Ему хронически не хватало времени на кино, на бассейн, на театр. А самое тревожное — Роман лишил себя часов раздумья и творчества. Это удручало.
Неспокойно было на душе и оттого, что он реже встречался с Сусанной. Именно во вторник возникало какое-то заседание, на котором обязательно требовалось его присутствие. Он даже не успевал предупредить Сусанну. И она порой два-три часа ждала его. Хорошо, что от тягостных дум ее отвлекала работа над северными записями. И все равно Сусанна встречала его недоверчивым вопросом:
— Опять заседал?
— Ну?
— Все естественно, — упавшим голосом говорила она и не могла скрыть слез, туманивших глаза. — Теперь на тебя будут вешаться девчонки… станешь забывать о наших встречах.
Подозрение Сусанны имело под собой почву. Почти одновременно вышли обе книги. Это выделяло Громачева из среды студентов, и на него действительно засматривались девчонки. Он даже иногда находил записки в кармане пальто, когда брал его с вешалки. Однажды какая-то неизвестная объяснилась в любви и просила узнать ее по тем взглядам, которые на общих лекциях факультета она будет устремлять на него.
Громачев, недоумевая, вглядывался на лекциях в студенток и ловил сразу несколько обещающих взглядов, но так как он не искал контактов, то тут же забыл о писавшей.
Продолжало вершиться чудо: обе книжки были реальным воплощением его мыслей, страданий и бессонных ночей. Книги можно было держать в руках, дарить, рассылать по редакциям журналов и газет для рецензирования. Они уже существовали отдельно от него и самостоятельно воздействовали на читателей. Что же о них напишут?
Громачев не был восторженным идиотом, он лучше критиков знал свои слабости и помнил, как порой презирал себя за косноязычие, за штампы, рвавшиеся с кончика пера на чистый лист, как, шагая по неизвестному пути, он спотыкался, падал духом и, подчиняясь выдуманным героям, менял замысел. И все же он ждал, что кто-то наподобие Белинского, пришедшего ночью к Достоевскому, ворвется в его комнату и поздравит с победой. Но никто не стучался. И глубоких, проникновенных рецензий не было. Появились в двух газетах поверхностные статейки, в которых отмечалось, что родился новый молодой писатель, подающий надежды, но еще не окрепший. Громились страницы, выстраданные автором, и получали похвалы не очень удачные. Никто признаков гениальности не обнаружил. И это обижало…
…Оказывается, в один день можно стать знаменитостью.
В Ленинград из далекого Дмитриева приехал молодой прозаик Юрий Герман учиться на театрального режиссера. Несмотря на то, что он на год был моложе Громачева, Герман уже написал два романа — «Рафаэль из парикмахерской» и «Вступление», успел жениться на артистке, которая была старше его на несколько лет, и ежедневно брился, так как борода Юрия вырастала буйной щетиной.
Сам Герман бриться опасался, потому что резался и раздражал кожу. Однажды, когда он сидел в парикмахерской, находившейся рядом с его домом, и ждал мастера «с легкой рукой», который умел брить мягко и без боли, в салон влетела запыхавшаяся жена с газетой в руках. Протянув ее мужу, она смогла только вымолвить «читай!» и, задохнувшись, опустилась в кресло.
Не понимая, что так взволновало Людмилу, Юрий с неприязнью развернул газету и принялся всматриваться в статьи, полагая, что в одной из них рапповцы навесили на него новый ярлык. Он уже числился у них в «попутчиках». А Нетлелов в рецензии даже определил, что роман «Вступление» — вылазка классового врага. И вдруг глаза Юрия наткнулись на сообщение о встрече Максима Горького с турецкими писателями и журналистами. Рассказывая о советских литераторах, Алексей Максимович упомянул и о нем:
«…Девятнадцатилетний малый написал роман, героем которого взял инженера-химика немца. Роман происходит в Шанхае, затем он перебрасывает своего героя в среду ударников Советского Союза, в атмосферу энтузиазма. И, несмотря на многие недостатки, получилась прекрасная книга. Если автор в дальнейшем не свихнет шеи, из него может выработаться крупный писатель. Я говорю о Юрии Германе».
— Сам Горький похвалил. Ура! — завопил Герман. И уже для всех вслух прочитал слова Алексея Максимовича.
Его поздравили клиенты и парикмахеры. Торжествуя, Юрий только не понимал, что значит «не свихнет шеи»? Почему он должен свихнуть ее, когда рапповское шельмование отметено начисто? А приятные слова «может выработаться крупный писатель» он готов был повторять без конца.
Горький был основателем пролетарской литературы. Его похвала открывала широкую дорогу. В один день Герман стал знаменитостью. Его осаждали репортеры, редакторы толстых и тонких журналов, режиссеры. Даже знаменитый Мейерхольд захотел поставить инсценировку «Вступления». Все молодые прозаики завидовали: «Повезло Юрке, попался на глаза Горькому».
Жизнь Германа в какой-то степени походила на жизнь Громачева: оба они прибыли в Ленинград из провинции, прежде сочиняли и ставили свои пьески в живых газетах, влюблены были в женщин старше себя, написали по две книги. Почему бы Громачеву не стать знаменитостью на всю страну?
Узнав, что Герман летом побывал в гостях у Горького на даче, Роман, встретив его в столовой Ленкублита, попросил:
— Юра, ты вхож к Алексею Максимовичу, не сможешь ли передать ему мои книжки?
— Хочешь похвалиться, знаменитостью стать? — не без ехидства спросил Герман.
— А почему бы нет? На таких же основаниях, что и ты.
— На таких же? Да? Ну, ладно. Могу похвастаться. Только по секрету. Надеюсь, что ты не растреплешь?
— Повешу замок на язык. Честное комсомольское.
Юрий завел Романа в пустующую курилку и вполголоса принялся вспоминать, как у него проходила встреча с Горьким.
— С утра я надраился: галифе и рубашку нагладил, побрился, сапоги до блеска начистил. Явился к старику на дачу сверкая, как самовар. По дороге опасался, что он меня про Гегеля будет спрашивать, а в философии я не горазд. Ждал, конечно, что Максимыч будет нахваливать, удивляться моей гениальности, а он довольно скептически посмотрел на меня и, усадив напротив, не без любопытства спрашивает: «Сколько же раз вы свой роман переписывали?» Я решил пофасонить и не без бахвальства отвечаю: «Один раз всего».
И вдруг вижу — старик меняется в лице. Усы распушились, глаза сверкнули. «А вам, сударь, не кажется, что это хулиганство? — строго спрашивает он. — Значит, сколько посидел, столько и написал?» — «Да, — отвечаю, — а чего ж тут такого?» — «Хорош молодец!» — возмутился он и пошел меня шерстить да как котенка прямо в дерьмо носом тыкать. У него, оказывается, весь мой роман карандашом исчеркан. И фраза не так, и слово не то. «Такую работу, говорит, надо скрывать, как мелкое воровство, а не хвастаться». Потом видит, что я скис, добрей стал: обедать пригласил, расспрашивать принялся, как в коммуналке живется, много ли примусов на кухне…
Закончив рассказ, Герман не без ехидства поинтересовался:
— Ну, как, Громачев, подкинуть твои книжки Горькому? Хочешь знаменитым стать?
— Нет, погожу, — ответил Роман. Он знал, что пишет не без огрехов, и не хотел сердить Горького.
Вращаясь в среде аспирантов, будущих ученых, Громачев и здесь видел, что многие берутся лишь за выполнимые задачи. Зачем рисковать своей репутацией? Гораздо спокойней не творить, а жить в довольстве собой, бахвалиться ученой степенью и задирать нос перед теми, кто рискует и терпит неудачи. Это, конечно, станет темой следующей повести. Но пора самому действовать решительно — выбираться на неизведанную тропу.
По институту прошел слух: Лапышев пошел в гору — избран секретарем горкома комсомола. Громачев давно не видел Юру, нужно было посоветоваться с ним.
Без предварительного телефонного звонка он пошел в Смольный. Вход был свободный. Когда-то здесь по необычайно длинным и просторным коридорам чинно прогуливались благородные девицы. В революцию жил и работал Ленин и по всем этажам сновали, грохотали коваными каблуками красногвардейцы и матросы, опоясанные пулеметными лентами.
Теперь в первом этаже разместился комсомол, на втором — исполком Ленсовета, на третьем — горком и обком партии.
Найдя кабинеты секретарей комсомола, Громачев вошел в приемную и спросил у девушки, сидевшей среди телефонов, не занят ли Лапышев.
— Освободится через полчаса, — ответила она и схватила трубку заверещавшего телефона. Трудно было понять, как она угадывает, какую трубку снимать.
Громачев уселся на один из стульев, стоявших вдоль стены, вытащил из потрепанного студенческого портфеля газету, развернул ее и принялся читать.
Лапышев появился неожиданно. Увидев друга, ждущего приема, возмутился:
— Не мог прямо зайти? Для тебя я всегда свободен. Понял?
Они прошли в кабинет и уселись друг против друга.
— Рассказывай, как там у нас дела.
Роман рассказал историю со стрельбой, выделяя забавные детали. Лапышев смеялся от души, удивляясь отчаянности Худякова.
— Ну и Тосик! Не ожидал от него такой прыти. Надеюсь, не выгнали из комсомола?
— Нет, строгача вкатили и оставили. Пусть ума набирается.
— А с Рубинской что?
— Железная деваха. Покуксилась немного, изображая психованную, и перевелась в московский институт. Не обошлось без покровителя, конечно, но мы такую характеристику дали, что она не возрадуется.
— Ну, а у тебя как?
— Зачеты сдал за все три года. Хвостов нет. Предстоит производственная практика и работа над дипломом.
— А я так и не получу высшего образования, — вздохнул Лапышев. — Думал, вечернее закончу… Куда там! До поздней ночи дел по горло. Наверное, отчислили уже. Ну, а как у тебя литературные успехи?
— Малость преуспел. Принес тебе в подарок две книжки с автографом.
— Молодчага! — разглядывая книжки, похвалил Юра. — Так ты теперь почти профессионал. В Союз писателей, наверное, примут?
— Непременно, — сказал Роман. — Поэтому мне не хочется ни дипломную писать, ни в Большую Туру отправляться. Может, отзовете на комсомольскую работу?