Пока она разговаривала, Инка, опустив голову, разглядывала свои маленькие руки с тонкими пальцами и не находила им места. Узкие крашеные ногти, казалось, жгли кроваво-красным лаком. Позавчера Инка накрасила их, а вчера и тот парень, и те тетки, наверное смотрели им ее алые ногти и думали, как они ловко выгребают медяки из чужих карманов… Инка ведь не хотела нажиться, разбогатеть на этих медяках! Но позор… Позор на весь двадцать третий, лучший в торге…
Кончив говорить по телефону, Белла Ивановна снова возвратилась к Инке, но теперь без прежнего энтузиазма, скорее сострадательно:
— Святая Мария, этой девчонке весело!..
Но Инке уже не было весело. Среди бумаг на столе она заметила краешек тетрадного листа и первые строчки на нем: «Акт. Мы, нижеподписавшиеся…» Это же тот самый акт, под которым она расписалась, как под приговором…
— И потом этот парень, Кудрявцева. Ну на что он тебе сдался, парень тот?!
Инка поднялась. Ей было все равно.
— Вам не кажется, Белла Ивановна, что спектакль слишком затянулся? Давно пора переходить ко второму действию, точнее, к акту…
— К какому такому акту? Сядь и сиди, если тебя не просят за дверь!
Инка осталась стоять. Глазами — как бритвой повела: «Любишь ты, директор, душу мотать. Давай-давай, мне больше некуда торопиться!»
— Я хочу досказать об этом твоем парне, Кудрявцева. Парень тот — никакой он не парень, а просто, наверное, изменщик своей жене. А ты ему несерьезно глазки показала, а он за эти глазки пришел ко мне и наговорил мне кучу неприятностей…
— О каком вы парне, о каком защитнике?
— Ты уже меня хочешь перехитрить? Ты уже не помнишь того симпатичного молодого мужчину с волнистыми светлыми волосами? Ты уже не помнишь, что посылала его защищать тебя от заслуженной критики со стороны ревизора? Зачем тебе такая слава?
— Не знаю я никакого мужчины с волнистыми волосами, Белла Ивановна, — устало и безразлично сказала Инка. — Вернее, знаю, не симпатичного… того, что акт вам принес…
— Господи, о каком еще акте ты мне напоминаешь?
— Я говорю об акте, что у вас на столе. О том, что я обвешиваю.
— Святая дева! Ты обвешивала? — Белла Ивановна почти упала на стул. — Неужели ты обвешивала?
— Не мучайте, пожалуйста. — Инка выдернула из-под бумаг тетрадный листок. — Это что?!
Белла Ивановна взяла его, читала, и черные крылатые брови ее дугами ползли вверх. У Инки вся кровь отошла от лица.
— Удостоверились?
— Ты меня зачем дурочкой считаешь? — возмущенная Белла Ивановна выбралась из-за стола, бросила на бумаги акт. — Я тебе ребенок разве?
Инка скосила глаза на злополучный лист: «Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт на разгрузку контейнера…» Вот и все! Сама себя… А теперь?
— Так ты обвешивала наших советских покупателей, Кудрявцева? Ты смела их обвешивать?
Голос у Беллы Ивановны вкрадчивый, почти интимный, но в агатовых глазах было столько негодования, что Инка больше не выдержала, спотыкаясь, пошла к двери. Остановилась возле нее и, держась за скобу, не поворачивая лица, спросила:
— По сорок седьмой уволите? Или… может, разрешите… заявление, по собственному?..
Белла Ивановна стремительно приблизилась к ней, увлекла к столу, усадила.
— Господи, я совсем седая становлюсь из-за этих продавцов! — с трагическими нотками прошептала она, закуривая сигарету. — Мне же насоветовали, нахвалили тебя… А ты обвешиваешь советского покупателя…
Инка видела, что глаза директора то и дело останавливались на черном трубке телефона. «Сейчас поднимет и позвонит в ОБХСС… Придите, уведите за руку преступницу…»
Белла Ивановна выпустила густое облако дыма, совершенно скрывшее ее смуглое немолодое лицо. Она как бы отгородилась от своей нечестной продавщицы. Потом сквозь дым проявились жгучие, с антрацитовым блеском глаза, устремленные на Инку.
— Я понимаю тех, кто действует масштабно. Они знают: если попался — есть за что… А таких, как ты, Кудрявцева, я отказываюсь понимать. За копейки идут в тюрьму…
Говорила, точно сама с собой рассуждала. Пепел сигареты сорился на бумаги, а она этого не замечала. Время от времени по-прежнему утопала, растворялась в густом дыму, становясь для Инки призрачной и недосягаемой. И все-таки Инка терпеливо выслушивала ее задумчивый, осуждающий монолог и не порывалась уходить. Память возвращала ее к тем далеким дням, когда была она ученицей у опытной продавщицы тети Глаши. Та тоже имела привычку много говорить и поучать. Она тоже осуждала тех, кто делал обвесы и недовесы. «На обвесе, дочка, погореть — господи помилуй не успеешь сказать… Голова дадена продавцу, чтобы соображать. Вот стоят у тебя мешки с сахаром — почаще полы мой в магазине. Сахар — он любит влагу… Или, скажем, селедка поступила, на вид схожа, а цена разная…»
Справлялась Инка о тете Глаше: на семь лет осуждена. Значит, даже хитрость и многолетний стаж не спасли.
— Так ты поняла меня, Кудрявцева?
Инка мало что поняла, занятая воспоминаниями, но на всякий случай кивнула. Белла Ивановна затушила в пепельнице окурок и облегченно откинулась на спинку скрипнувшего стула.
— Очень я рада, что ты поняла. Я знала, что ты поймешь, я это сразу узнала. Другого бы не помиловала… У тебя такое положение, я же тоже человек, я же понимаю… Иди работай, товарищ Кудрявцева. И никаких «спасибо», не люблю сентиментов. Я человек дела, Кудрявцева, мне подай дела свои, и я скажу, кто ты!..
Семь часов за прилавком показались Инке необыкновенно короткими. И только перед закрытием магазина она вспомнила, что обещала хозяйке принести деньги за квартиру. До чего хороша была жизнь минутой раньше… Как быть? Взять из кассы до получки? Пятнадцать рублей — не столь уж большая сумма. А без нее… Но это же касса! Государственная!.. Лучше у брата попросить в долг. Нет, к Николаю она не пойдет!.. У Клавы? Откуда у Клавы лишние деньги? Молодая, а уже тремя мальцами обзавелась. Муж кочегаром в домоуправлении работает — оклад известный… У Игоря? Опять к Игорю? Да, у него можно занять, не откажет… Не откажет… А взамен?..
Инка с лихорадочной быстротой заперла основной и контрольный замки, сдала магазин сторожу.
Домой? Только не домой, не к старухе с ее хваткими, всевидящими глазами. Такие глаза были у свекрови. Все четыре года они преследовали Инку с ненасытной злобой: «Дармоедка! Ентилегенция кудлатая!..»
Инка несколько раз останавливалась на ступеньках, пока взошла на площадку второго этажа. А потом не могла поднять руки к черной кнопке звонка… Что подумает Игорь? Известно, что!..
Может, так и не решилась бы позвонить, но щелкнул вдруг английский замок, и через порог шагнул Игорь в шляпе и сером макинтоше. От неожиданности оба не сразу сообразили, что нужно хотя бы поздороваться. Наконец Игорь несмело взял ее выше локтя.
— Не могу поверить, что это ты…
— Мне нужны пятнадцать рублей, — как через замороженные губы проговорила Инка, — С получки отдам.
Игорь был уязвлен:
— Ты ко мне… только, когда нужда…
Она повернулась идти. На первой ступеньке двусмысленно усмехнулась:
— Как ни странно, ты ко мне тоже только с нуждой…
— Ох и человек же ты, ну и человек!
— Верно: человек.
— Человечина. — Игорь, злясь, искал по карманам ключ. — При себе нет денег, извини… Идем в комнату, там у меня… Пошли!
Он никак не мог попасть ключом в замочную скважину, и это его раздражало. Собственно, раздражало больше то, что Инка наблюдала за его суетливостью и насмешливо и со снисходительным превосходством. Наконец открыл дверь и оглянулся на Инку, прислонившуюся на ступеньках к перилам. Зло бросил:
— Идем, что ли? Я же тебя не в кровать приглашаю!
— Выноси побыстрее деньги и не хами. Раньше ты таким не был.
Он вынес ей деньги. Инка поблагодарила так, словно не он ей, а она ему сделала одолжение. Великодушно предложила:
— Давай на Урал сходим? Я давно ледохода не видела.
— Лед уже прошел.
— Все равно. У меня хорошее настроение…
Игорь дернул плечом: дескать, я в этом убедился!
На улице он остановил такси, и они приехали на высокий речной яр, подковой вжимавшийся в восточную окраину города.
За их спинами догорала заря, а внизу клокотала, пенилась мутная, черная от надвинувшейся тени яра вода. Кое-где на ней уже покачивались, как желтые птенцы, первые звезды. Низкое левобережье, залитое паводком, терялось в сумеречной дымке. Там была Азия. Инке даже показалось, что оттуда дохнуло горьковатым дымком рыбацкого костра. И вспомнилось, как с братом они сажали на той стороне огород, а вечерами сидели у костра, пекли картошку или варили уху, и Николай рассказывал ей всякие истории. В то давнее время еще девчушкой была, а Николай донашивал солдатскую гимнастерку. Ночевали под звездами и яркой, как в сказках Шахерезады, азиатской луной…
Ухнул обвалившийся невдалеке яр. Эхо долго перекатывало могучий, стонущий росплеск воды.
— Не укрепляют берег, — сказал Игорь, беря Инку под руку. — Каждый год яр отнимает у города территорию… Средств нет, что ли?
— Очень может быть. У меня же вот нет! Хорошо, что ты меня сильно любишь и одалживаешь из своих скромных сбережений… Только я считаю, что любовь — это пережиток. Я лично никогда никого не любила.
— По-моему, ты очень многих любила.
— Нет любви. В десятом классе я где-то прочитала: «Все в мире ложь, вся жизнь есть злая шутка. И если все это перевернуть и призраки пустые все откинуть, то остается лишь чувственность одна — любви ничтожный, искаженный снимок…» Разве не так? Ты же помнишь, сколько за мной парней таскалось. И каждый — люблю, обожаю! А в конечном счете… Да вот хотя бы и ты…
— У меня самые серьезные намерения.
Игорь насупился, поправил очки. Вчера незнакомый Игорю парень занес Эдику акт, составленный на Инку. Похохатывая, рассказал, как из кульков тетки-покупательницы ловко «изъял» кусок рафинаду, три конфеты… Получился чистой воды недовес! Продавщица и не пикнули даже, подписала акт…