Несмотря на некоторую наивность и желание казаться взрослым, Худяков понравился Громачеву философской рассудительностью. Смущала только его непомерная преданность Рубинской.
— А что у тебя с Леной? — спросил Роман. — Влюбился в нее?
— Н-н-ничего похожего! — горячо возразил Худяков. — У нас просто устойчивые контакты. И есть, конечно, доля приязни, но это совсем не то. Я лишь отдаю дань ее уму, чуткости, твердости убеждений… готовности идти на жертвы ради общих дел. Но это не любовь, мы не целуемся и не обнимаемся.
— А разве без этого нельзя любить?
— Не знаю. Впрочем, бывали случаи… даже в отдалении любовь сильней разгоралась. Но ученые до сих пор не могут объяснить, из чего состоит антипатия и любовь с первого взгляда. Есть ли такие вещества в человеческом организме, или действует нечто подобное душе.
— Ну, брат, ты, оказывается, поднаторел в этом вопросе! — как бы похвалил его Роман, затаив улыбку. Себя-то он уже считал знатоком, имевшим немалый опыт.
Освободившись от рукописи, Громачев не вел праздного образа жизни. Нужно было ликвидировать появившиеся хвосты и серьезно включиться в комсомольские дела.
Из Москвы вдруг нагрянули представители наркоматов высшего образования и тяжелой промышленности. Пора было студентам специализироваться, а это зависело от распределения по предприятиям страны.
Создали комиссию, в которую кроме прибывших вошел институтский треугольник — ректор, секретарь партбюро и председатель профкома. Рубинская по своей инициативе ходила на заседания, чтобы подсказывать, куда посылать комсомольцев. Заодно ей хотелось показать москвичам свою активность, серьезность, понимание важности вершимого. Сама она надеялась попасть в Москву и готова была пойти на все, только бы не очутиться в таком месте, откуда не скоро выберешься.
На комиссию студентов вызывали по алфавиту. Громачев попал лишь на второй день.
В вывешенном списке перед его фамилией в графе, где помечались города и области, стояло название «Большая Тура». Роман сбегал в библиотеку, взял там энциклопедию на букву «Б» и нашел Большую Туру. Это был город на Урале. В начале двадцатых годов в нем проживало пять тысяч жителей.
«Дыра, — решил Громачев, — не поеду. Там пропадешь. Ни среды, ни возможности печататься. И никто не вызволит».
Вернувшись в приемную ректора огорченный, Роман стал ждать вызова.
В комиссии верховодил представитель Наркомтяжпрома — тридцатитрехлетний Никодим Никодимович Ястрин. Он одевался по-наркоматски: носил копию кителя наркома Серго Орджоникидзе, черные брюки, заправленные в легкие кавказские сапоги. Это был видный мужчина с пышной, уложенной в прическу шевелюрой, умеющий показать, что он важное лицо, прибывшее решать судьбы учащихся.
Видно, в наркомате у Ястрина выработалась привычка при встречах приветливо улыбаться, обнажая два ряда ровных мелких зубов. Он был из породы людей, умеющих прикидываться приветливыми и обаятельными.
Так же Ястрин встретил и Громачева, но едва тот уселся у края стола, как лицо представителя приняло деловое и довольно суровое выражение. Всмотревшись в анкету, характеристику и зачетку, Никодим Никодимович как бы недоуменно спросил:
— А почему хвосты?
— Не успел сдать… был занят другими делами.
— Он у нас замсекретаря комсомольского комитета, — пояснил Чиж.
— Тогда обязан пример показывать, — поучающе заметил Ястрин.
— Мы его на два месяца от всех дел освобождали, — вставила не без умысла Рубинская. — Он писал книгу.
— Какую еще книгу? — продолжал недоумевать представитель Наркомтяжпрома, оглядывая работников института. — Студент обязан заниматься своим делом. Вам доводилось встречаться с подобными явлениями? — обратился он к представителю Наркомобраза.
Человек с солидной бородкой развел руками.
— Безобразие! — воскликнул он и с вопрошающим лицом повернулся к ректору института. Тот в свою очередь развел руками.
— Это и для меня новость. Подобное не повторится.
Секретарь парткома что-то негромко сказал в защиту, видимо, о тематике книги. Но это не умерило гнева представителя Наркомтяжпрома, он взорвался:
— Нет, товарищи, сначала дело, а потом фигли-мигли… фишки-книжки.
Видимо, литературную деятельность он воспринимал как не достойную серьезных людей забаву.
— Для меня работа над книгой не фигли-мигли, а основная профессия, — возразил Громачев, не думая о последствиях. — Главное мое занятие!
Дерзость студента взорвала москвича.
— Что?.. Что?! — как бы не веря слуху, потребовал он повторить сказанное.
Громачев уклонился от этого и в запале добавил:
— И ни в какую Большую Туру я вам не поеду!
— Вы слышали, что он сказал? — призвал Ястрин сидящих в свидетели. — Не студент, а партизан какой-то!
Все сидели ошеломленные и с неодобрением смотрели на Громачева, а москвич, грозя пальцем, продолжал:
— Поедете или не поедете — решать будем мы. А ослушаетесь — пеняйте на себя! Судом заставим отработать три года. Теперь же будьте любезны — за дверь, мы не намерены выслушивать дерзости.
Громачева выгоняли как провинившегося мальчишку. Он уже, конечно, корил себя за неуместную откровенность, но гордость не позволила ни извиниться, ни молча встать и послушно уйти.
Не на шутку обидясь, он тоже повысил голос:
— А вы не кричите, я не холуй вам! А уйти — я сам уйду, — и он не спеша вышел.
В приемной его окружили однокурсники, они любопытствовали:
— Чего там раскричались?
— Хотят меня на Огненную Землю отправить, — в сердцах отшутился Громачев, ему не хотелось перед товарищами выглядеть жалким. Но глаза были невеселыми. Это приметил толкавшийся тут же Пяткин. Он увел его в коридор, дал закурить и поинтересовался:
— Грубил, что ли?
— Ага. Они меня как щенка выгнали. Но я ушел с поднятой головой.
— Утешение слабое. Если меня не пошлют вместе с Алей, я еще больший хай подниму.
В коридор вышел покурить Чиж. Увидев приятелей, он не без укора сказал Громачеву:
— Чего тебе взбрело вылезать с возражениями? Сейчас решается вопрос специализации, а с распределением еще всякие изменения возможны. А теперь ректор за недисциплинированность выговор вкатит, а мы по партийной линии добавим, чтоб умней был, о выдержке не забывал.
В крайней комнате общежития, где прежде жили Громачев и Лапышев, широкое окно ничем не занавешивалось, но стоило в ней поселиться Рубинской, как появилась розоватая штора, закрывавшая сверху донизу все окно. Настольная лампа в комнате была расположена так, что штора стала походить на экран. Стоило зажечь свет, как на ней, наподобие китайских теней, возникали силуэты тех, кто передвигался по комнате. Рубинская этого не знала, ей не приходилось с улицы наблюдать за своим светящимся окном.
Первым любопытное явление приметил Толя Худяков. Поздно вечером, возвращаясь из цирка, он случайно взглянул на окно начальницы и… остолбенел. На шторе ясно обозначивался девичий профиль. Лена сняла через голову свитер и начала причесывать волосы… Четко обрисовывались ее руки и голая грудь с острым соском.
Зрелище так заворожило юношу, что, притаясь у дворницкого сарайчика, он продолжал наблюдать за тенью в окне на третьем этаже. И Лена не знала об этом! Он стоял до тех пор, пока свет не погас. Она, видно, легла спать.
О своем открытии Худяков, конечно, никому не сказал. Чего доброго, и другие начнут наблюдать за обожаемой Леной. Но самому себе это позволял. Уходя перед сном как бы на прогулку, он подходил к дворницкому сарайчику, прислонялся спиной к дверце и тайно наблюдал, как девушка стояла перед зеркалом, примеряла какие-то кофточки, меняла себе прическу, чем-то смазывала лицо и не спеша раздевалась перед сном. В позднее время никто к ней не заходил, все время она была одна. И это его радовало.
В дни работы комиссии по специализации студентов Худяков после занятий в спортзале купил в столовой пирожков и поехал в общежитие.
Шел девятый час, на улице уже было темно. Шагая по кратчайшему пути к парадной, Толя взглянул на окна третьего этажа и изумился. В зашторенном окне Рубинской горел свет.
«Рановато сегодня дома», — подумалось ему. Присмотревшись, он понял, что Рубинская в комнате не одна. Покачивались две неясные тени.
«Кого же она принимает?» — заинтересовался юноша и свернул к своему постоянному наблюдательному посту у сарайчика.
Через некоторое время тень Рубинской обозначилась четче. Девушка, видимо, гляделась в зеркало и поправляла растрепанные волосы. С другой стороны возникла тень рослого мужчины. Рубинская повернулась к нему, они о чем-то говорили. Затем Лена подошла ближе к мужчине и потянулась губами к его губам. Он обнял ее, прижал к себе. И так они застыли на некоторое время…
«Ну и ну! Сама лезет целоваться, — поразился Худяков. — Кто он такой? Я их сейчас пугну». Юноша схватил камень, валявшийся под ногами, и хотел запустить в окно, но одумался: «В хулиганстве обвинят, а им ничего не стоит сказать, что скромно сидели и разговаривали. Ну и стерва Леночка!»
В это время в комнате кто-то притушил свет, и тени в окне исчезли. Анатолий сорвался с места и помчался в общежитие. Сняв с доски ключ, юноша спросил у вахтерши:
— Вы не заметили, кто пришел к Рубинской?
— Ходют тут разные, рази всех усмотришь, — ворчливо ответила она. — Какая-то говорила, что до ей дядя приехал. Знаем мы этих дядев.
Толя бегом поднялся на третий этаж, открыл ключом дверь и бросился к своей койке. Под матрасом у него был спрятан старенький шестизарядный «смит-вессон», который он выпросил у восьмиклассника в обмен на коллекцию почтовых марок. Револьвер был увесистый. В барабане виднелось четыре позеленевших донышка патронов с красноватыми пистонами. Повернув барабан, Худяков решил: «Убью обоих… Одну пулю в него, две в нее и… последнюю в себя. Сейчас ворвусь к ним и крикну: «Стать на колени!» А вдруг они заперлись? Ну конечно! Так ведь может любой заскочить и застать их в объятиях. Если стучать начнешь, притаятся и не откроют. Что же делать?»