— А об Инессе Арманд ты знаешь?
— Это которой Ленин письма писал? Слышала, но толком ничего…
— У нее и дети были и муж, а она все-таки оставила их, любила, но оставила… Ради служения революции. И любила, наверное, ничуть не меньше, чем ты Леночку…
— Ты советуешь мне оставить кому-то Леночку?!
— Ничуть. Леночка не помеха, если есть цель. Если есть цель, то никакие помехи не страшны. У Ларисы Рейснер, у Инессы Арманд, у Надежды Крупской была величайшая цель, которая не давала им сломиться. А у тебя цели нет. И это главное. Даже, ну вот возьмем твою теперешнюю работу. Разве нельзя ею наполнить жизнь, сделать увлекательной?.. Ты говоришь, что твоя директорша денно и нощно печется о том, чтобы ее магазин был лучшим в городе.
— Только этим и живет.
— Значит, у нее есть цель, четкая, железная…
— Но ведь и наш филиал считается одним из лучших! И мы с напарницей стараемся… Нет, Алеша, ничего ты мне путного не посоветуешь, я это знаю. В таком деле советчики всегда ошибаются, потому что советчик не носит этого и вот здесь, в сердце, и вот тут, в голове. А я ношу, и оттого я всегда мучаюсь, и оттого злая всегда… Мне ж и мой чертов Гришка до свадьбы все мозги забил своими красивыми мечтами о том, как он станет учиться да как он сделает революцию в животноводстве, потому что он, слышь, вырос в деревне, потому что он знает, на какую ногу и почему это животноводство хромает… Я-то, дуреха, и развесила уши, обрадовалась: вот, думаю себе, с кем будет интересно шагать в ногу!.. Я этих проклятых болтунов нигде терпеть не могу с той поры: ни под луной на скамеечке — ухо в ухо, ни на трибуне, ни в газете. Конечно, ты можешь возразить: нет неинтересной, скучной работы, есть скучные, неинтересные люди. Может быть, и так. Но мне кажется, что все это намного сложнее…
Инка поднялась, медленно вошла в воду и окунулась. Выйдя на берег, стала отжимать волосы. С ее оттопыренных локтей стеклянными струями вилась вода. Из-под упавших на глаза прядей лукаво посмотрела на сидящего в задумчивости Алексея:
— А цель я свою найду, Алеша. Вот поступлю на заочное в институт торговый… Я почище Беллы порядки наведу. Она только план видит, а я еще кое-что вижу. Дай только срок мне, дай только время!..
ГЛАВА XIV
Теплоход взял их на борт уже в десятом часу вечера, когда возвращался из последнего рейса.
Они остались на нижней палубе и прошли на нос, где было больше ветра и брызг. Взявшись за руки, молчали. Мимо проплывали тихие, покойные огни бакенов. Желтыми одуванчиками покачивались на лоснящихся волнах первые звезды. А за дальним плесом город, словно на праздничной елке, зажег расточительные гирлянды огней.
Алексея и Инку не влекло к этим огням. Ощущение у обоих было такое, будто их против воли везли на чужой праздник. А огни все ближе, ближе… Уже виднелись очертания домов, заводских труб, уже капитан отдал команду «малый вперед» и «приготовить швартовы…»
Выбирали улицы тихие, окольные. Почти не разговаривали. Часто останавливались, и Алексей целовал ее, целовал в губы, щеки, глаза… Губы болели и, наверное, припухли от этих его ненасытных поцелуев. Инка переводила дыхание, отталкивала:
— Измучил ты меня! — И тихо смеялась. — Неужели все это… серьезно? Алеша… ведь я… нет, не скажу… Ты не верь мне, я такая пустомеля…
Он поднял ее на руки, прижал к себе, пряча лицо в, ее волосах, пахнущих речной водой.
— Вот так бы всю жизнь…
Почувствовал, как при этих словах ослабла Инкина рука, обнимавшая его шею. С горьковатой усмешкой Инка сказала, что один вот так же обещал пронести ее через всю жизнь, да только от этого обещания она стала ни вдова, ни мужняя жена… После такого замечания неуместным было бы уверять ее в вечной любви и верности. Да она и не поверила бы: слишком они мало знали друг друга, чтобы давать обещания на года, слишком, видно, многие обманывали Инку. А может быть, она сама достаточно многих обманывала, чтобы подозревать подобное и в других?
Алексей опустил Инку, взял за руки повыше локтей, притянул к себе и долго-долго смотрел в черные от темноты глаза. Что он хотел в них увидеть? Что хотел сказать им? Может, права она, Инка? Может, и он — только на словах? А нет, так что ж мешает — всю жизнь-то? Да и тот ли ты, кто помог бы ей дотянуться до ее высокой звезды, до мечты большой? Она ведь уйдет, убежит из твоей секции с кухней и ванной, ежели ты не тем окажешься… Одной любви твоей ма-а-ло, чтобы удержать Инку, чтобы привязать навечно к себе. Да, возможно, все это у них и не любовь, а так, от золотого песка, от речки с солнцем, от этого вот колобродного, колдовского вечера. Как выпущенные из-под пальца листы календаря, промелькнут дни, месяцы, и с последним листком будет оторвана память об Инке? А ну, полистай свой календарь в обратную сторону, Алексей-Алеша! Было ли у тебя прежде такое? Было? Врешь, не было! Больно ты ученым был, больно ты занятым был, чтобы обращать пристальное внимание на девчонок… А тут — весна, много свободного времени, речной плес, белый теплоход и… синие-синие глаза, такие синие, что на весеннем небе они и затерялись бы. Долго ли они, глаза эти, будут только на него смотреть, только ему светить?
И умный ты, Алексей, и изобретатель, и почти кандидат наук, а дурак все-таки, ничего не смыслишь в таких вопросах!
— Ты какой-то… удивительный, Алеша, — сказала она, думая о чем-то другом. — Удивительный. В жизни много удивительного, только я еще не умею разбираться… Была красивая клеенка, пахла краской и клеем, застилала свадебный стол. А потом обшили ею дверь… Я и сама не знаю, для чего говорю это. Наверное, потому, что в жизни все как-то удивительно складывается… Вот и с тобой. Как будто давным-давно знаю тебя, а вдруг пригляжусь — потемки, не вижу, что у тебя там, в душе. И оттого страшно становится, боюсь обжечься. Я уж и так вся обожженная, до самой себя дотронуться больно. А уж когда чужие грубые руки — то и вовсе…
Нет, Инке, наверное, не двадцать три года, ей вдвое больше. Непонятная, разная! То вроде бы ребенок, по воде бегает, брызгается, в камешки играет, а то вот как сейчас, как тогда, на берегу, — век, ею прожитый, длинный-предлинным кажется. И потому Алексей терялся, в тупик становился. А ведь и умный и начитанный… Стало быть, не единственно Инкина красота зацепила за сердце, а и другое, вот это, когда Инка вдруг из девчушки старше тебя, Алексей, почитай вдвое оказывается. Так или не так? Кто его знает, наверное, так! Видишь, какая история получилась в командировке служебной! Весна ли, судьба ли приворотила, а только без Инки уже и жизнь, мнится, не жизнь.
И еще крепче прижимал к себе Инку Алексей, еще больнее целовал ее пухловатые, как у негритянки, губы.
Остановились возле ее домика. Света в окнах не было, наверное, бабка легла спать. Алексей заглянул в Инкины глаза.
— До завтра, значит?
— Нет — Она положила руки на его плечи, пальцы сплелись на затылке. — Нет. Придешь через неделю. Молчи! Молчи, Алексей… Если я, ну, не смогу без тебя, то… будем встречаться Я проверю себя. Пойми, Алеша, я не хочу больше этих случайных…
— Но ведь — целую неделю! С ума можно сойти…
Она прижала ладонь к его губам, странно как-то засмеялась:
— Ни один еще не сошел… Проверим, проверим себя!.. Боюсь, что у меня настоящее. — Поднялась на цыпочках, чмокнула в уголок губ. — До свидания, Алеша!..
Ушла.
Зажгла в комнате свет и села к столу, подперев горячую щеку рукой. Проснувшаяся на своей царской постели бабка видела через открытую дверь Инкин склоненный профиль. Инка о чем-то думала, наверное, о хорошем, потому что тихо и светло улыбалась.
— Что-то припозднилась ты ноне, девонька.
Инка непонимающе подняла голову, все еще продолжая улыбаться своим теплым неулетным грезам.
— Вы не спите, бабушка?
— Только ты ушла утром-то, а на порог — мужчина. Моложавый из себя, пригожий да вежливый… Полюбопытствовал об тебе. Я сказала. А потом спросила, кто, мол, вы будете? Я, сказывает, законный супруг Инны Александровны…
Захваченная своими думами, Инка все еще не могла переключить внимание на слова бабки. И вдруг она вскочила:
— Супруг, говорите? Что ему нужно?
— Если, сказывает, не помиримся, то заберу дочку. Не позволю, слышь, портить ребенка…
— Портить ребенка?
Инка повторила эту фразу вполголоса, точно бы для себя одной. И поняла всю чудовищность задуманного Григорием. Хотела спросить, когда же он еще придет, но в это время в окно тихо и неуверенно постучали. С машинальной поспешностью она приподняла шторку.
За стеклом в неестественной улыбке кривилось лицо Григория. Инка отшатнулась, выронив край шторки. Какое-то мгновение стояла, прижавшись плечом к беленой стенке, потом опять отодвинула шторку.
— Чего тебе?!
Григорий все так же улыбался, криво, одной стороной, и манил пальцем: выйди, мол!
— Кто там? — нетерпеливо ворохнулась бабка.
— Супруг… законный…
Инка никак не могла найти шерстяную кофточку, хотя она висела перед глазами, на спинке стула.
— Так пускай входит, чего же!.. Беседуйте тут, чай, не помешаю.
Ей, конечно, очень хотелось послушать, как будет проистекать разговор между оскорбленным супругом и его неверной женой. Но Инка увидела наконец кофту, накинула ее на плечи и вышла во двор. После яркого света не сразу разглядела Григория. Голос его зазвучал над самым ухом:
— Ну, здравствуй, подруга жизни! Что ж молчишь?
— Пойдем на улицу, в горнице окна открыты…
Она сама удивилась спокойствию, с каким произнесла эти слова. И от этого почувствовала себя увереннее, теперь скособоченное недоброй ухмылкой лицо Григория не вызывало того первого расслабляющего страха, который она испытала, увидев мужа в окно. В конце концов, она ждала его приезда, в конце концов, она знала, что этой встречи и этого разговора не миновать.
— С чем пожаловал? — Инка остановилась на углу улиц, под желтым чахоточным светом одинокого фонаря. От этого света лицо Григория было серым и отталкивающим, как у утопленника. «У меня, наверное, тоже такое», — подумала она. — С чем пожаловал, спрашиваю?