– Та помню я! – сказала девочка Без Имени. – Я даже имя не обрету, как вы понимаете! Давайте целоваться, хочу каждый момент, что я тут, ощутить.
Петя и Наташа знали, что чувствует девочка Без Имени. Её мучили совсем другие воспоминания. Нельзя переносить знания в оборвавшиеся жизни из других планов бытия. Её роль в этом мире, где будут дальше жить Петя и Наташа, совсем короткая. Пете вместо поцелуев не терпелось узнать, почему же нельзя, и что находится там в других планах, и это искушало, как и все прочее, с яркой интенсивностью детской психики. Дети даже палец прищемить боятся, потому что боль будет настолько нестерпимой, что придется пролить много слез и много просить о понимании, но никто не поймет, кроме прочих детей, но только если прочие дети не поддались искушению прожить детство заново. Те, кто поддался искушению, становятся глухими к чужой боли, жадно хватают удовольствия детства и теряют способность думать о других. Такова плата.
– Им теперь взрослеть и я им завидую, – сказала девочка Без Имени. – Они испытают первый поцелуй как раз тогда, когда все будет окрашено в яркие цвета, гормонами, но я эти цвета не увижу.
– Поцелуй меня сейчас! Я знаю, что это и рядом не стоит с удовольствием подросткового поцелуя, но там, где я скоро буду, чувств вообще нет, – срываясь на плач, говорила девочка Без Имени.
– Почему же тебя? Сначала меня! – включилась в диалог Наташа. Она знала, что если не сейчас, то уже никогда Петя её так и не поцелует. Знала так же и то, что Петя не поцелует её и сейчас. Дети любят эту игру с предначертанным, каждый раз ощущая яркое искушение изменить будущее из простого любопытства, которое так же, как и все прочие переживания, сейчас ярки настолько, насколько ярко все то, что испытываешь впервые.
Дети делят существующих людей на три категории.
Первая – это «Искушенные». Внешне Искушенные выглядят как обычные дети, но их отличает одна особенность – они безпроблемные. Эта категория не доставляет проблем Взрослым, их легко «воспитывать». Как правило, Искушенными гордятся их родители за отличную успеваемость, за творческие достижения. Искушенные это те, кто решил наслаждаться детством в полной мере. Они решили не помнить будущего.
Вторая категория – это «Пограничники». Своего рода полупомнящие. Они то помнят, то не помнят. Самая большая группа, как Петя и Наташа. Взрослые на таких детей смотрят сквозь пальцы, потому что быстро утомляются от знакопеременных нагрузок.
Третья категория – это «Безымянные». О них никто ничего не знает. Это кратковременные гости и встретить их можно только в детстве, как сейчас за вагоном. Это носители знания, превосходящего по яркости все мыслимые границы, но в то же время просты как дети. Взрослые их называют ангелами.
– Стоп! – писклявым мальчишеским голосом прервал Наташу Петя, смотря на девочку Без Имени.
– Кто тогда такие взрослые? Объясни!
– У меня очень мало времени, и я хочу ощутить поцелуй мальчика. Вы мальчики существуете только тут. Больше вас нигде нет. Дай мне поцелуй, а я скажу тогда кто такие взрослые.
Наташа стала плакать. Казалось, что звуки её плача разносятся по округе как тревожная сирена, на звук которой реагируют какие-то страшные существа, появляясь из неоткуда. Это взрослые, они везде. Заплакать хотелось и Пете от того, что звуки плача Наташи заполняли весь имеющийся слух.
– Вам и имена дают такие, – спокойно сказала девочка Без Имени.
Смотря вслед бегущей обратно к воротам Наташе, Петя стоял, как стоит некто перед решительной битвой, останавливаясь у каждого поворота. Такую песню он помнил в будущем.
В какой-то момент дети перестают бояться начать делать то, что делают взрослые, смиряясь с чем-то внутри. С какой-то неизбежностью. Петя знал, когда ему написано сделать первый взрослый поступок. Это будет в далёком 2000 году. Когда все взрослые будут бредить концом света. Знал так же, что изменить ничего нельзя. Нельзя не потому, что кто-то запрещает, а потому что все, что ему придётся пережить после этого, будет настолько полным удовольствия и ностальгии, что отказаться от такого просто категорически сложно.
Губы Пети прижались к губам девочки Без Имени. Сквозь закрытые веки Петя увидел, как к нему приближается маленький шарик света и, пролетая мимо, увлекает сознание, словно крылья впереди летящих птиц. Рядом и нигде летела или плыла девочка Без Имени, а там внизу были взрослые, о которых она сказала: они это просто подмены.
Глава 21. Вечер
В этот вечер Пётр Ионович размышлял о приснившемся. Ему нравилось, как вёл себя Густав. Сдержанная неуверенность в своей правоте, присущая Густаву, казалась Петру Ионовичу идеальной сверхспособностью.
– Именно она спасает души, – думал психолог, наслаждаясь возможностью неспешно идти домой.
Проблема Лены в том, что она считает свою правоту единственным краеугольным камнем. Но что такое правота? Правота – это изменчивая субстанция, квинтэссенция личного, да при этом субъективного смысла. Матерь всякой путаницы. Игра слов. Правое и левое. Черное и белое. Запад и восток. Густав об этом говорил. Нужно заменить восток и запад на верх и низ, но даже когда это случится, это вовсе не будет являться золотой серединой. Самая главная проблема – это проблема найти центр. Это всегда поиск центра круга и тут я согласен с Лейбницем. В отличие от Декартовой линейности координат, Лейбниц, скорее всего, имел в виду окружность, говоря о смысле жизни. Человек никогда не может быть прав, потому что окружность это бесконечное количество точек, равноудалённых от центра. Но что есть центр? Может быть, центр жизни человека заключён в самом стремлении искать центр. Стоит потерять эту способность к стремлению и человек превращается в очень умную куклу, способную даже ловить глазами взгляд, но не способную больше улавливать переносный смысл.
Петру Ионовичу почему-то улыбались дети. То в супермаркете, то сквозь окна транспорта. Совсем маленькие просто смотрели пристально в глаза.
Такие моменты впечатляли и одновременно заставляли ощущать какое-то далёкое, но знакомое неудобство самозванца.
Что я знаю о своей жизни, ведь я же достоверно ничего не помню. Воспоминания человека это всегда подмена. Невозможно что-либо вспомнить, возможно лишь вообразить прошлое заново, на этом и строится вся психотерапия. Мышление это всегда набор готовых шаблонов и автоматических мыслей, ведущих только к пищевому поведению. Вся наша жизнь это просто поиск пищи. Была бы у меня сверхспособность, как у Густава, сдерживать неуверенность в своей правоте.
А может быть, было бы лучше быть антигероем, как Зигмунд. Смело нервничать и раздражаться на людские провокации. Я знаю, что такое гнев, но не знаю что такое ярость, а все потому, что я гневаюсь не смело. Огрызаюсь выучено. В раю стоит дерево познания добра и зла, но подходить к нему нельзя. Если я все-таки нарушу запрет и подойду, то появится новый запрет: подходи, но не смотри. Если и его нарушить, то снова установка: смотри, но не срывай. Если сорву, то не кусай. Если укусил, то не жуй, а если уже пожевал, то не проглатывай. Подойти бы как Зигмунд, просто взять и съесть. Почему-то это для меня запрещено, а я даже вспомнить не могу кем. Могу только вообразить.
Другое дело Карлос. Танцует и смеётся. Отрицая всякий смысл, призывает делать ради самого дела. Он сразу распознал мою тайну. Я просто кукла в кресле качалке, раскачиваюсь между стремлением к новому и ностальгией по старому, успокаивая себя тем, что якобы живу настоящим.
Глава 22. Две судьбы
Вверху и внизу, так же как слева и справа, звенело морозное утро. Отсюда, с какого-то этажа, а никто даже и не заморачивался с какого, было видно, как город ещё не проснулся. Лежал снег, а на нем сверху наст от постоянно сменяющихся морозов и потеплений. Никто из проживающих в округе не успел ещё хрустнуть этим настом под ногой, поэтому вокруг стояла гулкая тишина.
– Понимаешь, дядька, я с тех пор пытаюсь распознать её присутствие, – сказал кто-то кому-то, на балконе, в унисон с декабрём. – Она мне тогда так и сказала, что ей нужно уйти, потому что она даже имени не имеет, но из-за того, что я её тогда поцеловал, ей придётся остаться.
– Так она что, так и пропала? Как это вообще понять: «уйти, остаться»?
– Я и сам не понял, если честно, дядька… – тыкая догорающим окурком в пепельницу, пробормотал первый. – Говорила что-то про двойную судьбу, якобы это у меня на руке написано. Глянь, написано?
– А где тут должно быть написано? – пытался сфокусировать взгляд, после всего выпитого второй.
– Ну, вот тут, которая посередине идёт, видишь? Я потом искал в книжках про хиромантию, даже начал что-то видеть, но всё же это скорей моё самовнушение. Типа она у меня двойная, из-за чего не чёткая, а после середины жизни вообще две параллельные кривые. А мне ведь, дядька, скоро уже половина будет. Понимаешь?
– Понимаю, дядька. Думаешь, соскочишь и завяжешь с морями?
– Я не знаю что думать, стараюсь так-то не париться по всему этому поводу, как будет – так будет, но вряд ли с моря можно соскочить. Такие деньги тут не заработать, а уезжать я никуда не хочу. Мне вообще даже в рейс лететь мука несусветная. Другое дело – возвращаться.
– Это точно, особенно, если после корыта ещё и в гостишке на пару дней зависнуть на каком-нибудь лазурном берегу, как помнишь, тогда в Пуэрто-Рико. Бакарди и сигары, а полотенце гостиное и плавки домашние. Затрапезный пафос, помнишь?
– Помню! – переходя на тёплый смех, ответил первый.
Из глубины комнаты, за стеклопакетом играла приглушённая музыка, которая ворвалась и на балкон когда, открывая дверь, вошла девушка со стрижкой «каре».
– Мальчики, ну вы идёте? Нам там скучно, пошлите танцевать!
– Идём, идём! Щас, дайте поговорить, вы пока наливайте, – стараясь не упустить суть, синхронно ответили мальчики, словно выигрывая время.
– Так вот ещё о чем она сказала, – продолжал первый, едва заметно указывая в сторону комнаты головой. – Она сказала, что будет присутствовать в каждой женщине, которую я встречу. А я-то встретил только одну. Может это она?