— больше в шутку, нежели всерьез спросил он.
— А что — идея! — вдруг подхватил мысль Лапышев. — По-моему, освобождается место редактора в журнале «Юный пролетарий». Сможешь редактировать?
— В этом деле ни бум-бум! Но готов попробовать. Консультант у меня будет отменный. Есть такой Мокеич, он в помощи не откажет.
— Заметано! Только мне нужно сконтактоваться с Иосифом Вайшлей. Покажу ему твои книжки и… думаю, уломаю. Приходи дня через три, уже будет ясность. Ты обедал?
— Не успел еще.
— Пошли в нашу столовку. Угощаю. Надеюсь, вспомнишь, когда станешь великим.
— Надейся, но сам не плошай!
Через пять дней Громачев снова отправился в Смольный. Не застряв в приемной, он прямо вошел к Лапышеву. Тот что-то писал, но, увидев Романа, поднялся из-за стола и, пожимая руку, сказал:
— Дело двинулось: готовлю резолюцию к завтрашнему бюро. Отзываем тебя на комсомольскую. Но учти, бывший редактор нахватал столько выговоров, что дольше оставаться в журнале было опасно. Так что на вальяжную жизнь не рассчитывай.
— Ну что ж, я готов пройти через все.
— Сейчас я тебя сведу с первым секретарем — Вайшлей. Советую чуточку поломаться. Он не любит тех, кто бездумно соглашается: полагает, что такие добровольцы ни на что не годны.
Лапышев позвонил по местному телефону к техническому секретарю, узнал, чем занят Вайшля, и минут через пять повел к нему в соседний кабинет.
Иосиф Вайшля был невысоким, кряжистым парнем с квадратными плечами и короткой толстой шеей. Роману было известно, что он поскребыш — поздний ребенок, родился, когда отцу шел семьдесят второй год. Поэтому он рано осиротел и в одиннадцать лет ушел в люди и собственной напористостью выбился. Голова у поскребыша варила хорошо. Он умело руководил ленинградской комсомолией.
Пожав руку Громачеву, Вайшля сразу приступил к делу:
— Знаешь, куда мы тебя хотим направить?
— Знаю, но должен предупредить: у меня нет редакторских навыков.
— А ты думаешь, у Васи Алексеева, когда в восемнадцатом году он создавал журнал, больше опыта было? Да и образование не высшее. В тюрьме по брошюркам учился. А ты Маркса и Энгельса читал. Диалектический материализм постигал. Да и сам книжки сочиняешь.
Возражать было трудно. Он лишь поинтересовался:
— Когда приступать? — втайне надеясь, что это будет еще не скоро.
— Завтра, — с металлом в голосе ответил секретарь горкома. Ему, видно, показалось, что Громачев чрезмерно несговорчив. — Сегодня можешь ознакомиться с состоянием дел в редакции.
— Но я еще психологически не настроился, — попытался Роман сразить его последним аргументом.
— Ладно, не придуривайся, не боги горшки обжигают. В общем, считай себя отозванным и не рыпайся. У меня нет времени тебя уговаривать.
И Громачев больше «не рыпался», втайне даже был рад, что ему не придется писать дипломную работу по реорганизации литейных цехов. Институтская специальность казалась ему неинтересной, скучной, больше тянула к себе литература.
Чиж очень расстроился, узнав, что Громачев покидает институт.
— Как же ты согласился, ведь осталось совсем немного, чтобы получить диплом?
— А меня не очень-то уговаривали. Сказали, что есть решение бюро горкома, и… посоветовали не рыпаться.
— Кого же теперь в секретари комитета вместо тебя?
— Рекомендую Олечку Воробьеву.
— Но она же из добреньких… распустит мне всех комсомольцев. У нее твердости в характере нет.
— Не скажи! Характер у нее довольно цепкий и настойчивый. Если что задумает — добьется. Почему же секретарь комитета должен быть злым?
— Ты, наверное, прав. Но мы еще подумаем.
Партийное бюро института и райком комсомола все же утвердили Олю Воробьеву секретарем комитета, сделав ее заместителями двух парней. Передавая Оле свои дела, Громачев спросил:
— Не встречаешься больше с Козл-Вятлиным?
— Избегаю. Но несколько раз видела его. Старик стал до противного сентиментальным и слащавым. И знаешь, какой ужас!.. Он рассчитывает, что я отвечу на его чувство!
— Как же ты отбиваешься?
— Понимаешь, к стыду своему, я ответила словами Елены Рубинской: «Пока учимся — не имеем права думать о любви». — «Ну, а когда кончите институт — могу я надеяться?» — спрашивает, а у самого губы дрогнули. Я пожалела его и слукавила: «А потом видно будет». Побоялась убить старика твердым отказом. Мне с трудом удалось заставить его добиться пенсии. Теперь он получает ее и подрабатывает частными уроками.
— Ну, Олечка, желаю тебе успехов! — подписав акт сдачи дел, сказал Роман. — Будь по-прежнему добра, но помни: добрыми могут быть только люди с сильным характером, не уступающие нажиму.
РЕДАКТОРСКОЕ ДЕЛО
Редакция «Юного пролетария» помещалась в большом зале Дома книги в отгороженной двенадцатиметровой клетушке, похожей на веранду: угол зала первого этажа с трех сторон имел застекленные переборки. Дневной свет в эту клетушку проникал только из окон зала. В редакции всегда было полутемно, работать приходилось при электричестве.
Уходящий редактор — невысокий рыжеватый очкарик с кривозубой улыбкой — встретил Романа ироническим вопросом:
— Пришел фитили зарабатывать?
— Почему фитили? Журнал попробую выпускать.
— Ну-ну, попытайся. Наша работа опасна и ничего, кроме зуботычин начальства и ненависти авторов, не дает. Благодарностей не жди, их не бывает. Только шпынять могут. С утра здесь спокойно, а с часу дня — бедлам. Рядом с нами бухгалтерия и кассы. Кто пришел получать гонорар или аванс, непременно в «Юный пролетарий» заглянет. Суют все, что не пошло в других журналах. А штат у нас пять человек: главный редактор, завредакцией, литправщик, художник, он же выпускающий, и корректор. Читать не успеваешь, приходится кормить обещаниями. Люди злятся, наживаешь врагов и жалобщиков.
— За что же выговоры дают?
— По разным причинам. Последний неожиданно схватил. Приняли мы в запас неважнецкое стихотворение начинающего поэта. Его можно было печатать и не печатать. Аванса, конечно, не выдали. А когда разбирали накопившийся запас, стихотворение вернули автору. А он принял это за катастрофу: бездарным, мол, признали. Взял и повесился. Я-то тут при чем? А мне строгача с предупреждением влепили за нечуткость и неумение воспитывать поэтические кадры.
— Кто же награждает выговорами?
— Все кому не лень. Директор издательства «Молодая гвардия», Отдел печати, да мало ли кто еще… Всяк норовит взгреть. Если по одному разу всыплют — полдюжины выговоров наберется. Так что сочувствую тебе и умываюсь слезами радости. Иду в лекторы горкома, там только за себя отвечать буду. Даю тебе совет: если вызывает начальство — не уклоняйся и не придумывай слов оправдания. Отвечай, как в армии: «Виноват, исправлюсь». Меньше попадет. Это на опыте проверено. Всякий любит власть показывать. Чаще ходи советоваться.
— Штат надежный оставляешь?
— Сменить надо. У меня духа не хватало, не желал подвохов, новых жалоб, и так по краю пропасти ходил. Завредакцией любит угощаться за счет авторов. Не заставляет их, нет, но и не сопротивляется, если предлагают. Учти, все горят желанием угостить. Не уклонишься — обязан будешь идти на компромиссы. Литправщик — рубака, он бывший буденновец, кромсает и вычеркивает абзацами. Его правка вызывает нарекания, приходится переделывать, смягчать. Старик корректор грешит стихами: приносит поэмы в толстых тетрадях, написанные по образцу пушкинского «Евгения Онегина». Тот же размер, похожие рифмы и ситуации. Художника заносит: ему нравятся жирные шрифты и рисунки с левацкими загибами.
— Хорошее ты мне оставляешь наследство, — не без сарказма заметил Громачев. — Не приступая, можно вешаться.
— Ничего, года два продержишься, — успокоил его очкарик, — а за это время на другую работенку прицелишься.
На попятный идти было поздно — постановление бюро горкома состоялось. Не зная, с чего начинать, Роман позвонил Сусанне и вечером пришел на Фонтанку посоветоваться с Мокеичем.
Сусанна приготовила праздничный ужин. Стол уже был накрыт. Посреди стола стояла бутылка красного вина.
— Ну, герой, поздравляю тебя с восшествием на ответственный пост!
— Думаю, что не поздравлять, а сочувствовать надо, — пожаловался Роман и, измываясь над собой, выискивая смешное, рассказал, в какую петлю он добровольно залез.
— Смешного тут немного, — заметил Мокеич. — Но не так страшен черт, как его малюет уходящий неудачник. Правда, со студенческим легкомыслием пора кончать. За все теперь спросят как с солидного взрослого. Пора, брат, вырабатывать твердую жизненную позицию и учиться новому делу. В отцы начинающим литераторам, в пестователи ты не годишься. Значит, ищи свойственное тебе, создавай среду, в которой сам будешь расти и находить дельных помощников. Вам, комсомольцам, позволено быть задиристыми и непримиримыми. Проникай во все области жизни. Смело затевай новое. Ну, а если схлопочешь по шее, не сокрушайся, смелых и находчивых любят. Только не робей и не осторожничай. Трусоватый редактор жалок, он всем неприятен. Участь его в самом начале предрешена. На первых порах для расчистки портфеля, а у тебя шкафа, подбери дельных ребят из литгруппы, но групповщины не заводи. Повысь требовательность и суди честно, без скидок.
— Но индивидуальные оценки — вкусовщина. Как станешь справедливым?
— Создай редколлегию, советуйся, делай нечто похожее на разборы стихотворений в «Резце» у Ярвича. Его ведь никто не упрекал за предвзятость. Правда, для этого нужно иметь доброе сердце. Ну и женись для солидности, — уже с усмешкой посоветовал Мокеич.
— Да-да, пора уже, — добавила Сусанна, и трудно было понять, шутит она или говорит всерьез.
— Нет базы, — в тон им ответил Роман. — Не потащишь жену в общежитие. Самого скоро выгонят.
— Могу свою комнату уступить, — вдруг предложила Сусанна.
Мокеич выжидающе смотрел на Романа. Что он ответит? Пора было кончать этот рискованный разговор. Пришлось отделаться шуткой: