ался вовлечь ее.
«Чем каждый день и час дрожать… Пойду! Второй этаж, комната двадцать семь…»
В прохладном длинном коридоре она с трудом нашла нужную дверь, толстую, как и у Беллы Ивановны, обшитую дерматином. Постучала. Ей ответили: «Войдите». И дверь открыл молоденький лейтенант с новенькими погонами и скрипящей портупеей через плечо. У него было юное румяное лицо.
— Я пришла…
— Вы… девушка-инкогнито? — Иванов, казалось, еще больше зарумянился, а Инка подумала, зачем таких стеснительных, как он, берут на серьезную работу. — Садитесь! Будьте как дома, пожалуйста.
— Как дома?
Иванов понял ее иронию:
— Простите! Вообще за все извините. Видите ли, меня иногда разыгрывают наши сотрудницы, вот я и вам не поверил. Так, я вас слушаю…
Инка смотрела на тонкую полоску его безукоризненно белого подворотничка, охватившего крепкую, но еще по-мальчишески округлую загорелую шею. Он хочет слушать, этот лейтенант. Он даже сделал серьезное внимательное лицо и скрестил руки на груди, под университетским ромбическим значком. Впрочем, значок, наверное, не университетский, какой-то другой, с красным кантом…
— У вас найдется бумага?
— Вы хотите изложить в письменной форме?
— Совершенно верно, товарищ лейтенант.
— Это — самое лучшее для нас.
Иванов с подчеркнутой неторопливостью достал из стола стопку чистой бумаги, положил перед Инкой. Чтобы не мешать Инке, откинулся на спинку стула и раскрыл перед собой скоросшиватель с бумагами. Иногда поверх него взглядывал на склоненную Инку: «Красивая!» И словно уличенный, быстро упирался глазами в бумаги.
Инка подала исписанный лист и поднялась:
— Можно надеяться?
— Вполне, — снова с подчеркнутой официальностью сказал он. — Доложу начальству и… приступим к операции!
ГЛАВА XVIII
С той поры как познакомился Игорь Силаев с Эдиком, а потом и с дядей Егором, он пугался каждого звонка в квартиру, каждого встречного милиционера. А после ночного визита Инки он, казалось, тени своей начал бояться. Был он в эти дни тих и молчалив. И когда к нему обращались, часто отвечал невпопад. Сотрудники бухгалтерии недоумевали: что случилось с их главным? Наверное, думали, опять с матерью плохо. Понять можно: человек недавно отца похоронил, а тут родительница на ладан дышит…
Вечером матери не было дома, и он сидел один. Когда чуть стемнело, зажег свет во всех комнатах, даже в туалете и ванной. Злясь на себя за свой страх, заглянул в каждый угол. Он теперь понимал, что Инка не случайно приходила, что она что-то замыслила. И она хотела уберечь его, предупредить. А он… Овечкой прикинулся! Лучше это или хуже? Чем все кончится? Над чьей головой петля повисла? Над Инкиной? Наверное, над его. Встал бы отец из могилы: как ты дошел до жизни такой, сынок?!
Звонок в прихожей был так внезапен и резок, что у вздрогнувшего Игоря свалились очки с переносицы. Он стал искать на полу и наступил на них. Они сухо хрупнули под подошвой. «Все! — обреченно выдохнул он и сухим языком облизнул сухие шершавые губы. — Не отвечать? Спрятаться? Бежать из города?..» — И знал, что на это он не способен, не хватит мужества.
Нашел в ящике стола запасные очки, побежал открывать дверь. Прижался к ней, прислушался. Тихо. Ох и тихо! И будто хлыстом ожег новый требовательный звонок…
Это оказались Эдик с Владиславом. Посвистывая, Владислав крутил на пальце цепочку с ключом от «москвича». Из кармана выставил на стол бутылку коньяку:
— У Инны достал. Югославский!
Эдик пояснил:
— Владислав выставляет первый презент. По случаю покупки собственного лимузина. Бешеные деньги у человека!
— Чумные, — уточнил тот, продолжая вертеть цепочку. — Мне не наливайте, я — за рулем.
Он то и дело выглядывал в окно — внизу, на улице, стоял его «москвич». Сказал, оправдываясь:
— Не столько боюсь, что машину украдут, сколько — боковое зеркало. Оно и стоит-то рубля три, да в магазинах не купишь. У знакомого шофера с корнем выломали…
— Вот так и начинается перерождение индивидуума. Сегодня он коммунар, пронизан духом коллективизма. Завтра — собственник, владелец автомобиля. И сразу забывает, чему его учили в пионерах и в комсомоле.
Эдик был в духе и говорил много. Видя, как Игорь расставляет тарелки с колбасой и сыром, ухмыльнулся:
— Что это у тебя, продукт времени, руки дрожат? Кур воровал?
— Хуже… Совесть…
— Ха-ха! Совесть у тебя действительно… Чернее голенища сапога. — Склонив шишковатую голову с темной родинкой на темени, Эдик прислушивался, как из бутылки булькало в граненые стаканчики. Поднял свой, посмотрел на свет люстры: — Марочный! Ну, Слава, чтоб колеса вертелись! Чтоб тормоза держали!
— Тяните на здоровье… Вы здесь быстрее закругляйтесь, а я в машине посижу. Я за зеркало четвертную отвалил одному гаду…
Когда за ним закрылась дверь, Эдик медленно выпил, пощелкал языком и только после этого положил в рот ломтик лимона, посыпанного сахарным песком. Игорь тоже приложился к стаканчику и поперхнулся, облил коньяком белую рубашку, час назад наглаженную матерью.
Эдик снова нехорошо усмехнулся:
— Белая сорочка, белые штаны… Раньше приговоренные к смерти в белое обряжались. — Он еще налил, чокнулся с Игорем: — За наше счастливое детство! Оно ведь было у нас, было… Ну, а теперь — за благополучное возвращение Матвея!..
— Вернулся?!
— Говорит, по конкурсу не прошел. — Эдик тонко улыбнулся. — Улавливаешь, как бает наш незабвенный дядя Егор? Между прочим, вчера он первую сотню принес. Наша с тобой доля. Инка твоя неплохо начала. Хотя — не твоя она. На теплоходе видел с красавчиком. Командированный из Ленинграда. Так-то, сердцеед провинциальный.
Игорь быстро пьянел. Точнее, пьянели ноги и руки, они не подчинялись его воле. А голова была ясна, до того ясна, что казалась пустой и звенящей, как перезрелый арбуз. Тряхни ею и услышишь, как там семечки тарахтят.
— Она под другого стелется, а ты… Волынил, время терял… Съезжу на месячишко в совхоз со студентами, а потом… — Эдик прищелкнул языком и пальцами: — В общем, презренный металл увезет нас с Альбиной в далекую Чехословакию. Я без пережитков, Игорь. Я простил Альбине. Женщины созданы для украшения жизни. Им все прощается. Прости и ты Инке, как уедет командированный…
Болтлив был Эдик, коньяк делал свое дело.
— Тварь ты, Эдуард… Тварь!
Глухо и как-то уж очень буднично, бесцветно сказал это Игорь, сквозь толстые стекла очков глядя на лицо Эдика, от удивления вытянувшееся еще больше. Таких слов, такого обращения к себе Эдик не слышал от Игоря за все годы знакомства.
— Я всегда говорил, что тебе вредно влюбляться и пить. Ишь, глаза налились, красные, как у кролика. А кролик и трус — синонимы. Тебе это известно? — Тон у Эдика был будто миролюбивый, тонкие губы растягивались в улыбке, но глаза вдруг стали узкими, злыми, а на щеках и у крыльев носа проступила синюшная бледность. Он всем телом, рывком подался через столик к Игорю. — Заткнись, падло! Забыл, с кем?.. Я тебе быстро мозги освежую…
С минуту они глядели один другому в глаза. И Эдик поборол, сломал взгляд Игоря, тот отвел его, снял очки, снова надел. Покрутил в руках пустую бутылку, отставил. Ни слова не говоря, поднялся и неверными шагами пошел в кухню, хлопнул там дверцей холодильника. Возвратился с поллитровкой водки.
— Давай, холодненькой… Остудимся… Пропивать так пропивать Инку!
— Истеричный, как баба. Далась тебе эта потаскушка. — Эдик, видимо, поостыл, опять его сухощавое некрасивое лицо кривила усмешка. — А пить я больше не буду. — Он пощурился на циферблат настенных часов. — Мне — в институт. В двадцать один ноль-ноль заседание редколлегии стенгазеты… Владислав доставит. Удобно, когда у друга есть авто.
— Прошу… По одной.
Эдик, прикидывая время, еще раз взглянул на острые усики стрелок.
— Ладно, плесни полста граммов. Для впечатления. Мускатным орехом зажую, запах снимает…
Выпили, не чокаясь. И Игорь, сидевший ссутулясь, почти касаясь подбородком стола, дрогнул вдруг, затрясся в смехе. Он не откидывался назад, как обычно при смехе, а трясся и трясся, сутулясь все больше и больше, словно собирался под стол залезть. Эдик насторожился.
— Свихнулся? — сжатые губы и сощуренные злые глаза образовали на его лице как бы две поперечные тонкие морщины.
А Игорь налил себе, выпил одним глотком и заколыхался в новом неудержимом смехе. Казалось, кто-то под столом ему щекочет подошвы и поэтому он не может удержаться. Наконец откинулся на спинку стула, снял очки и стал протирать заслезившиеся глаза. Заговорил, все еще всхлипывая от смеха.
— Подумать только: он — редактор стенгазеты курса… Подумать только!.. И он будет моих детей учить… И Инкиных будет учить… Подумать только! Убивать таких надо… Публично!..
Эдик встал, длинной крепкой рукой цапнул Игоря за грудь — треснула тонкая нейлоновая рубашка.
— Встань, подонок. Встань, тебе говорю!
Игорь тяжело приподнялся. Очевидно, была еще в Эдике та сила, которая ломала чужую волю.
— Сними окуляры!
Игорь скорее машинально, неосознанно, чем по приказанию, снял очки. В то же мгновение Эдик коротким, умелым тычком в подбородок сшиб его с ног. Редко, глубоко дыша, опустился на прежнее место. Косясь на часы, ждал, когда придет в себя Игорь… Тот не скоро очухался. Сел на полу, раскорячив ноги, поелозил вокруг ладонью, ища очки.
— На столе они, продукт времени! Это тебе для профилактики…
Игорь встал на четвереньки, с трудом оторвался руками от пола, распрямился. Добрел до стола, непослушными пальцами приладил на переносице очки. И вдруг ловко сцапал початую бутылку и, размахнувшись, хватил ею по шишкастой голове. Как неполный мешок с опилками, Эдик медленно сполз на пол. Голова глухо стукнулась о доски.
Игорь застыл в напряженной позе, словно ждал нападения. Пришел в себя от непонятных булькающих звуков. Опустил глаза — из горлышка бутылки, которую он все еще сжимал, выливалась водка. Крепкой оказалась бутылка! Он осторожно поставил ее на стол. Обошел Эдика, посмотрел, как из раны над ухом, пузырясь, вытекает на желтые половицы черная кровь. Затем взглянул на свою грудь: на белой нейлоновой сорочке темнели пятна от потной пятерни. На цыпочках удалился в кухню и под краном долго мыл руки. После этого зачем-то выключил верхний свет и включил торшер, но тут же вновь зажег люстру. Подошел к большому зеркалу, вделанному в дверцу шифоньера, и так же долго, старательно причесывал свои седеющие волосы.