— Соблазн, гражданин следователь! В море быть и ног не замочить?
— Вы репутацию замочили! Не свою, разумеется. А вот у Ивана Игнатьевича, да и у Эдуарда… Такого парня впутали, загубили. Жалко!
И опять в золотистых глазах Пичугина тень проскочила. Вероятно, он не был уверен, что Эдик не арестован. Его смущало, что следователь говорит об Эдике словно бы мимоходом, словно его уже больше ничего не интересует, а Пичугина он вызвал ради каких-нибудь незначительных формальностей и не завершает эти формальности только потому, что никак не найдет какую-то нужную бумажку: то ящики стола выдвигает и заглядывает в них, то в папках роется… И Пичугин нервничал.
В дверь постучали, и вошел мужчина лет пятидесяти, сухощавый, с орлиным профилем. Был он в белой сорочке и поношенных синих галифе с красным кантом.
— Можно?
— Да-да, проходите, пожалуйста, садитесь! — вскочил Еремин, протягивая ему руку.
— Здравствуйте, Иван Игнатьевич! — тоже встал и заискивающе поклонился Пичугин. От Еремина не ускользнуло, что красное от сплошных веснушек лицо Пичугина на мгновение покрылось белыми пятнами. — Очень мне приятно вас видеть, Иван Игнатьевич.
Сухачев ответил ему сдержанным кивком и прошел к свободному стулу у распахнутого окна.
— Как вам нравится Пичугин, Иван Игнатьевич? Вы ему — рекомендацию, вы его в порядочные люди прочили, а он у государства полтора миллиончика старыми хапнул да и вновь паинькой рядится.
— Простите, товарищ Еремин, но я что-то этого человека не припоминаю. — У Сухачева седые брови изогнулись над светлыми пристальными глазами, лоб наморщился, он напрягал память. — Ей-богу, не помню!
— Как же, Иван Игнатьевич! — с неподдельным удивлением подался к нему Пичугин и зачастил, заторопился: — Вы же меня рекомендовали, когда я по амнистии вернулся! Мне так хотелось оправдать ваше высокое доверие, и я так раскаиваюсь. Я вам такую блоху подпустил, Иван Игнатьевич, будь я на вашем месте, то задал бы Пичугину такую баню, чтоб до новых веников помнил!..
— Честное слово, не видел я вас сроду, — пожимал плечами Сухачев, взглядывая на Еремина, у которого пересохшие губы растягивала непроизвольная улыбка, а на лысом темени проступила испарина. — Ты меня разыгрываешь, Еремин?
— Почему же? Нет! С этим человеком вы знакомы. Читайте. Вы его рекомендовали. — Еремин подсунул Сухачеву раскрытое дело.
Светлые глаза Сухачева быстро пробежали написанное, метнулись на Еремина, на Пичугина, опять на Еремина. В них было недоумение.
— Подпись моя. Но таких рекомендаций я отродясь не подписывал.
— Ваша подпись подделана, Иван Игнатьевич! — сказал Еремин, сдерживаясь, чтобы не выдать своего торжества.
Следователь еще не отдавал подпись на графическую экспертизу, но уже был уверен в том, что она поддельная. Это он видел по бледному, точно замороженному лицу Пичугина, безмолвно смотревшего за окно, на клочок голубого неба. Голубизна просвечивала сквозь кленовую листву, которая приставила зеленые ладошки к верхнему стеклу.
Еремин пожал руку Сухачеву и вновь извинился за беспокойство. Сказал, что его, Еремина, лишь это свидетельское заявление и вынуждало пригласить Ивана Игнатьевича сюда. Для протокола. Для приобщения к делу.
— Я уже как-то отвык от этого всего! — засмеялся Сухачев и, остро, холодно взглянув на неподвижного Пичугина, вышел.
Еремин — руки за спиной — легко прошелся по кабинету, легко развернулся на носках ботинок.
— Ну, Пичугин?..
Арестованный оторвал глаза от голубого островка в окне и со злой ухмылкой уставился на Еремина:
— Ладно, капитан, твоя взяла! Записывай…
Еремин подошел к маленькому столику в углу комнаты и открыл крышку портативного магнитофона.
…Через два часа Еремин позвонил майору Окаеву:
— Если можете, товарищ майор, зайдите на несколько минут! — И когда Окаев вошел, добавил: — Я далек от мысли сделать вам больно, но вы должны знать истину.
Он включил магнитофон. В полусумраке кабинета зазвучал хрипловатый, с долгими паузами голос Пичугина.
— С Егором мы давно знакомы. Очень давно… Когда я вышел по амнистии, Егорушка молвил: хорошо бы, голуба, на ликеро-водочный, там, слышь, вакансия есть… Начали думать: как попасть на должность? Егорушка об Эдике вспомнил. Он уж на мелочишке его зацепил: перстенек к дню ангела преподнес… Встретился с ним сызна, слезу пустил: помоги хорошего человека к делу пристроить, для тебя это пустяк!.. Эдуард и сотворил рекомендательное письмо… Начали, как вам уже известно, с малого. Но, взяв перстом, стали задевать и горстью. И нарвались на капкан. Нашему Ванюшке везде камушки: в церковь пошел — обедня отошла, домой воротился — пообедали. Так и у нас вышло. Бог шельму метит, одним словом…
Некоторое время было тихо, лишь чуть слышно шелестели движущаяся пленка да вращающиеся кассеты магнитофона. Думалось, Пичугин закончил свою исповедь. Но неожиданно раздался его глухой дробный смех:
— А пожил же я, капитан! Есть что вспомнить… А Эдика хотелось спасти. Он бы нам со своими папой и мамой мог еще пригодиться! Ну да черт с ним! За одну эту продавщицу нет ему, псу, прощения… Передавал ведь сто раз через Егора: проверяй и проверяй кадры!..
Еремин щелкнул выключателем — диски магнитофона замерли. Сочувственно смотрел на ссутуленного Окаева, сидевшего рядом с его столом.
— Проглядели вы, товарищ майор, мальчишку… Скажите, чем я смогу вам помочь?
Окаев встал, одернул китель и блеснул стеклышками очков на Еремина:
— Не надо притворяться, капитан… А вообще-то, скверно все получилось. Прости, что несправедлив был к тебе…
И он ушел, сутуля плечи и спину.
ГЛАВА XXV
Третью неделю ходила Инка на работу. Ходила, отпускала товар, улыбалась покупателям, но делала все как-то автоматически. Она жила ожиданием: вот зайдет в магазин посыльная и протянет ей повестку. И всем сразу станет ясно, что это за повестка, куда ее, Кудрявцеву, вызывают. И никто не скажет — вернется ли она из суда в магазин. Только Алексей убежден, что она и вернется, и будет работать.
Но ведь это Алексей! Ему на роду написано успокаивать да утешать ее.
Написано ли? В последнее время она почти не видит его. Забежит на пять-десять минут и — извини! — мчится дальше, на завод мчится. В последнее время завод ему стал дороже ее. По вечерам окно его номера в гостинице — черное, телефон не отвечает. Выходит, ночами он тоже на заводе? — «Да, работы много, Иннушка, очень много. Я почти не бываю в гостинице». И она верит, что он действительно на этом чертовом заводе сутками пропадает, потому что раза два видела, как он выходил из проходной в третьем часу ночи. Хотелось приблизиться, прижаться к нему, ощутить запах машинного масла от его одежды… Не приближалась. Кто его знает, как он на это посмотрит: «Следишь? Не доверяешь?» И вообще ему могло прийти в голову бог весть что!
А без него ей так плохо! Ей очень плохо без Алексея.
И позавчера они поссорились. Он зашел к ней, когда она сдавала смену. Из магазина вышли вместе. Он говорил, а сам смотрел куда-то поверх домов, поверх деревьев. Чужим было его лицо, чужим был взгляд.
— Тебе уже скучно со мной. А ты еще собирался жениться.
— И сейчас собираюсь.
— В другую влюбился?
— Глупости, Инна.
А у самого было такое выражение, словно сказанное его совершенно не коснулось его сознания. Инка злилась:
— У тебя что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось. Работы много. Устал.
— Если любишь… Если… Мог бы чаще бывать. И дольше. Мог бы, мог! А то — подачки, одолжение…
— Иннушка, опробование агрегата, неполадки…
— То агрегат, то с чертежами сидит, то… — У Инки накипали слезы. — Я уже не нужна, я лишняя. Не приходи больше! И я не приду! Все! Одинаковые вы…
Он взял ее за руки, привлек к себе, близко-близко заглянул в рассерженное лицо:
— Инка, родная моя, зачем ты так?
— Надоела я тебе, надоела! Не нужен мне твой адвокат, и деньги я тебе отдам. У брата возьму. И ты не нужен!..
Она вырвала руки и ушла. А потом всю ночь не могла уснуть. И ругала, ругала себя! У него, может быть, на самом деле очень много работы. Эгоистка. Бездушная…
И вот только что снова забегал к ней Алексей, Алеша. Она делала вид, что не замечает его, улыбалась мужчинам, строила глазки парням, заводила пустой разговор с наскучавшими дома бабками. А он в тысячный раз изучал содержимое застекленной витрины, и его широкие брови то сходились к переносице, то разглаживались, когда словоохотливый покупатель отходил наконец от прилавка. Алексей страдал, это Инка видела. Она тоже страдала, но выдерживала характер: пусть не очень носится со своим заводом, со своим агрегатом! Подумаешь! Алексей дождался, пока она немного освободилась. Привычно шагнул к концу прилавочной витрины, упиравшейся в боковую стену магазина. Инка подошла с наигранной невозмутимостью, легкая и грациозная в накрахмаленном высоком колпаке и в хрустящем белом халате.
— Я же сказала, Алеша!..
— Я и не зашел бы… Приди после работы. Уезжаю. Срочный вызов.
Инка заметно побледнела.
— Когда уезжаешь?
— Сегодня. Не знаю, на какой самолет билет возьмут… Извини, Иннушка, мне еще на завод нужно…
— Завод, завод! Ну и иди на свой завод! — Повернулась к нетерпеливо поджидавшей покупательнице: — Вам сахару? Пожалуйста.
Алексей ушел. Опять она обидела его. Ушел он, как-то старчески приподняв плечи. А она не могла дождаться смены. Не дай бог, если у Клавы ребенок заболеет или еще что-то случится! Дурной, неужели он и правда думает, что она равнодушна и к его заводу, и к его агрегату?! Ей все-все дорого, что связано с ним, с ее Алешей! Просто у нее состояние сейчас такое…
Деловито перешагнула порог женщина с небольшой дерматиновой сумкой, какие бывают у разносчиц телеграмм. Оглядела покупателей и отослала Инку в сторону, к тому месту, где всего несколько минут назад говорили они с Алексеем.
— Вы Кудрявцева?