизвестности, ему нужно все разгадать и объяснить…