Каждый дом, каждый клен — воспоминание, грустное, как хороший, несбывшийся сон… Под этим вот кленом Григорий, сжимая ей плечи, спросил: «Ты… девчонка?» — «Конечно, не мальчишка!» Он злился: «Нет, ты… честная?» Она хохотала: «В воровстве никто не уличал!»
Григорий снял руки с ее плеч и самолюбиво замолчал. Смотрел в сторону. Закурил, угрюмо проговорил: «Не прикидывайся наивной… Про тебя всякое болтают…» Да, про нее в то время всякое болтали. Ухажеров Инка меняла с легкостью. Парни грозились: проучим, Инка, век помнить будешь! Она смеялась: рученьки коротки! Самым неотвязчивым оказался Григорий, этот демобилизованный симпатичный сержант. Казалось, его ничем нельзя было пронять, он не умел долго обижаться на ее бедовые выходки. Зато подход к женитьбе у него был хозяйственный, крестьянский: он хотел все знать о своей будущей жене — ведь о ней «всякое болтали». «Девчонка?.. «Честная?..» Будто лошадь покупал. Поначалу Инку оскорбила эта его практичность и дотошность, но потом она по-другому взглянула на него: значит, парень серьезный и жену хочет иметь серьезную, верную. Тогда Инка не особенно вдавалась в анализ своих чувств к нему. Достаточно было того, что он ей нравился. Однако вряд ли она вышла бы за него замуж, если б не косые взгляды Марии, если б не ее вечное ворчание и укоры.
Николай нахмурился, когда сказала о своем решении. Не одобрял поспешности. А Мария — наоборот: «И чего ты девчонке поперек дороги?! Чай, не маленькая, скоро девятнадцать. И парень вон какой, любо-мило поглядеть! Из семьи справной…» Да ведь Марию можно было понять.
Через две недели отыграли свадьбу и уехали в колхоз, к его родителям… Давно это было, почти четыре года назад…
А теперь — снова она, знакомая вечереющая улица. Из-под лохматой тучи — озябший, красный подбородок солнца. Ветрено и холодно будет завтра… Этот четырехэтажный дом, видно, недавно построен. Старый деревянный квартал с пыльными палисадниками уступил ему свое место. В нижнем этаже — сверкающий неоновыми огнями универмаг.
Инка остановилась перед огромной витриной. Остановилась бесцельно. На дворе март, а за толстым зеркальным стеклом — новогодняя елка в игрушках. Колышутся снежинки на невидимых нитях, с ватных горок катаются зверята, застыла в углу снежная баба с морковным носом…
Леночка нетерпеливо дергала за рукав:
— Мама, эта тетя смотрит, чтоб детки снег не ели, да?.. А ты мне купишь вон того мишку, мамочка?.. А когда мы к дяде Коле придем, мама? У меня уже пальчики замерзли, вот столечко, немножко совсем…
Инка выпустила из рук чемодан, подхватила дочку и обцеловала розовое холодное личико. Отвернулась, чтобы Леночка ничего не заметила. Никогда они не придут к дяде Коле, никогда! И вообще она не знает, когда и куда они придут…
ГЛАВА II
Эдик неслышно ходил по мягкому большому ковру. Длинные тонкие ноги почти не гнулись в коленках, он переставлял их, как циркуль. Кулаки были глубоко засунуты в карманы узких брюк. Эдик шагал взад-вперед и жестко чеканил слова:
— Дядя Егор горит. Это факт. Нет сбыта. Люди измельчали, как килька. Трудно найти настоящего человека. Ты приведи Инку. Обязательно! Она подойдет. Место обеспечим ей…
— На скамье подсудимых?
Эдик круто остановился перед Игорем, сидевшим в старом кресле. Поборол вспыхнувшее раздражение, снова стал ходить. Сказал вполголоса:
— На скамью подсудимых садятся только слюнтяи. И дураки.
Из-за плеча глянул на Игоря. Тот не ответил. Он напоминал заморенную ночную птицу на восходе солнца. Сквозь толстые стекла очков смотрел на Эдика так, словно дремал с открытыми глазами. Не верилось, что он хорошо слышал и осмысливал слова приятеля. Эдик усмехнулся:
— Ты о маме думаешь? Или об Инке?
— Об обеих.
Игорь с трудом перекинул ногу на ногу. Он действительно думал о них. Ночью у матери был сердечный приступ, и пришлось вызывать скорую помощь. Всю ночь просидел возле ее кровати. С наступлением мартовской неустойчивой погоды у матери учащались приступы… Днем несколько раз звонил домой, справлялся, как она себя чувствует. Спешил к ней и после работы. Кажется, состояние ее улучшилось, по крайней мере, она его успокоила: пока был на работе, матушка даже ужин сготовила. Накормила и, кротко улыбаясь, сказала: «Иди, иди гуляй, сынок, нечего тебе со старухой киснуть… Я уж вовсе здорова…»
Эдик знал о его, как он говорил, «телячьей» привязанности к матери и поэтому с такой неприкрытой иронией спросил, о ней ли Игорь думает. Да, о ней! И пускай не кощунствует долговязый дылда! Игорь не столь богат на родственников, как Эдик, у которого и мать есть, и отец, и дядя-профессор, и… Много у Эдика близкой и дальней родни, а у Игоря — только мать, и больше никого в целом свете… Да еще была Инка, которая вдруг разворошила, разбередила старое, будто к незажившей ране неосторожно прикоснулась.
Игорь снова и снова ругал себя за то, что проговорился о случайной встрече с Инкой.
Брел он по центральному проспекту к Эдику и машинально остановил взгляд на молоденькой женщине, выходившей из кафе национальных блюд. В руке у нее был чемодан, рядом семенила девчушка-кроха… «Неужели Инка?!» — у Игоря от внезапного волнения руки в перчатках вспотели. Он быстро снял и снова надел свои тяжелые большие очки. Это была Инка. Только у нее такой поворот головы: чуточку снизу и вбок, с быстрым, исподлобья, взглядом. Так она взглядывала, если была чем-то раздосадована… Почему она в городе, с чемоданом, с ребенком? Игорю будто бес-искуситель шепнул на ухо: лови удачу за обмякшие крылья, ушла от мужа твоя зазнобушка! Отчего-то именно так подумалось, словно он неустанно ждал того дня, когда Инка оставит своего рассудительного сержанта. Игорю всегда казалось, что с ней мог бы ужиться только он, Игорь. В ее руках он был бы пластилином, из которого она лепила бы мужа по собственному желанию и разумению. И это было бы замечательно, тогда он не связался бы с проклятым «полиглотом» Эдиком, который, точно циркулем, все еще мерил комнату длинными негнущимися ногами.
Игорь догнал Инку, поздоровался — и услышал, что фальшивит, срывается у него голос… Она же как будто и не удивилась, сдержанно ответила «здравствуй» и нагнулась, чтобы поправить у дочки пуховую шапку. Понял: сколько не виделись, а как была чужая, так и осталась чужой. Вероятно, никогда она не принимала Игоря всерьез, хотя он и те годы имел самые серьезные намерения. Когда узнал, что выходит Инка замуж, то был близок к самоубийству. Сентиментально, смешно, но факт! Будь у него посильнее характер — наверняка покончил бы с собой. Бесхарактерность, слабоволие и тут подставили ему ногу. И так — всю жизнь…
А Эдик все ходил и ходил по мягкому ковру, и тень от его фигуры то ложилась на оклеенные зелеными обоями стены и картины в золоченом багете, то темной дорожкой ускользала в приоткрытую дверь смежной комнаты — «апартаменты предков».
Когда Эдик оказывался под трехрожковой люстрой, тень пряталась под его домашние туфли, а сквозь жидкие волосы видна была черная родинка на темени. Эдик продолжал строить планы, что-то говорил о туристической поездке за границу, о дяде Егоре, о своей матери, которая обязательно устроит Инку на работу…
Игорь следил за его тенью, но не следил за речью. Продолжал думать об Инке. Узнав, что остановиться беглянке не у кого, предложил поехать к нему: «Секция, две комнаты. Отец умер. Мамаша глуховата, хорошее, знаешь, качество для свекровки…»
Инка поежилась: всегда он неудачно острил при ней.
— К тебе я не поеду, нет…
Наверное, у нее было очень мало денег или не было совсем — она отказывалась и от гостиницы. Он-таки устроил ее в лучшем номере, сказав, что стоит это сущие пустяки. Сам заплатил за несколько суток вперед, с ужасом прикидывая, что если Эдик или дядя Егор не одолжат ему хотя бы небольшой суммы, то завтра не на что будет купить матери лекарства… Следя за тенью Эдика, Игорь приходил к выводу, что у Эдика лучше не спрашивать денег. Иначе поневоле придется согласиться с ним насчет Инки. Зацепился он за нее, как штаны за гвоздь: приведи да приведи! Хотя, конечно же, для дела Инка — сущий клад. Эдик прав. Но подставить ее под удар?..
Видимо, Эдика все-таки озарило, что Игорь внимает его словам, как глухонемой — молитве. Он резко остановился — как раз под люстрой.
— Ты меня слышишь? Понимаешь?!
Под его длинными редкими волосами очень заметной стала родинка на темени, Эдик вспылил, и она налилась, увеличилась. А глаз почти не видно стало, они утонули в тени от выпуклых надбровных дуг. Игорь боялся приятеля, когда тот вдруг вспыхивал, тогда от него можно было ожидать чего угодно. Сегодня, измученный бессонной ночью, он смотрел на Эдика равнодушно, словно наблюдал за незнакомым человеком на экране телевизора. Мысль механически сравнивала: внешностью Эдик совершенно не походил на свою мать — чистую брюнетку, а вот характером — да.
Час назад, когда Игорь пришел сюда, Эдик был совершенно иным: хохотал, сыпал анекдотами. «Лектор читает лекцию: «Есть ли жизнь на Марсе?» Вопрос из зала: «А когда будет на земле жизнь?» Но рассказал ему об Инке — молниеносно переменился. И теперь вот строил планы, наседая на измученного полусонного Игоря.
— Инку я не хочу впутывать, Эдуард, — хрипло, с кашлем сказал Игорь. — Достаточно, что сам впутался…
Эдик пропустил его слова мимо ушей, опять стал ходить, то наступая на свою узкую тень, то уходя от нее. И голос его то приближался, то удалялся. Но Игорь отлично слышал и отлично понимал ход мыслей Эдика.
— Поможешь ей деньгами. Дядя Егор ссудит. И подарочек к восьмому марта…
В коридоре особняка заходили-застонали половицы, крепко хлопнула дверь в прихожей, загремел веселый сильный голос:
— А кто у нас дома? А кому я должна сказать «вечер добрый»?
Шумно раздевалась, шла в комнаты хозяйка дома, мать Эдика Белла Ивановна, большая, грузная, с черными огромными глазами. Следом за ней в комнаты входил запах свежести, ядреного вечернего морозца. Она с радостью приветствовала парней, словно не виделась с ними вечность. Тут же, одним дыханием, доложила, что день был черт-те какой суматошный, отчетный, что февральский план ее магазином «успешно перевыполнен», что на март заданьице подвалили «по блату» — чуть ли не в полтора раза выше февральского, сама, видимо, забывая, что в истекшем месяце было только двадцать восемь дней… Потом будто спохватилась: