— Сколько? — Эдик взял букетик — в нем штук шесть-семь цветков.
— Тридцать копеек, ангел.
Эдик присвистнул:
— Это ж, бабуся, три рубля по старым деньгам.
— А ты, ангел, на керенские переведи! Миллион будет али того более. Это ить цветы, культура, понимать надо…
— Вы убедили меня.
Он заплатил за три букетика, развязал их и связал в один. «Альбина обрадуется. Любит цветы, как киска молочко. Особенно, когда ей их на сцену кидают…» Эдик не на шутку был увлечен актрисой, но не знал, любила ли она его на самом деле или только притворялась любящей. Ведь и вся ее работа — притворство, игра. Цветам и подаркам она радовалась, как ребенок, при посторонних могла кинуться ему на шею и обцеловать: «Длинненький, миленький, спасибо, лапушка, спасибо!..» За такие мгновения даже притворство можно было простить.
В театр он вошел через служебный ход — вахтерша знала Эдика. Вторая дверь налево вела за кулисы. Там гудели голоса участников сводного праздничного концерта. Направо была гримировочная актрис. В приоткрытую дверь Эдик увидел сидящую перед трюмо Альбину и молчаливо расхаживающего скрипача Матвея. Матвей никогда не отличался многословием, он любил молчать и о чем-то думать, думать…
Как и ожидал Эдик, Альбина кинулась на шею и нашептала ему массу нежнейших слов. Матвей не обращал внимания на счастливую пару, но потом подошел и сказал вдруг:
— Ты знаешь, Эдуард, меня приглашают в Алма-Ату, в консерватории преподавать…
— Билет на самолет заказал? — Эдик досадовал на него за то, что бесцеремонно встрял в их интимный полушепот. — Во всяком случае, поздравляю. Приветственный адрес завтра пришлю.
— Спасибо, но я еще не решил, Эдуард. Я подумаю.
— Думай, Паганини, думай, Ойстрах!
— Я подумаю. Соглашусь и увезу с собой Альбину.
— Что-что?
Эдик растерянно взглянул на актрису. Ее лицо передернулось, и она неестественно рассмеялась.
— Что за шутки, Матвей!
— Как надумаю, так и увезу тебя, Зуева-Сперантова. В Алма-Ате примешь мою фамилию. Будешь Зуева-Сперантова-Игнатова.
Матвей взял футляр со скрипкой и вышел из уборной.
У Эдика на висках и лбу выступила испарина: «Язвит?.. А что, возьмет и увезет! Я ей золотой перстень с аметистом, я ей янтарное ожерелье, а он — серые прекрасные глаза и манерную черную бородку… И она уедет. Уедет, собака!» С двери, за которой скрылся скрипач, Эдик перевел взгляд на Альбину, оправлявшую перед зеркалом пышную прическу.
— Что это все значит?
— Я и сама не знаю, дружок. Мрачная шутка ипохондрика.
— Может быть, зарегистрируемся в загсе?
— И замужние актрисы убегают. До революции это даже модно было. — Она повернулась к нему, сцепила длинные прохладные пальцы на его худом затылке, из-под капризных бровей глянула в бледное лицо: — Разве я давала тебе повод, дружок, чтобы ты сомневался во мне? Ты же не первый месяц знаешь меня…
Эдик опустился в кресло и перевел дыхание.
— За такие шутки могу физиономию Матвею испортить… В данном случае я против амикошонства.
— Что такое «амикошонство», дружок?
— Ами — друг, кошон — свинья. С французского.
Альбина рассмеялась.
— Прелестно! Прелестно!.. — И увела разговор на другое: — Ты веришь, из всей труппы театра только меня пригласили участвовать в праздничном концерте. Это что-то значит, дружок! Говорят, телестудия весь концерт будет записывать на пленку… Ты ведь знаешь, что я буду «Теркина» читать?
— Да-да, — кивнул Эдик, хотя только сейчас узнал об этом. Маленькими, глубоко сидящими глазами пристально всматривался в Альбину.
— Сегодня я буду так читать, что… Правда, мне хотелось о Жераре Филипе прочитать, но… Я потрясу зал! И я выйду к рампе с этими милыми тюльпанами… «Переправа, переправа, берег левый, берег правый!..»
«К какому берегу ты гребешь, Альбинос мой?» — Капля за каплей просачивалось в душу Эдика сомнение.
— Едем со мной в Чехословакию? А? Сходи после Первомая в облпрофсовет и запишись в августовскую группу туристов. А? За полтора-два месяца я заработаю в строительном отряде. Кое-что в запасе есть…
Альбина засмеялась:
— Ты предлагаешь свадебное путешествие?
— Как хочешь называй.
— Я подумаю, дружок…
«Одними словами с Матвеем говорит! Я ее обязательно увезу. Матвей не Матвей — гастрольные турне театра тоже не лучше. С кем она там гастролирует!.. Денег на две путевки все равно не хватит. Даже если в студенческом отряде мощно вкалывать…»
Оставалась надежда на дядю Егора, на Инку… Но и здесь в последнее время неудача следовала за неудачей. Инкину предшественницу положили в больницу для душевнобольных, говорят, мелет она там черт-те что: о водке, о деньгах… А ее напарница вдруг собрала манатки и куда-то уехала. В других магазинах осталось две продавщицы да вот еще Инка. Дядя Егор жалуется на нее: «Подсадная уточка, язви ее, с норовом оказалась: ни черта не идет на манок. Уж я и так крякал, и этак крякал…» Ничего! Дядя Егор и не таковских обламывал. Эта, видимо, цену себе набивает. Податься ей так или иначе некуда. Не мог Эдик ошибиться в ней.
Прозвенел первый звонок.
— Я удаляюсь. Встретимся в антракте.
— Непременно, дружок!
Эдик уходил с ощущением человека, которого обманывают и за спиной смеются. Впервые он по-настоящему почувствовал, что Альбина сможет помыкать им, как захочет.
Эдик прошел по узкому, плохо освещенному коридору и остановился на небольшой площадке. Отсюда три ступеньки вели в просторное фойе. Стал наблюдать, как распахнутые двери партера всасывали, точно воронка, людей, спешивших занять места. С детства отец приучал Эдика к наблюдательности: «Наблюдательный человек вдвое-втрое больше видит, чем ненаблюдательный. Для пытливого взгляда мир становится шире, а окружающие люди — понятнее…» И Эдик постепенно выработал в себе привычку наблюдать и анализировать. Прислонившись к розовой холодной стене, он думал об Альбине и в то же время в толкучке у дверей выхватывал взглядом знакомые лица.
«Счастливый противочумник рвется в первые ряды. Для сего дела нужны острые локти. А у тебя они слишком толсты. А автомобиль ты купил замечательный! Завтра покатаемся…
Какой это дурак сказал, что сладко быть под властью любимой женщины? В копеечку обходится эта средневековая сладость. Я люблю Альбину? Трезво! Объективно! Ну?! Да. Но не больше, чем себя. Чертовски приятно, конечно, когда на нас с ней оглядываются. А кое-кто зеленеет от зависти: такая куколка и такой дегенерат… Впрочем, кто это меня… дегенератом? Матвей? Он! Пьяный, на вечеринке… Скотина! И при Альбине ведь. Нарочно… Ты ее увезешь? Попробуй! Следовало бы помнить мое: «Quia nominor leo — ибо я называюсь лев…»
А это? Хм, та самая Инка! В том самом платье. Не густо… С подругой? С напарницей! Красивая чертовка. Глазищи! Даже немного жаль ее… — Увидел Игоря, который протискивался следом за Инкой и Клавой. — Вот подонок! Забыл наказ…»
Заметил, как Инка быстро взглянула на него, на его скрещенные на груди руки и, с улыбкой обернувшись к Игорю, что-то сказала. Игорь и Клава разом повернули к Эдику головы. Клава засмеялась, а Игорь стал поправлять очки и поторопился войти в зал.
«Колкость в мой адрес, — понял Эдик. — От тебя, любезная, я готов терпеть колкости, ибо ты нам нужна. Се ля ви — такова жизнь, как говорят товарищи французы…» Сзади, в глубине коридора, он услышал смех и голос Альбины и снова почувствовал, как заныло в груди: «Опять с Матвеем! Увезу я тебя в Чехословакию… Зубами вцеплюсь, но не уступлю этому подонку!..» Забылось ему, что еще сегодня называл талантливого скрипача своим лучшим другом.
ГЛАВА X
У выхода из театра Инка и Клава вдруг обнаружили, что Игорь исчез.
— Он обиделся на тебя за актрису, — сразу же решила Клава.
— Не думаю.
После выступления Альбины Инка сказала, что на сцене Зуева-Сперантова видела только себя, любовалась только собой. И что Теркин, наверное, животом расхворался бы, услышав такое чтение поэмы. Игорь долго хмуро протирал очки и наконец упрекнул Инку в необъективности. Потом молчал до конца. Даже Матвею не аплодировал, когда тот превосходно исполнил несколько скрипичных концертов.
А сейчас вот незаметно исчез.
— Да-да, он обиделся! — продолжала утверждать Клава и оглядывалась, надеясь увидеть Игоря.
— Чепуха! Наверное, у него расстройство тракта от Альбининой декламации, скоро придет… Подождем.
— Инка, — в голосе Клавы слышалась досада. — Инка, почему ты такая, ну, непоследовательная, что ли?.. Давеча говорила, будто нам только кажется, что кругом сплошные негодяи, говорила, людям надо больше добра делать, человек на добро отзывчив. А теперь — поворот на сто восемьдесят градусов…
— Такую уж меня придумали. — Инка уклонилась от дальнейшего разговора на эту тему.
Стояли у театрального подъезда, ждали. Игорь не появлялся. Зато прямо на них медленно выплыла из двери большая и благодушная Белла Ивановна с мужем. Обрадовалась, точно целый век не видела своих продавщиц из филиала, тотчас с присущим ей темпераментом представила их мужу, с большими преувеличениями рассказала, как ее «умницы-девочки» прелестно оформили витрины и полки и как она собирается всех своих продавцов сводить в филиал на экскурсию: «Пускай они учатся любить порученное им ответственное дело!»
— Веришь ли, дорогуша, я страстно пожалела, что ты не куришь, когда прочитала у них: «Никотин — яд, но муж поблагодарит вас за коробку «Казбека». Мне так хотелось, чтоб ты поблагодарил. Мне так хотелось! Ты же у меня такой нещедрый на поблагодарение… Девочки, а не попадет нам, что у нас: никотин — яд? Не подрываем ли мы основы нашей социалистической торговли?
— Ой, что вы, Белла Ивановна! — у Клавы заблестели глаза, она с проникновением прижала руки к груди. — Даже наоборот! Женщины читают и смеются, но обязательно берут дорогой «Казбек», «Казбек» лежал, а теперь…
— Я поняла тебя, детка, я очень тебя поняла! До свидания, милые, хотя мне совсем не хочется с вами прощаться… До свидания!