Несносный характер
ГЛАВА I
От мужа Инка уехала рано утром и уже после полудня была в городе.
Брат ее жил на окраине, в длинном барачного типа доме. Инка еще издали узнала свое бывшее жилище, и шофер попутного грузовика, везший ее, заметил, как она вдруг оживилась, заволновалась. «Вон к тому, к тому дому!» — повторила несколько раз, будто он мог спутать этот неприглядный дом с другим. Усмехнулся: стало быть, к желанному порогу поспешала красивая бабенка, угрюмо молчавшая весь неблизкий путь. Вишь, в радостях спящую на коленях дочку чмокнула! И снова усмехнулся он, когда остановился возле приземистого саманного барака и подал Инке ее легкий чемодан — она даже поблагодарить забыла, скорехонько посеменила к распахнутой двери с оторванной пружиной. В эту минуту, видно, нетяжело было ей нести и сонную дочь, и неуклюжий, бьющий по ногам чемодан…
В полутемном, казалось, бесконечном коридоре с множеством дверей пахнуло на Инку барачным жильем: копотью керосинок, кислятиной помойных ведер, мышами и кошками. Здесь давно, похоже, не радели о чистоте и порядке, как писал брат, сидели здесь на чемоданах, со дня на день ожидая переселения в благоустроенные новые дома.
Хотя и сумрачно было в коридоре, Инка безошибочно остановилась перед дверью, обшитой клеенкой. Поставив чемодан, взялась было за дверную скобу и тут же опустила руку. Она узнала клеенку на двери: та самая, та… Напоминание как-то разом лишило сил и той безоглядной решимости, которая утром помогла ей пошвырять вещички в чемодан, вскинуть на руку плачущую дочку и уйти из постылой мазанки. Прислонилась к стенке и крепче прижала к себе укачанную дорогой Леночку, боясь, что от внезапной слабости уронит ее.
Инка прикрыла глаза — и ярко, почти осязаемо, увидела на столе новенькую, чуть липнущую к рукам клеенку, почувствовала ее острый клеевой запах… Духота и шум застолья… Подвыпившая невестка тянется с рюмкой, плещет через край: «Горька-а, золовушка! Горька-а!..» А у брата лицо постное, трезвое. Он смотрит, как сомлевший от водки и нетерпения жених притягивает за талию Инку, как ищет ее губы. И было это четыре года назад. Нынче той клеенкой обита дверь…
Что сейчас за дверью? Обманчивая тишина там, не горячие объятия и накрытый стол ждут за дверью ее, беглую… Зря давала телеграмму, зря тряслась целый день в попутной машине. Но куда же ей, к кому? Ближе, роднее Николая никого у нее не было…
С той стороны мяукнула, стала царапаться в дверь кошка, просясь на волю. Послышались тяжеловатые, медленные шаги — брат шел к двери. Отворил он ее, и Инка сразу же увидела глаза Николая, устремленные на нее. Были они синими и холодными — как тень на снегу.
— Явилась?
— Приехала. — Она подняла чемодан, перешагнула порог. — Здравствуйте, что ли?..
Николай хмуровато кивнул, а невестка и головы не повернула. Возле швейной машины она продолжала штопать детские штанишки, над ее переносицей взбугрилась кожа от сдвинутых бровей, игла в руке часто, нервически тыкала в материю.
У Инки обсохли губы, в голове нарастал шум, словно от приближающегося поезда. Опустилась на чемодан. Что ж, этого следовало ожидать. Здесь, видно, еще не остыл сыр-бор, разгоревшийся после ее телеграммы… Уйти! Но куда уйти? В городе — ни одного близкого человека… На рассвете она уже ушла, уехала из одного дома…
— Ну, что ты, как сирота, у порога жмешься?..
Сказал Николай и даже крякнул с досады: кто она, если не сирота?.. Он подошел и, хмурясь от собственной неловкости, взял из ее рук девочку.
— Значит, это твоя дочура? Племянница, значит?.. Маня, взглянь — копия Инки!
Мария пожала губами: дескать, подумаешь — радость! Эдакая ж непутевая будет, как и мать. Николай побагровел, но сдержался, виновато глянул на Инку: ты же, мол, знаешь ее, шалую! Бережно положил девочку на диван, расстегнул на ней пальтишко, ослабил завязки пуховой шапочки.
— Это ж ей сколько? Три? Летит, скажи, время! — Оглянулся на Инку, устало сидящую на чемодане. — Да ты раздевайся! Маня, поставь чайник…
Мария отложила шитье и, пышная, налитая, прошла в кухонку, шурша длинным штапельным халатом. От этого колышущегося халата на Инку будто декабрем дохнуло: она зябко повела узкими плечами. Поднялась с чемодана.
Николай помог ей раздеться, провел к столу. Сидя напротив, смотрел на нее с неподдельным участием: «Ох и отощала ты, сеструха! Глаза провалились — багром не достанешь. Что же у вас там произошло? Кто прав, кто виноват?..»
Он пытался представить себе, как сестра жила все эти годы, и не мог. Из ее редких писем узнавал только, что жива, здорова. Иногда приезжал в город Григорий, но и он говорил, что живут хорошо. И вот! Сидела она перед ним измученная, загнанная, с недоверчивым, звероватым взглядом. Как получили телеграмму, Мария тут же со злостью вывела: «Выпряглась! Городской развеселой жизни захотела. Сызнова кобели за ней табуном будут…» Николай покрыл жену непотребными словами, хотя доводов в пользу Инки не смог привести. Он согласен был, что сестра действительно «выпряглась», но понимал: не потому, что «развеселой жизни» захотела. Видно, горькая удавка сперла Инке дыхание, коли она вдруг взбунтовалась. Он-то знал сестренкин характер! Однажды — Инке было лет семь — ее несправедливо наказали, и она в знак протеста ушла из дому. Через день нашли в лесу голодную, оборванную и неуломную: «Скажите, что меня неправильно наказали, тогда пойду домой!..» А в двенадцать лет переплыла Урал, злой, бурливый, еще неуспокоившийся после весеннего паводка, и ширина ему в ту пору была никак не меньше трехсот метров. Заело ее, видите ли, что кто-то из мальчишек сказал, будто плавает она, как курица. С противоположного берега, выдохшуюся, полуживую, привез ее бакенщик в лодке…
Нет, Николай знал характер сестренки! Уж, конечно, не ради «развеселой жизни» она «выпряглась»… А ради чего? Что у них там произошло? Спросить напрямик не решался.
Спросил о другом:
— Измучалась? Дорога — дрянь, поди?
— Развезло…
— До вас, пожалуй, — он, прикидывая, наморщил лоб, — километров сотни полторы?
— Сто шестьдесят семь…
Быстро можно исчерпать общий, ни к чему не ведущий разговор! Оба молча следили за Марией. Она ставила на стол посуду, масло, сахар. Делала все быстро, ловко, но с таким брезгливым видом, что думалось: вот-вот фыркнет, словно кошка, ступившая в мокрое. Инку по-прежнему обходила взглядом.
Николай усердно, без нужды дул на чай в блюдце, как бы между прочим поинтересовался:
— Прогнал?
Натянутая, настороженная Инка ждала этого вопроса. И все же он показался и неожиданным и злорадным, словно его не родной брат задал, а надменная невестка. Инка осторожно поставила чашку на блюдце и, глядя почему-то на Марию, отрезала:
— Сама ушла! Вас это устраивает?
Николай поперхнулся чаем. А Марии того и надо! Воткнула кулаки в бока и понесла, понесла, будто удила закусила:
— Устраивает?! Очень, очень устраивает, золовушка-колотовушка! Очень! Хоромы царские, неохватные! Тебя только и недостает нам, тебя да щенка твоего…
Николай, лиловея, трахнул кулаком по столу:
— Цыц!
Звякнула посуда. Проснулась на диване Леночка. У Марии обрезало голос. Она оскорбленно свела губы в скобку и скрылась в кухонке. А Николай растерянно и смущенно смотрел на свой огромный в ссадинах кулак, лежащий на столе. Чуток сильнее — и проломил бы столешницу. Сроду такого не бывало!
Слыша в комнате тишину, Мария опять сыпанула скороговоркой:
— Думала, отмаялась, избавилась, так ее сызна… С такой сам черт не уживется…
Николай повел бровью на дверь кухоньки и, ободряюще, — на Инку. Холодные синие глаза потеплели, в них словно бы голубые проталины появились.
— Ты… не обращай, сестренка… Я тебя никому в обиду…
Подперев ладонью лоб, Инка уставилась на скатерть, застланную тонкой прозрачной клеенкой. Редко взмахивали ресницы. «Лучше бы и не заходила сюда… Родные же, брат… А она! За что? Как бы она на моем месте?.. Как? Она знала, как: Коля у нее по одной дощечке… Разве им понять… У них — гнездышко, у них — тишина и покой…»
— Наплюй, сестра… Перебесится и… Пропишем тебя, скоро в новую квартиру…
В кухне неистово загремела кастрюлями Мария. Николай опять повел в ту сторону бровью, но уже не так решительно, как в первый раз. После телеграммы у них с Марией был разговор насчет новой квартиры. Николай сказал, что если они пропишут у себя Инку с дочкой, то получат не двухкомнатную, а трехкомнатную квартиру. Мария уперлась в свое: «Буду в сарае с детьми жить, но только без нее!..»
Он терзался. И потихоньку проклинал и Марию и Инку — всех баб на свете! «Десять мужиков уживутся под одной крышей, а две бабы — ни за что!..» Он преувеличивал тягостность положения и потому еще больше терялся. Выдавливал из себя улыбку, неуверенно утешал:
— Мы еще заживем, сеструха… Все образуется…
Инка подняла голову. Влажные от слез глаза были нестерпимо сини. Николаю было больно смотреть в них. Он суетливо палил ей свежего чаю, пододвинул сахарницу.
— Не обращай внимания. Пей, ешь, как дома… Будешь у нас жить…
— Спасибо! — Она встала и подошла к дивану. Нагнувшись, застегнула на дочке пальтишко. — Ты не спишь, доча? Ты ножками пойдешь?
Леночка сползла с дивана, большими, как у Инки, глазами нерешительно обвела незнакомую комнату.
— Мамочка, это мы к дяде Коле приехали, да, мамочка?
— Нет, доча, это чужой дядя…
Николай вскочил, загородил дорогу:
— Никуда ты не пойдешь! Не пущу! В тесноте, да не в обиде. Скоро новую квартиру получим… Пропишем вас, в долю войдете, трехкомнатную дадут…
— Отойди! — мотнула она головой, почти не разжимая губ.
И Николай посторонился.
— Тебе помочь?
— Помоги жене полы вымыть после нас…
Вот и опять знакомая улица, знакомая окраина. После вчерашней оттепели снова выпал снег. Мягкий, пушистый, он прощально белел на крышах, на талых черных ветвях кленов, податливо хрустел под ногами. Леночка, лопоча, бежала впереди, брала воздушный снег на рукавичку, украдкой слизывала языком… Инка не слышала ее лопотания. Другое в голове, другие мысли! Почему стала чужой родная, милая улица, чужой и враждебной? Почему? Почему?!