– Я одновременно помню и знаю об этом, – думал про себя маленький мальчик. – Они разведутся через год, как раз когда моему племяннику будет несколько месяцев. Она узнает про измену и его исключат из церкви. Она останется одна с ребёнком и продолжит приходить сюда, пока не выйдет замуж вновь. Вон он стоит, её второй муж. Он уже сейчас её любит, не зная о том, что она все-таки станет принадлежать ему. А пока он расстроен. Сегодня ему придётся молиться о том, чтобы она была счастлива с другим. Он потом уедет в США, но он ещё не знает, что вместе с той, которую теперь ему нужно забыть. Она сегодня станет чужой женой. Не знает и о том, что у него будет дочь, которую родит ему сегодняшняя чужая невеста.
Своды храма уносятся ввысь. Чрез высокие окна они будто залиты светом, падающим на ровные ряды лавочек. Изменится многое, но только не эти лавочки. Лавочки не изменятся никогда.
– Тебе нравится тут, Петя?
Это спрашивала мальчика его бабушка, которой уже сейчас пришлось нелегко добраться сегодня сюда. У неё сильно болели ноги.
– Теперь мы будем ходить сюда всегда.
Петя помнил, что она умрёт через 12 лет, в агонии и бреду, в больничной палате. Ему, как единственному парню, придётся везти её грузное тело на каталке в морг одному. Будет стоять глубокая и морозная ночь. Все звезды на небе будет видно. Санитаров в ту ночь в отделении не окажется.
Рядом под балконом, где стоял Петя и его бабушка, пела женщина в косынке. Это пела его мать. Она тоже немного растеряна сегодня, это видно в ее взгляде. Ей, как и бабушке, ходить на богослужения осталось недолго. Но не потому, что она умрёт в 2001, а потому, что она уже сейчас не ощущает себя верующей во Христа. Она тут сегодня из конформизма. Ещё каких-то пару лет и её вместе с мужем начнёт разыскивать тогда ещё милиция. Они будут скрываться, его посадят, а она родит дочь. Затем в заключение попадёт и она. Выйдя через год, она снова посетит этот Дом молитвы, однако это её не спасёт. Скитания приведут её в городскую больницу номер 1, без удостоверения личности и лиц, способных опознать её. Похоронят в братской могиле, как безродную.
– Почему ты все время крутишься? Стой смирно, когда люди молятся и поют, слушай внимательно проповедника, – одёргивала Петю бабушка.
С трибуны проповедника вещал человек, который осуждал стремление прихожан уезжать в США. Осуждал новую моду на бананы.
– Не отбирайте еду у обезьян! – говорил он. Это был пастырь, переживший гонения на веру в глубокие советские времена. В будущем он уедет в США, сославшись на плохую медицину в России, и станет рядовым прихожанином церкви баптистов в Калифорнии. Петя помнил, что следующим пастырем станет молодой человек, который в дальнейшем будет его самого крестить, на городском пляже, с полным погружением, как когда-то крестил своих прихожан Иоан Креститель в реке Иордан.
С одной стороны мальчик разделял справедливость замечаний бабушки, но с другой испытывал сильное внутреннее противоречие.
– Кого мне тут слушать? – мысленно пытался возразить мальчик. – Вон стоит худощавый юноша, рядом стоит мощный мужчина в очках, они будут на твоих похоронах, бабушка, но не тот, кто сейчас вещает с трибуны. Именно ты и вложишь в моё сознание эту информацию о бананах и США, но это будет позже.
Мальчик ёрзал на лавочке и капризничал, мама и бабушка были крайне недовольны его поведением. Слова, которыми мальчик хотел облечь объяснение своего поведения, не шли на язык, потому что слов таких он ещё не знал. Вырывалось лишь разрозненное «не буду», «не надо», «можно выйти?».
– Иди на улицу! – строго «шикала» мама. – Дома будешь наказан!
Мальчик знал, что так и будет.
Глава 19. Зигмунд, Густав, Карлос
По завершении часа образ Лены растаял в сумерках дверного проёма и Пётр Ионович погрузился в размышления.
– Что сейчас я помню о своей жизни? – думал он. – Помню или всё-таки знаю. Возможно ли разделить знание и память в отдельные категории? Любую информацию, которую я получаю извне, я забываю спустя сравнительно небольшой промежуток времени, равно как и ту информацию, которую я получаю изнутри. Все, что получено, превращается в память и начинает влиять на восприятие нового. Теперь новое перестаёт быть новым, а превращается в комбинации старых элементов памяти. Эти комбинации обязаны быть новыми, в смысле того, что необходима новая, каждый раз, перестановка мест слагаемых. Если перестановки не произойдёт, то воспринимаемое будет казаться тривиальным, либо не будет восприниматься вовсе.
– Вытяни карту, – прервал его размышления Густав, протягивая толстую и плотную колоду крупных табличек.
– Десятка мечей, – озвучил Пётр Ионович свой выбор, перевернув карту рубашкой вниз.
– Что ты видишь? – спросил Зигмунд, опережая реакцию Густава, словно уже имел на это полное основание.
– Я вижу могильную яму, и я стою в ней по пояс. Я вижу, что в глубине души я хочу раскопать могилу своей бабушки и, увидев её останки, прислушаться к своим ощущениям. Пока она где-то там лежит в сырой земле, я не чувствую свои ощущения, что на самом деле я чувствую, переживая утрату её из своей жизни. И вот сейчас, глядя на эту карту, я думаю, что если увижу хотя бы гроб, хотя бы одежду, знакомую мне, то вспомню, что нужно чувствовать.
– Любопытно, – полностью перехватив инициативу, прокомментировал Зигмунд.
Густав же задумчиво промолчал, взглянув на Зигмунда не то с укоризной, не то со снисхождением.
– Я знаю, что дальше ты спросишь, Зигмунд! – прерывая неловкое молчание, продолжил Пётр Ионович. – Ты спросишь о том, что я буду чувствовать, когда увижу сами кости. Не спорь, я знаю, что это так!
– Что ж, не буду спорить, – покровительственно отозвался Зигмунд. – Продолжай. Что же ты будешь чувствовать?
– Я буду чувствовать глубокую ностальгию, я буду думать мрачные вещи.
– Какие?
– Я знаю, что у неё был перелом руки перед смертью, я посмотрю на останки руки и увижу, что кость срослась не правильно, и сразу вспомню, как искривлена была её рука перед смертью, покрытая старой и тучной плотью. Вспомню, как держал её за эту руку. Вспомню, как испугался тогда, понимая, что теперь к её страданиям, а значит и к моим, добавилась ещё и невозможность пользоваться рукой. У меня после её смерти тоже рука отнялась. Я пользовался только одной какое-то время. Я еле сдерживаю слёзы, вспоминая об этом, но знаю, что тут я жалею больше самого себя, нежели её.
– Зачем же сдерживать? – прозвучал голос Густава – Плачь.
– Плачь, но объясняй, о чем плачешь, – не упуская инициативу, добавил Зигмунд.
– Я больше плачу о том, что меня не поняли и не поверили мне. Я когда говорил, что у меня рука не работает, мой дядя посчитал, что я симулирую.
– А как было на самом деле? Ты симулировал?
– На самом деле я не знаю. От этого и плачу.
– Нет, не от этого! – настаивал Зигмунд.
– Позволь, коллега, откуда тебе знать? – возразил Густав, смотря на Зигмунда поверх очков.
– Просто знаю и все. Он плачет потому, что ему жалко себя, как он и сказал.
– Что значит: жалко себя? – продолжал настаивать Густав, смотря в упор на Зигмунда.
– Он просто индульгирует, – произнёс Карлос из сумрака комнаты.
Зигмунд и Густав устремили взгляды в этот сумрак, словно удивляясь тому, что каждый забыл о том, что в кабинете присутствует ещё кто-то.
Долгое молчание словно излучало вопрос. Всем присутствующим, кроме Петра Ионовича, слово «индульгирует» было не понятно.
– Индульгирование это как качание в «кресле качалке», – ответил на немой вопрос Карлос, зная, что именно в форме символа и только так, объяснение будет понятно.
Если не приложить усилий, то кресло будет обычным стулом, но подавшись либо назад, либо вперёд, оно начинает раскачиваться, привнося в ситуацию новый эффект убаюкивания. Теперь хочется помогать ему, отклоняясь то назад, то подаваясь вперёд в унисон уже имеющимся раскачиваниям. Именно так он и плачет.
– Позвольте, уважаемый, я что, по-вашему, тоже индульгирую в данный момент? ― возразил Зигмунд, а он, кстати сказать, сидел в кресле с дугами вместо ножек, укрытый пледом, на который сыпался пепел от сигары.
Густав нервно хихикнул, понимая иронию ситуации.
Смешно стало и Петру Ионовичу. Из глубины ностальгии, в которую он только что был погружен, вырвался хохот, который нарастал, заражая всех присутствующих. Через мгновение хохотали все, били себя по ноге и притопывали, потом, не усидев на месте, начали вскакивать и пританцовывать. Вскочил и Петр Ионович, погружаясь в рисунок танца, ритм которого задавал Карлос. Он смеялся и танцевал, показывая окружающим новые движения, которые были настолько простыми, что от этого смешно становилось ещё больше. Впадая в ритуальный экстаз, Петр Ионович не хотел просыпаться, но окружающая обстановка медленно рассыпалась, превращаясь в едва различимый писк в правом ухе. Этот писк есть всегда, но если не концентрироваться, то его не слышно, а если помнить о нем, то он становится все громче.
Проснувшись, Петр Ионович понял, откуда был писк, который его разбудил. Это был сигнал диктофона, который он забыл выключить после ухода Лены.
Глава 20. Девочка без Имени
Выйдя на улицу, Петя встретил прочих детей, которые тоже знали, что будет, поэтому их игры казались противоречием. Две девочки, предложили пойти за ворота и, спрятавшись от взрослых, целоваться. Петя знал, что с ними будет дальше, как знали и они, что дальше будет с Петей, но пока здесь, во временной зоне, что-то влекло к запрещённому. У предводительницы разовьётся астма и она останется тут навсегда, выйдет замуж, родит и растолстеет, её муж тоже бегает во дворе. Вторая пропадёт, она тут ненадолго. Петя не справлялся с мыслями, искушаясь остаться просто маленьким мальчиком и поиграть в зловещую игру, одновременно с тем, чтобы призвать их к ответу.
– Всегда не ясно, кто перед тобой, – думал Петя, – ребёнок, который помнит или который отказался вспоминать, поддавшись искушению пережить блаженство детства заново.