— Я готов на все.
— Хорошо, милый, приходите в среду в десять вечера.
В назначенный час в редакционной комнате Маршака поджидали две редакторши: аккуратно причесанная блондинка Тамара Габбе и разлохмаченная шатенка, кутавшаяся в шерстяную шаль, Зоя Задунайская. Рядом с ними, закинув ногу на ногу, сидел с трубкой в зубах с гордым видом детский писатель, уже выпустивший несколько книг. Громачев был четвертым. Ему предстояло услышать, как будут редактировать довольно заносчивого автора.
Маршак не вошел, а влетел в комнату. Сбросив пальто и кепку на стул, стоявший в углу, он задыхающимся голосом потребовал:
— Прекращаем все посторонние разговоры! Тамара Григорьевна, голубчик, кто первый?
Габбе с усмешкой положила перед ним аккуратно переплетенную рукопись. Маршак, косо взглянув на нее, недовольным тоном сказал:
— Тамара Григорьевна, милочка, предупреждайте авторов, чтобы они не сшивали рукописей. Нам удобней отдельные листы с широкими полями.
Маршак уселся, протер очки и, прочитав первую фразу, вопросительно уставился на автора.
— Голубчик, как вот это же вы можете сказать короче, интересней, точней? Помните наше правило: меньшим количеством слов — больше смысла.
Ошеломленный и гордый автор вначале растерялся, не зная, что ответить старому мастеру, но быстро взял себя в руки и заметил:
— Раз я написал… значит, считаю ее наиболее удачной.
— Хм-м, — удивился Маршак. И вновь прочитал фразу, но так, что стало неловко за автора. Но тот не дрогнул и спросил:
— Чего вы вяжетесь к первому абзацу? Для начала недурно. Нельзя огорошивать читателя громкими фразами.
— Я требую не громких фраз, а четких, выразительных.
Автор обиженно замолк.
— Может, напишем вот так? — предложила Тамара Григорьевна и подсказала более живую фразу.
Самуил Яковлевич ухватился за нее и, зачеркнув авторские строки, вписал новые. Потом редакторы взялись за следующий абзац. Оживили и его. Они действовали так, словно здесь не присутствовал писатель, породивший повесть. Наконец гордый автор возмутился, поднялся и попросил вернуть рукопись.
— Если вы первую страницу так «оживили», что из моего текста ничего не осталось, что же будет дальше? Вам не нравится мой способ изложения, мне — ваша безапелляционная редактура. Я чужим трудом не желаю пользоваться. Так что прошу извинить…
Он упрятал рукопись в портфель, раскланялся и ушел.
Редакторши молча пожали плечами, удивляясь строптивости автора: они сильней «оживляли» рукописи, и никто так быстро не терял самообладания.
— Он что, обиделся? — недоумевая, спросил Маршак у Габбе.
— По-моему, да.
— Странно. А может, не следовало сильно менять текст?
— Не думаю. Пишет он многословно и слишком гладко.
— Тогда не будем отвлекаться. — Маршак повернулся к Громачеву и вкрадчивым голосом усталого старика спросил: — Милый, а вы намерены так же сопротивляться? — хотя чувствовалось, что он кипел.
Громачев решил отшутиться:
— Наоборот, я заранее хочу подавить в себе муки авторского самолюбия, чтобы выйти с удачной книжкой. Готов к восприятию любой критики.
— Раз вы способны шутить, значит, поладим, — заключил Маршак. — Мы не ухудшаем рукописи.
И он, не теряя времени на пустые разговоры, взял в руки перо и, прочитав первый абзац, предложил подумать, как изменить его. Это была не редактура, а скорей коллективное соавторство, во время которого почти полностью менялся текст, от первоначального варианта оставался лишь стержень.
Автору во время такой «редактуры» трудно предложить новый текст, так как он уже выстрадал и выбрал из множества вариантов лучший. Поэтому редакторши опережали его. Лучшей подсказчицей была Тамара Габбе. Она обладала хорошим вкусом, живой мыслью и фантазией. Говорила Тамара Григорьевна быстро — сто слов в минуту. И Маршак подхватывал ее предложения.
Громачев действительно подавил в себе авторское самолюбие. Его заинтересовал новый вид творчества. Ради любопытства не следовало воевать за сохранение несовершенного текста. Вскоре он вошел во вкус и порой делал такие невероятные предложения, что вызывал взрывы смеха у редакторш. И развеселившийся Маршак, утихомиривая их, просил внимания:
— Одну минуточку… Здесь что-то мелькает. А может, мы напишем вот так…
И он вписывал фразу, возникшую из несуразицы, зная, что дети любят юмор.
Они закончили работу над рукописью к рассвету. Маршак был доволен результатом коллективного труда и в честь этого раздобрился: наизусть прочел несколько своих переводов из Роберта Бернса. Громачеву запомнились повторяющиеся строки:
Ты свистни — тебя не заставлю я ждать,
Ты свистни — тебя не заставлю я ждать,
Пусть будут браниться отец мой и мать,
Ты свистни — тебя не заставлю я ждать.
В эту ночь Роман уловил, как из груды словесной шелухи надо отбирать единственно необходимое слово, строить точную, предельно ясную, сжатую фразу. Это была хорошая школа для начинающего писателя и редактора.
Маршак любил бывалых, много знающих людей и обладал удивительной способностью: помогал неопытным писателям найти себя. Определял, о чем нужно писать и в каком жанре. Многие произведения после маршаковской правки обретали шумную славу. И это некоторых устраивало. Они ходили с гордым видом, но писали по-прежнему, им не пошла впрок школа ночной редактуры. Решив, что Маршак всегда будет трудиться над их творениями, они особенно не задумывались над сюжетом, не мучились над словом. Самуил Яковлевич подправит! И несли свои серые опусы на доработку. Маршак сердился, листая бездарные страницы, бросал рукописи недочитанными и просил избавить его от назойливости паразитирующих наглецов.
Он нажил немало врагов, так как порожденные им обладатели одной хорошей книги оказывались беспомощными. Они, требуя к себе повышенного внимания, писали на Маршака доносы, жалобы. Но кто, кроме него, мог помочь им? Из разряда скороспелых счастливчиков они скатывались в озлобленное племя неудачников, завидовавших всем, кто умел самостоятельно работать.
Громачев избегал печатать рукописи, прошедшие редактуру Маршака, хотя порой это были великолепные рассказы. Неловко было ставить имя неумелого автора под работой талантливых редакторов.
Хотя комсомольцы, казалось, не обращали внимания на фасоны одежды, даже в мыслях об этом находили симптомы мещанства, моды все же существовали. Если в дни революции и гражданской войны сверхшиком считались кожанка, галифе и сапоги на толстой подошве, то в годы нэпа появились узкие короткие брючки, длинные толстовки, подпоясанные наборными ремешками, и узконосые ботинки «шимми». В последнее время модными у парней стали широкие брюки и куцые пиджаки «оксфорд», а у девушек — узкие, то выше, то ниже колен платья. Летом носили апашки и белые спортивные туфли, подновляемые зубным порошком. Но никто всерьез не решался говорить о модах.
— Может, мы начнем? — как-то предложил в редакции Громачев.
— Было бы здорово! — подхватила Лена Ожогина. — У нас ведь стыдятся говорить об этом.
Не долго раздумывая, они всей редакцией покатили на фабрики, шьющие одежду, в Швейсбыт, в правление Ленодежды.
После разговоров по душам в блокнотах остались такие заметки:
«Работник Швейсбыта сказал: «За европейскими модами мы плетемся в хвосте. Самостоятельно ничего не делаем и делать не сможем. Власть Парижа не перешибешь».
«На фабрике имени Володарского конструктор-модельер Вейф чистосердечно сознался: «Мы на ходу раздеваем иностранцев. Идешь по улице, видишь хорошо одетого гостя, вот и бежишь за ним, срисовываешь на ходу его пальто, костюм».
«Заведующий технико-производственным отделом Ленодежды без зазрения совести похвастался: «Мы советизируем заграничные моды. Берем из заграничных моделей все, что можно взять. В нашем платье сочетание американской широты, французских бортов и английских плеч. Не пробовали ли мы создать советские фасоны? — переспросил он. — Пробовали. Привлекли двадцать пять художников. Ничего путного не вышло. Просто художник в этом деле не годится, а модельеров ни один из наших институтов не выпускает. У нас игнорируют красоту одежды».
Он показал забракованные чертежи моделей, попавших на конкурс: платье-косоворотка, платье-звезда, платье-гитара, платье из красного шелка с металлическим поясом, составленным из уменьшенных тракторных гусениц. Приходилось удивляться узости мышления художников.
Пока шли разговоры, Николай Муратов без дела не сидел, он набрасывал портреты собеседников.
В следующем номере журнала появилась разгромная статья под заголовком «Хотим хорошо одеваться», в которой досталось всем тем, кто обязан был заботиться о добротности и внешнем виде одежды советских людей. Во всю страницу была нарисована карикатура: конструкторы-модельеры, раздев догола иностранца, прямо на панели копируют детали его одежды. Кроме того, статью украсили шаржированные портреты тех, с кем беседовали, и модели диковинных платьев современных художников.
Статья вызвала похвалы, смех и… жалобы. Руководители швейной промышленности возмущались: «Комсомол публично подрывает авторитет».
В редакции вскоре раздался телефонный звонок из Смольного. Говорил секретарь Кирова:
— Товарищ Громачев? Сергей Миронович желает вас видеть завтра в девять тридцать утра.
«Вот он, первый фитиль, — подумал про себя Роман. — Дались мне к чертям эти моды!» Сам он никогда не носил рубашки с галстуком и презирал тех, кто думает только о том, как бы пошикарней одеться.
Услышав о вызове в Смольный, Ожогина посочувствовала:
— Влепят, конечно, выговор. Но ты не теряйся, отстаивай нашу точку зрения, Киров любит упорных.
Громачеву нравился руководитель ленинградских большевиков. Он не раз слышал его зажигательные речи. Киров не любил читать напечатанные тексты. Расхаживая по сцене, он как бы беседовал с присутствующими, лишь изредка взглядывал на коробку из-под папирос «Казбек», на которой были записаны короткие тезисы. Обладая большим личным обаянием, он увлекал слушател